– Пошли!
Он сунул бутылку вина в рюкзак. Оставил на столе тридцать тысяч налом. У меня расширились глаза.
– Я сейчас! – я вскочила из-за стола и пошла в уборную.
Щёки пылали. Я посмотрела на себя в зеркало. Вся красная. То ли от вина. То ли от стыда. Умылась холодной водой. Вместе с ней смылись и румяна. Пофиг. Выхожу к нему.
Ждёт меня у дверей.
Руки в карманы. Рукава толстовки засучил. На руке часы. На плече рюкзак. Я боюсь его! Боюсь! И тянет. Как магнитом. Господи. Помоги!
Он открывает передо мной дверь. И берёт снова за руку. Большая. Тёплая. Крепкая. Уверенная. Идём по залитой солнцем Москве. У него широкий шаг. Семеню за ним. От быстрой ходьбы волосы подскакивают. Платье короткое развевает тёплый ветер. Жарко.
Разгорячилась от вина. И от взглядов этих.
– Подожди…Мне жарко. Кофту сниму. – я останавливаюсь.
Снимаю сумку через плечо. И пуловер через голову. Платье чуть задралось. Чувствую его взгляд на своих ногах. Обжигает. Платье короткое очень. Чем я думала, когда такое надевала? Но ведь знаю, как мужчинам нравятся мои ноги. Хотела сама ему понравиться. Чего теперь жалеть об этом.
Он тоже снимает медведя. Остается в белом поло с коротким рукавом. Я вижу его руки. Крепкие бицепсы. Раньше такие видела только в журналах. Айтишник-то дрищ.
Мне неловко. Так, в открытую, на него пялиться. Но взгляд не могу оторвать. Это сильнее меня. Он ведь всё понимает…
У него внучка, Марго! Одумайся.
Но не могу!
Я в теле девочки, далекой от себя и близкой к нему. Меня как будто зашили в ту, чужую девочку. Не могу связанно говорить. Связанно могу только письменно, но, если возьму листок и карандаш, подумает, ненормальная.
Подглядываю за ним в плохо простроченный шов тела этой чужой девочки. Испытываю назойливое любопытство. Очень точное слово: «любо» и «пытство». Вспоминаю о Венике. Он уже проснулся, позавтракал, работает, а у меня какая-то другая жизнь. Стараюсь не думать о том, за что может стать стыдно…Но, кажется, поздно.
Мы зашли в Дом-музей и купили два билета.
Квартира №50 располагалась на четвёртом этаже, и пока мы поднимались по лестнице, со всех сторон на нас смотрели булгаковские персонажи с разрисованных стен.
– Ты знаешь, милая, что Сталин смотрел в МХАТе «Дни Турбиных»
пятнадцать раз?
Я качаю головой. Ведь из всей фразы я услышала только слово «милая». Мы примкнули к экскурсоводу. Володя какие-то вопросы ему задает. Я просто плыву. Я не здесь. Думаю о том, что выглядим мы максимально пошло. О том, что о нас подумают. О том, что у него в рюкзаке бутылка вина за двадцать четыре тысячи. А на руке – часы за миллион. И о том, что не по Сеньке шапка. Иди домой, Марго! Извинись и иди. Почему ты тормозишь?
Суббота. Но в музее мало народу. Москвичи разбрелись по дачам. И мои родители там, поэтому могу гулять хоть до вечера. Но нет! Разве можно это?
Экскурсия закончилась.
Спускаемся вниз. Одни по лестнице. Никого больше. Так странно.
Вдруг он меня рукой останавливает. Прямо в лестничном пролёте. Своим телом будто бы в угол задвигает. Я чувствую от него электрический разряд. Прижимает меня к стене. Прямо под портретом Булгакова. Обеими руками берёт мое лицо. Я смотрю ему в глаза, не моргая. И вижу что-то безумное в его прозрачных глазах, но не могу точно описать. Словно умоляет меня о чем-то.
И он…Наклоняется…Целует.
Как он меня целует!
Минуту.
Две.
До пульса под 150.
До дрожи икрах.
До прострелов внизу живота.
До ватных ног.
До мокрых трусов.
До шума в ушах.
До тишины в голове.
До дыры в солнечном сплетении.
Как будто мы опаздываем, как будто нас сейчас оторвут друг от друга.
Моё сердце будто бы увеличилось в тысячу раз! Я не чувствую ничего кроме его губ.
Я пропала.
Я не могу собой управлять.
