– Вставай, соня! Давай кофе пить.
– Кофе? Кофе – это божественно! – потягиваясь, выдавил из себя я. – А что у нас на часах?
– Без четверти восемь, – огласила Лера.
– Ты с ума сошла? Еще спать и спать.
– В свадебном путешествии выспишься, – подавая мне чашку сказала она, и подумав добавила, – если получится, конечно.
– Как же, с тобой выспишься, – юморнул я в ответ.
Впервые за долгое время кофе готовил не я ей, а она мне. Когда четыре месяца назад Лера переехала ко мне, эта обязанность была исключительно моей прерогативой, потому что и вставал я раньше, чтобы успеть в свой ненаглядный офис туристической фирмы, и наблюдать за её пробуждением, поднеся чашку с дымящимся кофе к её носу было занятно, да и вообще – люблю я кофе варить. Есть что-то мистическое и загадочное, когда пенка поднимается к горлышку турки, и разноцветные пузырьки, лопаясь на поверхности, образуют в этой кофейной шапке маленькие кратеры, похожие на лунные.
В предвкушении наслаждения я сделал глоток, и вся мистика и загадочность таинства мгновенно испарилась с моего лица. Лерин талант бариста вызвал вопросы.
– Что не так? – вдруг взъерошилась она, и сделав глоток из своей чашки, протянула, – Во, дура! Я сахар в другие чашки насыпала… и помыла их… Я сейчас, давай, я быстро…
Она схватила мою чашку, поставила на поднос и собралась в кухню, но открыв дверь замерла на месте, словно окаменевшая. С той стороны, согнувшись до уровня дверного замка, стояла Клавдия Степановна – моя новоиспечённая тёща.
Вчера после торжества в ресторане, по ряду объективных причин, половину Леркиных родственников пришлось разместить у себя… (то есть теперь у нас) в загородном доме. Дело в том, что, когда тосты уже кончились, а выпить еще было, моих дядьёв по маминой линии – бывших ВДВшников очень заинтересовали Леркины двоюродные братья, которые (тоже в силу ряда причин) службу в рядах Российской армии не проходили. У дядьёв были к ним вопросы… Но за двоюродных вступились… в общем в конце концов, дерущихся надо было разнимать и разводить, что говорится, по углам. Одним из таких углов оказался наш дом. В число приютившихся каким-то образом попала и Клавдия Степановна.
– Это как понимать, мам? – недоумённо спросила Лера.
– Заблудилась, – медленно разогнувшись и поправив блузу, невозмутимо ответила тёща. – С добрым утром, Артем! – через Леркино плечо кинула она мне.
Я ответил.
Лерка быстро закрыла дверь с той стороны и громким полушепотом прочла тёще небольшую лекцию о нравственности поведения родителей наутро после дочкиной свадьбы. Клавдия Семёновна сначала пыталась оправдаться, потом громко скомандовала «Не ори на мать!», и неизвестно чем закончилась бы эта перепалка, не раздайся за воротами длинные автомобильные гудки собирающихся родственников. Начинался второй день пытки радостью.
Глава 2
Дневник старого графа
Год 1869-й
«Сочинительство всегда считал я делом нелепым и пустым, подобающим скорее немощным, прикованным к постели старикам либо тщеславным юнцам, ведущим образ жизни праздный и мечтающим прославиться более пером и бумагой, нежели делами своими. Однако теперь удивляюсь себе сам: будто Вседержитель толкает меня к столу, за которым-то я и сидеть боле пяти минут не мог ранее и нашептывает слова и водит рукою моей и вспоминаются в деталях события, о которых уже и забыть должно. Пусть таково же и будет, коли Ему угодно подобное моё времяпровождение…»
Анастасия Емельяновна Головина, молодая графиня, перебирая бумаги, наткнулась на кипу исписанных листов, лежавших совершенно отдельно в дальнем углу нижнего ящика письменного стола. Листы были перевязаны выцветшей синей лентой. Бумага от времени тоже потеряла свою белизну, но оттого, видимо, что долгое время не соприкасалась с солнечным светом в негодность не пришла. Почерк был ровный и разборчивый.
«Апреля месяца 1814 года, возвращаясь из триумфального похода на Париж, после долгих переходов, мы наконец-то встали на постой в маленьком немецком городке. Владей я писательским словом столь же искусно, сколь владею шашкой, с бесконечной любовью описывал бы его, восхищаясь одними только пейзажами этих мест. Отчего я не художник? Десятки полотен можно было бы извлечь из-под кисти, да и они бы не передали всей божественной красоты этих земель. Маленький городок, утопающий одной стороной своей в виноградных садах, другой его стороной обращен на бесконечную равнину, по середине которой протекает Рейн. И нам, пока мы стояли постоем, довелось воочию видеть, как природа, пробуждаясь от зимы, нежно и любовно окутывала этот городок весенней зеленью.
