Но патрона не было. Бауржана скосила пулеметная очередь во время перебежки, в руке он так и остался держать патроны для ПТР и с открытыми глазами вглядывался в дымно-грязное небо. В следующую секунду залпом фашистского танка Василия подняло вверх и разметало во все стороны, оставив большую воронку и обожжённую глину вместо человека. За время тяжелейших боев 316-я Панфиловская дивизия понесла огромные потери: из 11 347 бойцов, на момент формирования, после боя их осталось не более 7000. Фашисты уже видели в бинокли башни Кремля, но мужество, в том числе и панфиловцев, не только не позволило им взять Москву, но и стало их первым крупным поражением. После боев 316-я стрелковая дивизия получила звание гвардейской. А Василий, как и многие ее бойцы, попал в списки пропавших без вести. Такова оказалась гримаса войны.
Григорий
Получив весточку с фронта о том, что Василий пропал без вести, тетка Гриши, у которой он жил, подозвала его к себе и сказала:
– Гриша, ты уже большой и должен знать, – она сделала паузу и продолжила, – твой отец, Гриша, пропал без вести на фронте.
Лицо подростка застыло в недоумении, в голове заметались мысли: «Как пропал, разве можно пропасть, вот так, среди своих? И что теперь? Он может найтись? А где он сейчас?» И хотя этот случай был не первый в их селе, но пока его самого не касалось такое, он не так чутко реагировал на такие явления. Затем Грише пришло в голову, как иногда ребята реагировали на подобные события. Всем почему-то казалось, как и ему сейчас, что на фронте невозможно пропасть без вести. Как же так, куда же он делся? Неужели струсил и убег к немцам, предал своих? Что теперь будут думать его друзья? Видя, как то краснеет, то сереет лицо Гриши, тетка сказала:
– Ну, вот что, ты загодя не переживай, может, вскоре найдётся Василий, мало ли чего непонятного на войне бывает. Он у нас богатырь, под два метра, сдюжит, может, ранен и без документов оказался, верить надо, Гриша, что с батей ничего не случится. Понял?
Она произнесла последние слова, как и многие из Гришиных родственников, с ударением на последний слог, по-украински.
– Ты вот что, ребятам пока не сказывай, может, вскоре все ясно будет, соображай! – закончила тетка и, потрепав его по голове, вышла во двор.
Гриша какое-то время стоял у хаты, затем решился-таки выйти на улицу. Его закадычный друг Ленька встретил его как-то сочувственно, со словами:
– Че, Гриш, батя пропал?
– Ты откуда знаешь?
– Че здесь знать-то? Почтальон с теть Дуней говорил, ты же знаешь, какая та болтливая, уже все село знает. Да ты не бери в голову. Чай, не у тебя-то первого батя пропал, вон, у Петьки уже год как никаких вестей нет.
Гриша взглянул на Леньку и вспомнил, как они же с Ленькой в своих разговорах не верили, что можно на фронте куда-то пропасть. И вдвоем же пришли к полному убеждению, раз пропал кто, и так давно не объявился, значит, к немцам убег, может, даже полицаем теперь у них служит. И тогда постепенно они перестали дружить с Петькой, не задирали его, но и не впускали особо в свой круг. Петька поначалу пытался как-то за батю оправдываться, а потом замкнулся, перестал набиваться в друзья, пока совсем не откололся от их ватаги и начал большую часть времени проводить дома с матерью, братьями и сестрами. В начале этого отдаления от всех часть ребят ему сочувствовала, но через какое-то время, забыв то, что они сами отстранились от него, ребята стали относиться к нему плохо, а иногда даже жестоко. Только и судачили о том, что его батя где-то у немцев. Петька не терпел любую шутку или издевательство в свой адрес, отчего случались частые драки. В семье он был старшим, ему уже было 16 лет, он никогда не позволял обижать своих младших сестер и братанов. Потом стал ездить в город и заниматься в каком-то стрелковом клубе. Скоро в селе узнали о том, что он ходит в военкомат и просит отправить его на фронт. Но там его по возрасту не брали, это его сильно расстраивало, и он отчаянно занимался военным делом. Через год его забрали в военное училище, куда-то под Челябинск. И только когда односельчане узнали о его учебе в военном училище, косые взгляды в адрес этой семьи прекратились.
Такое же отношение Гриша ждал и к себе. Тетка, видя, как переживает племянник, пошла к начальству. Она долго и нудно убеждала дать Грише любую работу, лишь бы он был занят. Тем более, что работы было невпроворот, а вот рабочих рук. в особенности мужских, отчаянно не хватало. Гришу взяли на ферму скотоводом, теперь он был занят, очень уставал и реже контактировал с ребятами. Конечно, работал он не без выходных, но в это время он старался что-то делать по дому, не любил чувствовать себя обузой. У тетки было трое собственных детей, поэтому забот ей хватало. Так как из сестер она была старшей, то, уходя на фронт, Василий и попросил ее присмотреть за Гришей, оставив ей и весь свой дом с имуществом. Тетка забрала Гришу к себе, а дом закрыли. Грише совсем не хотелось покидать свой дом, здесь он чувствовал себя хозяином, но выбирать не приходилось, и он был вынужден подчиниться своей тетке. Тем более, что, уходя на фронт, Василий ему строго-настрого наказал слушаться тетку во всем и не перечить.