Я не могу больше сопротивляться.
Отпускает губы и обнимает всю…Будто с ног до головы.
– Идём, милая. – говорит.
Выходим из дома. Возвращаемся на Патрики. Он рассказывает про Берлускони
. Смешной! Думает, я слышу хоть что-то. Я улавливаю только стук своего сердца – как будто в уши мне засунули стетоскоп. Мы идём за руку мимо озера.
– Марго, я хочу тебя целовать…– он останавливает меня.
И это начинается снова. Это сумасшествие. На этот раз его руки чуть ли не под платьем.
– Мужчина! Мужчина! – вдруг слышу я чей-то противный голос.
Мы отрываемся друг от друга. Рядом с нами какая-то злая женщина в леопардовой юбке.
– Мужчина, как вам не стыдно! Тут дети! – цокает она и с отвращением уходит от нас.
Я смотрю вокруг виновато.
– Не бери в голову. Идём! – он снова хватает меня за руку.
– Мне очень стыдно. Мы же, в конце концов, не одни на этой улице – качаю головой я.
– Да, я знаю, мы не одни. Но для меня мы одни. Неужели ты не видишь, что все вокруг уже сгорели под палящими из нас искрами? – тихо произносит он.
Вся неловкость ситуации куда-то испарилась. Как хорошо рядом с ним. Разве так бывает? Ни с кем в мире не было так хорошо.
И вот мы уже по лестнице поднимаемся.
В снятую им квартиру.
Красивая железная дверь.
Громкие замки.
Открывает. Запах белых цветов. И чистоты.
Светло очень. Потолки огромные. Вид на Большую Садовую.
Сколько же стоит здесь жить?
Заходим. Я кеды аккуратно ставлю в прихожей. Пятка к пятке. Носок к носку. Он тоже свои снимает. Дорогие какие-то. Достает из рюкзака бутылку вина. Заходим в комнату. Огромная кровать. Кресло с высокой спинкой. Ковер с мягким ворсом. Открывает окно – тут же врывается шум Москвы и тёплый июньский ветер.
Никогда не оставалась так быстро с мужчиной за закрытой дверью.
Хлопок бутылки.
Откуда-то удачно бокалы появились.
Наливает.
Садится в кресло.
Я – на подоконник.
Хочется, чтобы он был рядом. От мягкости, теплоты и вина начинаю разбухать в теле этой противной чужеродной девчонки, сочиться через рёбра наружу, обволакивать, наступать на дыхание, а потом вновь отпускать, щекотать корни волос, трепетать до кончиков, вздрагивать и опускать потом плечи, сутулиться, чувствовать тяжесть выше бровей и как холодеют пальцы рук, потом ног, потому что кровь сейчас где-то не в тебе…
Осмелела немного. Спрашиваю:
– Сколько у тебя детей?
– Пятеро.
– А зачем столько?
Он рассмеялся.
– Что? – надулась я, решив, что он посчитал мой вопрос глупым.
– Меня ни разу никто об этом не спрашивал. Ты первая.
– Ну и? Ответишь?
– Для счастья.
– Но получается, что счастья-то нет.
– С чего ты так решила?
– Ты сам говорил, что у тебя нет духовных наследников.
– Это не значит, что я не люблю своих детей и не счастлив от того, что они у меня есть.
– А что это значит?
– Наследовать должен тот, кто к жизни сможет приложить наследство. Откуда строчки? Знаешь? – спрашивает он и делает глоток.
– Ты только что придумал?
– Нет. Гёте придумал. Двести лет назад.
– Ты любишь Гёте?
– Нет, просто с тех пор ничего не изменилось. Те же истины. Мои дети из другого теста. Они росли в других условиях. Вот как росла ты?
– Сама по себе. – пожала плечами я.
– Как это?
– Меня воспитывал дед.
– А где были твои родители?
– На работе. У них в приоритете было обогреть, одеть, накормить. Но не поговорить. Я ни разу не разговаривала ни с одним из них по душам…Ни разу…Я даже не понимаю, как это…говорить с родителями.
– Почему?
– Не было принято. Мой отец ни разу не обнял меня. Я даже не помню, целовала ли меня мама хоть раз…Хотя было! Точно было! Мне исполнилось семь. Родители подарили золотые серёжки и открытку. Помнишь, были такие…Музыкальные. Вот тогда она меня и поцеловала.
Я тихо расплакалась. Просто растирала слёзы по лицу.
– Ты злишься на них?