Мы познакомились и подружились с благодушными немцами – жителями этого городка, и они полюбили нас – особенно в этом преуспели миленькие немочки. Они столь привлекательны и столь любезны, что зачерствелые в походах воины наши преображались до неузнаваемости, проявляя и такт, и манеры, свойственные заядлым ловеласам. Признаюсь, и я, глядючи на воинов своих, дал слабину и позволил Амуру сразить себя его стрелой. Я влюбился страстно и пылко, влюбился, словно мальчишка. Чувства, доселе неведомые, переполняли моё сердце. Избранница моя была дочерью нашего хозяина, у которого мы остановились на постой. Её звали Анхен. Она имела 27 лет отроду и очень недурное приданое. Я – всего лишь офицерский чин, графский титул и неясное будущее… Мог ли я представить тогда, что по возвращении в Россию уготовано мне покинуть военную службу и приобрести небольшое имение, ставшее в последствие неотъемлемой судьбой моею.»
Графиня держала в руках дневник старого графа Алексея Петровича Головина, который приходился дедом её покойному мужу. Полвека назад он поднял из руин приобретенное им нежданно-негаданно умирающее имение с двадцатью душами крепостных. Начав с разведения лошадей, сада и пасеки, он вложил всю свою душу и небольшое состояние в расширение и обустройство имения, и через пять лет оно уже давало семьсот рублей чистой прибыли в год. Знала всё это графиня от своего супруга, которому военная служба совсем не пришлась по душе, и отставным поручиком, привёз он сюда молодую жену, в надежде продолжить дело отца и деда, но вступив в наследство увлекся охотой, светскими приёмами, пустил дело на самотек, слишком доверившись новому управляющему, который приложил все силы, чтобы обобрать молодого графа до нитки. Поздно спохватившись, граф влез в карточную аферу, в надежде поправить свои дела, но фортуна была не на его стороне и, сделав огромные долги, он не нашел ничего лучше, чем застрелиться на глазах у своих кредиторов, оставив молодую вдову в интересном положении без каких-либо средств к существованию. Вести дела молодая графиня не научилась, имение стремительно стало приходить в упадок и теперь вот-вот должно было пойти с «молотка». Завтра поутру прибудут приставы для описи имущества, и ей непременно надлежало быть при этой процедуре. Оставаться одной в этом огромном пустом доме графиня не любила, и большую часть времени гостевала у близких своих знакомых Рябцевых, в тридцати верстах от их имения, оставляя за соглядатая дворника Евсея, который по случаю продажи имения без зазрения совести поселился во флигеле и чувствовал себя полноправным хозяином. Жена помещика Рябцева, с коей графиня сошлась коротко звала себя не иначе, как лучшей её подругой и непременно настаивала на ее переезде к ним, но графиня твердо решила после всей этой тяжбы с имением отправиться к матери в столицу. Сегодня же обстоятельства вынуждали её провести эту ночь в усадьбе. Ища документы на имение, она и обнаружила дневник старого графа.
На дворе было еще светло, хотя по небу изредка проплывали серые облачка, а с востока заходила черная грозовая туча. Ветер играл с верхушками деревьев, то налетая на них порывами, то затаясь в только ему ведомом укрытии. Графиня подвинула кресло ближе к окну и углубилась в чтение…
«Я уговаривал Анхен за себя, и она, к удивлению моему, согласилась. Что значат победы на поле битвы в сравнении с победой в делах амурных?! Счастию моему не было предела, я пел без причины и лез обниматься ко всем своим однополчанам. Переговорив с её отцом, и получив благословение, мы обозначили день свадьбы. Я обещал Герхарду – так звали её отца, беречь Анну от русских холодов и относиться к ней, как относятся садовники к самым нежным цветам в своих оранжереях.
На следующее утро, поинтересовавшись у Герхарда, где можно приобрести самое красивое обручальное кольцо для его дочери, я отправил корнета Плахова и еще двоих с ним в неподалеку расположенный от нашего постоя город. Сам же занялся сопутствующими приготовлениями… Наутро третьего дня Плахов вернулся один в истрепанном обмундировании и пешим. Как выяснилось позже, помутневший рассудок от увиденной европейской жизни, которая на мой взгляд попросту есть мишура, толкнул сопровождавших его казаков на дезертирство. Как потом выяснится, не только их. Напав на обратном пути на Плахова и забрав его лошадь, они оставили его в бессознательном состоянии на обочине дороги, где его и подобрали ехавшие в наш городок немцы. Кольцо, тем не менее, он доставил, и оно действительно блистало необычной красотой своей. Плетёный золотой обруч украшает сверху невероятной красоты рубин, искусно вставленный в оправу, напоминающую распускающуюся розу…»
Графиня взглянула на указательный палец своей правой руки и невольно вздрогнула: рубин в распускающейся розе на плетеном золотом обруче сверкал в лучах заходящего солнца. Ей вспомнился день их помолвки с мужем, когда он преподнёс ей это кольцо один только единственный раз обронив, что есть это, дескать семейная реликвия, о происхождении которой он сам толком ничего не знает. Несмотря на то, что оно было слегка великовато ей, Анастасия Емельяновна очень любила это кольцо. Каждая из граней рубина, переливаясь на свету, казалась ей дверью в неведомые миры, спрятавшиеся внутри камня. Играя солнечными лучами, проникавшими сквозь грани, камень менял свой цвет от нежно-розового до пурпурно-фиолетового и графине иногда казалось, что из глубин тех миров льется некая божественная музыка. Камень завораживал. Завораживал так, что никаких историй о его происхождении и знать не хотелось, а тем более придумывать. Хотелось думать, что неизвестный мастер сделал его специально для нее и ни для кого боле.
Глава 3
Медовый месяц. Поезд. Наши дни.
Скорый поезд мчит нас на юг, к морю. Нет, вы не ослышались – не самолет в экзотические страны, а поезд, самый обычный российский поезд, к самому обычному Черному морю и это был, заметьте, наш с Лерой осознанный и добровольный выбор, хотя были и варианты, и возможности. Вот такие вот мы придурковатые молодожены. Едем, правда не в плацкарте, и даже не в купе, потому что «придурковатые» – это не придурки. Едем в СВ! С шиком! Как выяснилось, ни она, ни я ни разу в своей жизни в СВ не ездили, а тут такая возможность, блажь новобрачных, можно сказать – почему бы и не воспользоваться? И вот – перрон, прощальные поцелуи и горячие обнимашки с родными и близкими, улыбающаяся натужно проводница и – да здравствует медовый месяц! Мы одни, за окном, скорее всего, мелькают леса и поля, реки и болота, малые и большие станции, но все эти красоты родной природы отодвигаются сейчас на второй план, и в те недолгие минуты, когда мы не заняты друг другом, мы молча пялимся в потолок купе спального вагона.
– Знаешь почему колёса стучат? – спросил я Леру.
– Как стучат? – не поняла она.
– Ну, так: тук-тук, тук-тук…
– Ну, там же стыки… или нет? Никогда не думала… почему?
– Площадь круга помнишь? Пи эр квадрат…
– Ну, и?..
– Вот этот квадрат и стучит…
Лера вошла в ступор, подумала секунд пять, потом запустила в меня подушкой.
– Пошли в ресторан, – встрепенулась она, – есть хочется.
Есть действительно хотелось, но идти через шесть вагонов в ресторан точно не было никакого желания.
– Там же сумка целая еды, – попытался остановить я порыв жены.
– Два дня еще ехать, – поводила двумя пальцами у меня перед глазами Лера, – успеем еще.
Раньше я недооценивал удобства спальных вагонов. Вернее сказать, я о них просто не догадывался. Да и вообще в поездах как-то особенно ездить не приходилось; если и всплывали какие-то срочные дальние командировки по делам фирмы, всегда пользовался самолетом – быстро и на халяву. Всё чаще открывающиеся внутренние туристические маршруты требовали личного присутствия, поэтому Камчатку, Сахалин и Урал удобнее и быстрее было посещать на самолете, чем болтаться в поездах неизвестно сколько недель. Всё надо было делать быстро и не отходя от кассы, как сказал бы Лёлик. Теперь же, когда медовый месяц только начинался, спешить было некуда. Хотелось комфорта, уединения и размеренного, вальяжного времяпрепровождения. Спальный вагон скорого поезда отвечал всем этим трём требованиям и попав в него, выходить категорически не хотелось. Хотелось не спеша наслаждаться поездкой, комфортом и друг другом. Почему-то вспомнились дядья.
– Ты, племяш, главное коней не гони, – советовал перед отъездом мне один из них. – То есть наслаждайся, конечно, но не спеша. Спешка, нужна сам знаешь: при ловле блох и при поносе.
– Дядь Слав, да я и сам уже могу разобраться, когда спешить, когда что… Мальчик уже взрослый, вроде…
– Ты рот не затыкай, ты дядьёв слушай, дядья плохого не посоветуют, – наливая пива, вторил дядя Олег. – Славка, вон, три раза женат был, и все три жены от него сбежали. А знаешь почему? Во-о-т! Не знаешь! Потому что спешил он сильно.
– А ты, можно подумать под дверью стоял, время засекал?
– Мне под дверью стоять не обязательно. У меня Люська есть! А Люська со всеми твоими женами в лучших подругах ходила… Улавливаешь, откуда информация?
Так или почти так начиналась всегда их братская перепалка. Слушать их было одно удовольствие, не слушать – другое. Второе удовольствие было приятней, но после двух-трех недель разлуки, я лично начинал по ним сильно скучать. Впереди у меня было как раз столько времени, чтобы по ним соскучиться, и я резко перестал о них думать, потому что Лерка скинула сарафан, чтобы переодеться к ужину, я понял эти действия несколько иначе и ресторан пришлось на некоторое время отложить…
Поезд неслышно тронулся от очередной станции, когда мы, наконец-то соизволили быть готовыми к ужину. На мне, конечно, был не фрак, на Лере не вечернее сногсшибательное платье с глубоким декольте, но для вагона-ресторана мы оба выглядели даже чересчур прилично. Бросив оценивающий взгляд в зеркало на двери купе, я приподнял локоть, чтобы жена взяла меня под руку, открыл дверь, и мы оба замерли… В коридоре прильнув головой к нашим дверям стояла Клавдия Степановна.
– Ма-а-м?! – вопросительно протянула Лера.
– Вагоном, что ли ошиблась? – поправляя прическу и глядя по сторонам, невозмутимо произнесла тёща.
– Тёма, выйди-ка на минутку, – попросила Лера, – а ты, мам, зайди-ка, пожалуйста, поговорить надо.
Милые женские разговоры – как же я вас обожаю! Становясь вашим невольным свидетелем, ловишь себя на мысли, что попадаешь в какой-то параллельный мир, сотканный из лабиринтов, выхода из которых не предусмотрено в принципе. В какой-то момент я даже стал делить вас по категориям: уличные и подъездные, магазинные и трамвайные. Но совершенно отдельно стояли телефонные, начинающиеся обычно: «привет дорогая, как же я соскучилась!» и заканчивающиеся через полтора-два часа сакраментальным «сама дура!». Милые женские разговоры! Это вы взрываете неподготовленный мужской мозг при попытке выстроить хотя бы видимую логическую цепочку вашей природы. Какая необъяснимая тайна кроется в ваших глубинах? Что может быть бессмысленней и беспощадней? Разве что только русский бунт. Но если попытки понять разговоры между подругами потерпели полное фиаско, и я с этим окончательно смирился, то в каком алгоритме проходит разговор между мамой и дочкой предстояло еще, если не понять, то хотя бы попытаться это сделать. Это была совершенно для меня неизведанная тема, поэтому в какой-то момент мне даже захотелось приложить ухо к двери купе, чтобы прикоснуться к этому феномену, но я подавил в себе это нелепое желание. Разговор на редкость длился недолго – минут, может, пятнадцать-двадцать. Я успел прогуляться пару раз по коридору, остановился у купе проводников, ознакомился с маршрутом поезда, найдя пару знакомых городов, в которых бывал в командировках, посмотрел, наконец в окно на пролетающие мимо пейзажи и вернулся обратно… Когда Клавдия Степановна покинула переговорхолл, по Леркиному взъерошенному виду я понял, что ресторан на сегодня вообще отменяется. Через пять минут, сидя в купе, мы ели курицу с вареной картошкой и яйцами и запивали железнодорожным чаем. Лера была в бешенстве.
– К подружке она едет! Как же! Блин, ну что за человек?! Всю жизнь за мной по пятам ходит. Выглядывает чего-то, высматривает. На первом моем свидании с одним там… ну не важно. Ну, он там, типа целоваться полез… и вдруг она, как черт из табакерки: «Лера на первом свидании не целуется». Схватила меня за руку и потащила лекции читать. Ты представляешь? Я удивляюсь, как она еще до свадьбы у нас не поселилась… Нет, а что ты молчишь?
– Я ем.
– Вкусно?
– Вкусно.
– Может, тебе нравится, когда за тобой подсматривают, подслушивают? Мне – не очень. Я на свою личную жизнь право имею.
– Не заводись.
– В смысле, не заводись? – еще больше завелась Лера.
– Ну, то есть я хотел сказать, что мне еще не приходилось видеть тебя в таком состоянии, а жену хотелось бы узнать со всех сторон, поэтому ты не обращай на меня внимания, продолжай. Ты так пикантно бровки хмуришь…
– Да, ну тебя! – сдулась Лерка и тут же увлеклась смакованием куриной косточки. – У вас и правда, что ли, графы в роду были? – ни с того, ни с сего вдруг спросила она.
– Понятия не имею, – пожал я плечами, – отец, вроде начал в родословной копаться, письма куда-то писал, что-то там ему отвечали… Я не особо вникаю. Сказал, что, когда всё окончательно прояснится – он объявит… Мне вообще фиолетово, кто там кем был. А к чему вопрос?
– Проехали, – махнула рукой Лера, и допив чай, шумно выдохнула и отвалилась на стенку купе. – Я – всё! Я маленький сытый бегемотик.
Я тоже тяжело выдохнул, постучал себя по животу и принялся собирать продукты.
– Руки! – вдруг вскрикнула Лера.
– Что не так? – не понял я.
– Руки убрал! Быстренько!
Она подскочила к столу, и я глазом не успел моргнуть, как все продукты были разложены по контейнерам, завернуты в свои неповторимые упаковочки, которые упаковывались в свою очередь в пакетики и, наконец, были уложены в специальную сумочку, которая отправилась тоже на своё, только ей уготованное место.
– Мусор – в контейнер у туалета. Это ты осилишь. Я в тебя верю.
Когда я вернулся в купе, Лера лежала на своем месте с закрытыми глазами и мирно посапывала. Меня тоже клонило в сон. Сопротивляться было непростительной глупостью. Я осознал себя счастливейшим человеком на планете: я сейчас познаю доселе неведомое мне чувство – я буду засыпать под стук колес поезда, уносящего меня к теплому морю, в купе спального вагона с любимой женщиной…
Глава 4
Дневник старого графа. Год 1869.
Графиня, увлечённая чтением дневника, не заметила, как солнце скрылось за высокими деревьями усадьбы.
«Будет ли еще в моей жизни что-либо столь великолепное, сколь была наша с Анхен свадьба. Весьма просторный двор Герхарда не вмещал всех желающих выпить рейнского за здоровье молодых, поэтому часть наспех сколоченных столов стояло на улице. Казалось, весь городок собрался поздравить молодоженов. Гости сидели чуть ли не боком к столу, чтобы уместиться. Зато, когда пришло время танцев, места нашлось вдоволь. Весьма эмоциональные в жизни немцы, в танцах, однако, оказались куда более сдержаны. Танцующие шухплаттер мужчины, напоминали более хоровод деревянных кукол, стучащих ладонями по коленям и издающих, время от времени, нечленораздельные звуки, а под «неистовый», как они его называли лендлер, я, признаться чуть было не уснул прямо за столом. Мои казачки тоже от таких танцев зевали и скучали в сторонке. И когда наступила небольшая пауза, кто-то из них достал гармошку и самые ретивые дали гопака, чем сразу подняли градус веселья, и задором своим сразили наших приветливых хозяев. Гуляли от души и почти до самого утра.
Прожив после свадьбы счастливейшие две недели со своей милой Анхен в доме её отца, мы получили приказ вновь выдвигаться. Впереди нас ждали долгие переходы, пыльные дороги и полевая кухня. Я предложил Анхен остаться и дождаться моего прибытия в Россию, чтобы затем, по уведомлению моему, отправиться за мной экипажем, в условиях более комфортных, нежели походные, но она и слушать ничего не хотела о разлуке. Пришлось собрать целый обоз с пожитками и приданым моей Анны. Среди прочего Герхард настоял, чтобы Анна непременно взяла напольные часы фабрики Кензле. Я посетовал, что в дороге, дескать, они могут повредиться, но Герхард пригласил соседа-часовщика, и тот, со свойственной немцам аккуратностью, снял механизм и уложил его столь бережно, что никакая дорожная тряска не смогла бы навредить ему…»
Сумерки сгущались и читать становилось совсем невмоготу, а лампу и свечи графиня держала в своей спальне, в левом крыле дома. Она собрала бумаги и направилась в спальню. Проходя мимо парадного входа, она невольно остановилась. Усиливающийся ветер то клонил ветви деревьев к земле, то через секунду вздыбливал их прямо к верхушкам. Зрелище было жутким и завораживающим одновременно. Поёжившись, графиня прошла в свою спальню, где, зажёгши канделябр, продолжила чтение. Не особо углубляясь в описание походов, граф вскользь упоминал о «недобжих панах», провожавших казачков мрачными недоброжелательными взглядами в Польше, да о парадах и почестях, с которыми встретили победителей в столице. Зато упоительно описывал восторженные глаза Анхен, для которой столь длительное путешествие было в диковинку и доставляло массу положительных эмоций.
«Никуда не выезжавшая дальше своего городка Анхен, словно юла крутилась в повозке, оглядывая богатую на виды природу, и замечая что-то доселе ею не виданное, то и дело вскидывала руку в том направлении и кричала что есть мочи: «sehen Sie, was Sch?nheit ist!»*, чем тут же поднимала настроение у измотанных дорогой воинов. В России же всё, буквально всё было ей в диковинку и вызывало почти детский восторг.»
Порыв ветра распахнул окно в спальне графини и затушил канделябр. Быстро закрыв рамы, она прильнула к стеклу лбом и долго еще смотрела из темноты комнаты на флигель, в котором одиноко горел огонек свечи. Евсей еще не спал. Графине вспомнилось, как однажды она имела неосторожность обучить его грамоте, и с тех пор Евсея не оторвать было от чтения. Читал он всё подряд, что попадалось ему под руку. Читал запоем. Доведись оставить кому-то из гостей газету, Евсей подбирал её как драгоценный клад, собирал в людской прислугу и громко по буквам зачитывал свежие новости. А когда он испросил у графини разрешения «книжецу какую», она позволила ему пользоваться небольшой библиотекой, находящейся в доме. Ох, уж и благодарил он её: «Барыня, – говаривал он, да вы ж мне вроде как глаза открыли! И как жил до этого? Как в потемках!». Графиня счастливо улыбалась, а Евсей неустанно отбивал поклоны при всякой встрече с ней.
Улыбнувшись своим воспоминаниям, она нащупала спички, зажгла канделябр и снова погрузилась в описываемые старым графом события.
«Отчего человека русскаго более притягивает блеск и мишура столиц, нежели дивная манящая красота родной природы? Отчего его как котёнка непременно нужно ткнуть носом в сказочную первозданность лугов и перелесков, чтобы он, удивленно открыв глаза увидел её, и забыв о сословии и рангах, побежал по лугу, раскинув руки, упал бы в травы и лежал бы там, вдыхая их блаженный аромат и глядя в небо. Вот что дает настоящий прилив сил и бодрости, вот что возвращает к жизни, вдохновляет и делает тебя человеком…
Довелось мне по делам служебным гостить с Анной в имении дворянина Шеншина на Орловщине. Милая Анна часы проводила, бродя по полянам и оврагам вокруг имения, собирала цветы, пока мы вели всякого рода служебные разговоры, да между делом прикладывались к бокальчику изумительного домашнего вина. И я, признаться, и дальше не обращал бы внимания на великолепие окружающей природы, и относился бы к нему, как к должной обстановке, интерьеру дома, если бы Анна не ткнула меня, как нашкодившего котенка носом.
«Как можно не видеть такая красота? Давай покуповать дом! Маленький. Не дворец! Просто дом!» – твердила она после посещения нами имения Василия Неофитовича. «А как же моя служба, Аннушка?» – спрашивал я. «К черту служба!» – и она заливалась детским смехом и кружилась вокруг себя. И позже, всякий раз, попадая в какое-либо поместье, она силой уводила меня в лес, в луга и я невольно стал присматриваться к этим пейзажам, всё больше и больше влюбляясь в них. В конце концов я сдался, и наведя справки, приобрел ко дню её рождения небольшое, пришедшее в запустение имение. А еще через некоторое время подал рапорт об отставке и, надо сказать не без удовольствия окунулся в деревенскую жизнь. Анна была счастлива! А глядя на неё и сам я становился счастливее.»
Следующие три листа были посвящены строительству дома, закладке флигеля, разведению лошадей, а также содержали цифры доходов и прибылей имения вперемешку с весьма свободными мыслями о налоговых обязательствах. Графиня пробежала глазами эти записи, не задерживаясь на подробностях, однако следующий лист поглотил её внимание.