Как-то Гриша помогал агроному и по работе они оказались на центральной усадьбе в поселке Новосельский, пока Гриша сидел на крыльце, в контору то и дело входили работники по разным нуждам или рабочим вопросам. Усевшись на скамье, Гриша лускал семечки, когда к конторе покатила подвода и с нее, хохоча во все горло, спрыгнула девочка лет 14. Пробегая мимо Гриши, она озорно на него взглянула и с недовольством выпалила:
– Фу, всю скамью шелухой засыпал, щелкал бы в кулек!
Гриша растерялся. а когда уже было хотел что-то сказать ей в ответ, на крыльцо вышел председатель Новосельского сельсовета Клименко и, обращаясь к девочке, спросил:
– Мотя, ты чего прискакала?
– Мама велела у тебя телогрейку взять, мы с ней в город завтра собрались.
– В город. Ах, да, она у меня в кабинете, погоди, сейчас вынесу.
Он опять скрылся за дверью, а Мотя уселась ждать его на скамью. Она смела рукой с доски семечную шелуху и опять стала ворчать:
– Вот, скажи, – обратилась она к Григорию, – ну, чего ты, не мог в сторонке пощёлкать?
Григорий смутился, он чувствовал, что она права, но согласиться с нею не позволяло самолюбие.
– А что? – раскатно, с начинающими нотками баса, протянул он, – что, я один здесь щелкаю, умная какая!
– Может, и не один. а все равно здесь щелкать не надо. Грязь только делаете.
– Да че ты ко мне привязалась! Я тебя чего, трогаю?
– Еще чего, больно надо, чтоб такой неряха меня трогал!
– Ты чего обзываешься, по шее хочешь получить?!
– Что? По шее? Это от тебя, что ли? Герой нашелся!
– Вот отец выйдет, сейчас сам от него получишь!
– Щас, держи карман шире, чтоб мне какая-то пигалица здесь указывала.
– Сам ты пугало огородное, расплевался здесь, как верблюд.
– Отстань от меня по-хорошему.
– А кто к тебе пристает? Не сорил бы, я б тебя и не заметила б вовсе. Ты видишь, вон тетя Дуся цветы тут посадила, дядь Митя скамьи сделал, все чтоб красиво здесь было, а такие увальни, как ты, сидят и плюются.
– Да отвяжись ты от меня, репей!
– От репея слышу!
С этими словами Мотя забежала в открытую дверь конторы, через минуту, как вихрь, оттуда вылетела с огромным веником в руке. Подбежав к Грише, она, запыхавшаяся, выпалила:
– На-ка, подмети за собой!
Гриша взглянул в глаза этой сумасшедшей девчонки. Перед ним стояла красивая черноокая дивчина с косой по пояс, щеки ее отливали зарницей, черные глаза не терпели возражений, руки крепко протягивали веник. Гриша даже не понял, как начал заметать шелуху и, управившись с мусором, протянул ей веник обратно.
– Молодец! – невозмутимо сказала Мотя и побежала с веником обратно в контору.
Скоро она вылетела оттуда с телогрейкой в руке и проходя мимо Гриши, строго сказала ему:
– Смотри, не сори больше, а то всю жизнь только и будешь мусор выметать!
Поражённый такой наглостью, Гриша спросил:
– Так ты Мотя, а живешь где?
– А тебе зачем?
– Да так, просто, – замялся Гриша.
– Да здесь я живу, тебя как зовут?
– Гриша.
– А живешь ты где?
– В Смирновке.
– А, так ты нашенский, а чего так соришь? У вас в Смирновке грязь, что ли, кругом?
– Че ты придралась, не грязней, чем в Новосельском, поди.
– Как же не грязней, ты же там живешь, ты, кстати, чей будешь?
– Василия Афанасьева сын, а ты?
– А мой папа председатель Новосельского сельсовета Клименко, слыхал, наверное.
– Слыхал, конечно, так ты его дочь, а…
– А что, не похожа?
– Не знаю.
– Ну, ладно, Гриш, пора мне, ты забегай, если что. Пока.
– Пока, – ответил Гриша, провожая ее взглядом.
Мотя удалялась быстрым шагом по центральной улице усадьбы. Гриша сел обратно на скамейку и потянулся было за семечками. как вдруг ему стало как-то неловко от своего желания, и он резко перехотел щелкать семечки здесь, у конторы. Сознание вновь и вновь прокручивало эпизоды разговора с Мотей, перед ним всплывало ее раздраженное, но очень красивое лицо. И он поймал себя на мысли о том, что ему хотелось бы ее увидеть вновь. Вот егоза, думал он, прям командир такой, куда деваться. Ход его воспоминаний прервал агроном:
– Гриш, ну что, заскучал, поди? Пошли на склад, бумаги я получил, надо забирать подводу.
И они зашагали в сторону склада.
– Теперь, если что, сам будешь сюда ездить, по накладной получишь и без меня. Понял?
– Да, конечно, – ответил Гриша, обрадованный возможностью приезжать на центральную усадьбу.
Времена были трудные, для фронта от сельчан требовалось все больше продовольствия, с рабочими руками становилось все сложнее и сложнее. Мужчины уходили на фронт, обратно возвращались только с увечьями, становились инвалидами и, конечно, в полную силу уже работать не могли. Вся надежда была на женщин, вскоре властям пришлось прибегнуть к детскому труду. Сельские дети и раньше все время были задействованы в уходе за домашними животными, но теперь этого стало мало, село остро стало нуждаться в их помощи в основном производстве. Уклад жизни на селе не позволял сильно выделяться семьям руководящего состава. Их дети также работали наравне со всеми.
Осенью, во время уборки зерновых, не стали справляться с хранением и отправкой зерна на элеватор в город. Руководством было принято решение усилить этот участок привлечением труда школьников, которым сокращали занятия. Гриша и Мотя встретились во время занятий на току. Мотя смотрела, как Гриша ловко управляется со все прибывающим зерном, при этом не отлынивает от всякой побочной, вспомогательной работы. Это вызвало у нее уважение. Гриша был веселым рассказчиком, забавлял ребят, чем во многом сбивал накатывающуюся усталость, придавал дополнительные силы. Гриша был хорошо сложен, имел умные карие глаза и густую черную шевелюру. Его крепкие крестьянские руки с большой ловкостью передвигали по площадке солидные бугры свежей пшеницы, не давая зерну запреть и загореться. Девчонки на подборе еле успевали за ним. Во время частых перерывов и перекусов Гриша отходил куда-нибудь за ток, скрываясь из виду. Курит, подумала Мотя. Но как-то проработав с ним целый день, так и не почувствовала запах табака. Наконец, ее осенило. Во время перерывов ребята частенько перекусывали скудной едой, которой их снабдили матери при выходе из дома. У Гриши она ни разу не видела никакого мешочка. У Моти возник вопрос, что же он кушает во время перерывов. Задавшись такой целью, она как-то прошла вслед за Гришей. Тот сидел за углом тока и что-то напевал. Мотя подошла к нему ближе и заговорила:
– А я думаю, куда ты все время ходишь во время перерыва? А ты песни поешь, что ли?
Гриша посмотрел на нее смущенно, но быстро нашелся и ответил:
– Да, ты знаешь, мне нравиться петь. Во время работы, боюсь, мешать буду, а так, в перерыв, что не попеть то.
– Песни – это хорошо, только их и во время работы петь можно, зачем для этого от ребят прятаться?
– С чего ты взяла, что я прячусь? Просто здесь вольготней, смотрю на поля. на птиц. Вон, река вдалеке красиво блестит.
– А ты что, уже перекусил?
– Давно уже, теперь отдыхаю.
– Когда успел-то, я следом пришла?
– Да успел, было время.
– Врешь?
– Моть, ты чего, мама моя, что ли? Тебе какой резон справляться?
– Раз спросила, значит интересно.
Гриша встал и, как бы желая закончить беседу, произнёс:
– Ладно, пошли, пора.
– Пошли, – ответила Мотя и зашагала рядом в сторону тока.
Наблюдая за Гришей в течение следующей недели, она сделала вывод о том, что он не приносит с собой еду из дома, уходит каждый раз за ток во время длительных перерывов в работе и там отдыхает. В один из последующих таких перерывов Мотя опять отправилась за Гришей и, найдя его лежащим на траве и распевающим песни, пристала с новыми вопросами. Подойдя неожиданно к нему, она спросила:
– Ты чего с собой ничего не приносишь из еды?
Гриша растерялся и, оправдываясь, ответил:
– Приношу, с чего ты взяла?
– Что-то я не видела, чтобы ты ел во время нашей работы!
– Я не люблю есть при всех.
– Ох ты, барин какой! Это что, это мы такие гордые?
– Слушай, Мотя, твое какое дело? Ты что, мне мать родная, чтобы спрашивать?
– Нет, не мать, я вообще хотела бы спросить у нее, что это она тебя на работу без еды отправляет!
– А что это ты у нее спрашивать будешь, ты кто, чтоб спрашивать? И вообще, чего ты ко мне пристаешь? Я же к тебе не лезу.
– Понять хочу, что у тебя за родители.
– Оставь ты моих родителей в покое. Они у меня не хуже твоих будут.
– Я не говорю, что хуже, я хочу понять, почему тебя не кормят?
Гриша вскочил с места.
– Кормят меня, кормят. Отвяжись!
Он раздражённо зашагал на ток. Вечером дома Мотя спросила у отца:
