2
Кристина за два года почти не изменилась: чёрные волосы приглядно уложены, губы слегка тронуты помадой. Всё та же стройная фигура, узкая талия. Вокруг глаз морщинки… Бывшая жена подставила мне щёку для поцелуя на французский манер.
– Ты хорошо выглядишь, – сообщила она мне, оглядев меня с головы до ног. Взгляд был более придирчивым, чем слова, и более критичным. – Чем занимался?
– Так я тебе сейчас возьму и расскажу, чем я занимался два года, за которые ты даже не позвонила, – ляпнул я вдруг совсем не то, что собирался сказать. Я, конечно, хотел, чтобы этот упрёк прозвучал шутливо. Не знаю, насколько у меня это удалось в действительности. Судя по всему, нет, потому что её брови удивлённо поползли вверх:
– А должна была?
– Нет – так и я не должен отчитываться.
– Ну зачем ты, зачем, я совсем не с таким настроением приехала… Пройдём в гостиную, а то что мы застряли в коридоре? Древний у тебя диванчик – от прошлых хозяев остался? Женщины, судя по дивану, у тебя так и не появилось… Так вот, – она присела, этим предлагая присесть и мне. – Так вот, Олег… Даже не знаю, как начать: фу, глупость! Подожди, соберусь с мыслями…
Я… тоже долго думала о том, что с нами тогда произошло, – продолжила Кристина спустя полминуты. – Говорю «тоже», потому что и ты, кажется, искал причины, в своём стиле, в материалистическом…
– Да, вот такой я бездуховный человек, представь себе, – снова не удержался я от реплики, и снова брякнул не то, что хотел.
– Ну, началось опять: зачем ты на мне отыгрываешься? Это неумно, и неблагородно, и вообще… Я нашла духовника, Олег. Он дал, и продолжает давать, ответы на мои вопросы! Если бы ты знал, как он мне помогал всё это время!
– Ну что же, искренне рад, – пробормотал я.
– Не очень искренне, возможно, судя по тону голоса… Вот, ты и меня заразил своей мстительностью, а не хотела! Плохо, плохо… Но на все мои вопросы он ответить не может.
– Почему? Кстати, прости, отвлекусь: он в каком храме служит?
– Савелий Иванович не служит, – пояснила Кристина. – Он действительно был настоятелем – забыла, где, мне говорили, – но попросил разрешения владыки уйти на покой по здоровью. Он сейчас руководит издательством православной литературы.
– А так разве можно? – усомнился я.
– Что можно – руководить православным издательством?
– Нет! Как же это… окормлять духовных детей, выйдя на покой?
– Конечно, можно – какое у тебя армейское, казарменное представление о церковной жизни! Диву даюсь, Олег… Ты меня спросил, почему Савелий Иванович не может ответить на все вопросы. Потому, что для этого нужны двое.
– Двое?
– Оба родителя безвременно… погибшего ребёнка. Кстати, он считает, что родовой грех матерей обычно проявляется на сыновьях, а отцов – на дочерях.
– А где об этом написано? – скептически уточнил я.
– Нигде об этом не написано, это частное богословское мнение, но… Ты мне, похоже, не веришь?
Я встал с дивана и подошёл к окну, повернувшись к ней спиной.
– Я не то чтобы не верю, Кристина, просто ты так неожиданно сваливаешься на мою голову с просьбой взять и немедленно тебе поверить…
– Я не прошу немедленно…
– Ты хочешь вместе со мной поехать к этому своему отцу Савватию, чтобы он тебе ответил на твои вопросы, переложил всю вину на меня и снял камень с твоей души? – понял я наконец.
– Савелию Ивановичу, Олег, Савелию, не перепутай, пожалуйста, не назови его в лицо Савватием… Ну да! Ты так резко формулируешь это всё, такими недружелюбными словами, что мне становится стыдно – а я вроде бы ничего плохого тебе не сделала…
– Чем бы дитя ни тешилось… – вздохнул я: в конце концов, суббота была выходным днём. – И когда отец Савелий хочет нас видеть?
– Ой, ты правда согласен? – Кристина радостно всплеснула руками. – Если бы ты согласился, то… сегодня. Если честно, он нас пригласил к себе на сегодня, и именно двоих…
Я усмехнулся этой наивной православной бесцеремонности. Пояснил свою усмешку:
– Так с этого и надо было начинать!
– А я и пыталась, Олег! Ты мне просто слова сказать не давал…
3
Православное издательство «Кирилл и Мефодий» находилось на первом этаже дома современной постройки, с разноуровневой крышей, выступами, колоннами, эркерами, так что сложно было составить представление об облике здания и замысле архитектора. В названии издательства, как объяснила мне Кристина по дороге, имелась отсылка к фамилии главного редактора.
Савелий Иванович Мефодьев принял нас в своём кабинете, не огромном, но из-за малого количества предметов мебели казавшемся просторным. В кабинете имелся рабочий стол (задвинутый в угол и чисто прибранный: похоже, пользовались им редко), большое покойное кресло (в него опустился хозяин), короткий диванчик для посетителей (его отвели нам) да торшер – больше ничего, если не считать полок с книгами и документами. На каждой стене помещалась застеклённая фотография одного из русских монастырей – или, возможно, это был один и тот же монастырь, снятый с разных ракурсов и в разное время года. Остроумно и, пожалуй, стильно; я не мог дать себе отчёта в том, почему это оформительское решение слегка раздражало. Икон, против обычного православного обыкновения, не имелось. Может быть, иконы в рабочем кабинете и правда лишние…
Что-то неуловимо смущало – ну да, вот это единственное небольшое окошко высоко под потолком, непрозрачное: про него нельзя было сказать с уверенностью, что за этим окном – улица или просто ниша с лампочкой.
«Ты здесь гость, – напомнил я себе, – поэтому критиковать – не твоё дело. Твои иконы кому-то тоже, наверное, кажутся безвкусными. Помалкивай!»
Сам Савелий Иванович производил, скорее, приятное впечатление. Уж не знаю, почему по дороге я вообразил, что он будет этаким прилизанным вертлявым красавчиком. И близко не угадал: грузное телосложение, рост почти исполинский, большая голова; окладистая борода, начавшая седеть, но ещё достаточно чёрная; выразительная прямая осанка. Некто вроде Тургенева в возрасте или, может быть, русского купца дореволюционных, даже дораскольничьих времён. Мне пожали руку широким мощным движением, пригласили садиться. Мы с бывшей женой сели бок о бок, еле-еле поместившись на диванчике вдвоём.
– Кристина мне про вас рассказывала, – открыл беседу главный редактор.
«Голос у него тоже приятный, – отметил я. – Этакий рокочущий басок, но негромкий». Вслух признался:
– А мне про вас, Савелий Иванович, рассказали только сегодня утром.
– И как – хорошее? – он улыбался в бороду.
– Да, только хорошее…
– …Но вы всё равно меня побаиваетесь, – закончил он мысль. – Перепугали русского человека сначала комсомольские вожаки, а потом рьяные не по уму православные бабки, так что он теперь бежит от попов и церковников словно от чумы. Ах, как зря!
– Вы, наверное, правы, – согласился я.
– Конечно, конечно, прав! Поглядите: разве у меня когти на руках, или рога на голове, или копыта, или хвост? Да разве я, по сути, церковник? То светское служение, которое владыка благословил исполнять, кто угодно мог бы совершать, вот хоть вы, например… Просто так уж у православных людей заведено, что человек, по внешности совершенно светский, а иногда и вовсе юродивый, берёт на себя право подать совет. Хотя какие же советы мы можем подать один другому? Почти что и никаких, потому что все мы – грешные люди…
Он примолк, соединяя и разводя кончики пальцев своих мощных рук.
– Мы вас готовы внимательно слушать, Савелий Иванович! – слегка помогла ему Кристина. Это «мы» меня немного покоробило, но приходилось сдерживаться: сам сунул шею в хомут.
– Ах, да… Видите ли, Олег и Христина, дорогие мои существа, многие пары проходят свои испытания и свои скорби. Ропот на Бога при таких скорбях едва ли не неизбежен, едва ли не простителен. И кто мы, чтобы осуждать тех, кто ропщет, кто, подобно Иову или Ивану Карамазову, сотряс всё небо гордым словом: «Где этот Бог, что нуждается в смерти семилетних?»? – его голос приятно успокаивал, обволакивал, будто мы сами были семилетними, будто нам, двум хорошеньким детишкам, читали сказку. – Но оглянемся сначала на себя, поищем в своей памяти. «Грехами юности» называют иногда то, что мы творим, когда вступаем в жизнь: выражение стёршееся, почти пошлое, но точное. А разве можно избыть грех каким-то волшебством? Нет, ни ворожбой, ни заклятиями, ни магией, ни таинственными письменами, ни заступничеством восточных божков, ни всякими другими иноверческими ухищрениями его избыть невозможно.
(«Неужели Кристина ему рассказала про Делию? – испугался я. – Ерунда: она ведь и сама не знает…»)
– Только покаянной молитвой, – продолжал Савелий Иванович свой урок катехизиса для младшей школы, – и сознанием греха, молитвой – и пониманием, никак иначе. Как обнаружить в памяти этот грех, мои хорошие? И опять же не открою вам секрета: молитвой!
Савелий немного помолчал, будто ожидая, чтобы мы прониклись всей весомостью его рецепта.
– Но если вы думаете, что всё это делается наособицу, – снова начал он, – то вы ошибаетесь. Не наособицу от православного мира, и не наособицу друг от друга тоже. Супруги огорчены родительской неудачей и прячут друг от друга лицо своё, они даже разошлись, они даже кесарским произволением провозглашены и объявлены друг другу чужими людьми, но неужели навсегда? Страшно вымолвить это «навсегда»! И скажу вам, что именно здесь взаимное прощение могло бы стать первым камнем в фундаменте союза – вначале духовного только союза. А дальше – чему не попустит Господь? – Он снова соединил кончики пальцев и переводил с Кристины на меня и обратно.
Вот, значит, как… Я украдкой глянул на бывшую жену: неужели эти двое обо всём условились заранее? Похоже, нет: та приметно покраснела, опустила глаза. С трудом заговорила:
– Мы ведь не венчаны, батюшка, я уже вам говорила, и никогда не были венчаны…
– А!.. – Савелий Иванович досадливо разомкнул руки, бессильно положил их на ручки кресла: дескать, я вам о важном, а вы мне приводите в качестве доводов такие пустяки. – Сколько раз уже объяснял вам, Христина, что бюрократическому умопомышлению нет места в духовном царстве, в котором всё – дышит, всё – свободно! Ужели Бог – чиновник из собеса?
– Не знаю, кто такой Бог, но Он точно не чиновник из собеса, это верно, – пробормотал я. Савелий Иванович степенно, с удовлетворением кивнул и, огладив свою бороду, уставился на меня. Мол, сам со мной согласился – так что же?
Теперь они оба смотрели на меня: взгляд Кристины я чувствовал правой щекой. Хоть не было сказано, но в воздухе молчаливо повисло: мне с бывшей женой нужно примиряться (а мы разве ссорились?), может быть, даже и сходиться вновь, совершить какую-нибудь совместную паломническую поездку, припомнить и повиниться в «грехах юности» – и тогда нам Бог обоим «жизнь пошлёт» (откуда это?), и чего только нам не попустит, пожалуй, ещё и новыми детьми наградит, словно Иова, и старость наша через пару десятков лет окажется милой и радостной, а не одинокой, тоскливой и позорной. Все в этом кабинете, кроме меня, уже это поняли, и дело только за мной, упрямцем.
Думать при таком пристальном внимании к своей особе тяжело, но я задумался, даже закрыл глаза, пренебрегая нормами приличия. Всё в рассуждениях Мефодьева было не просто гладко, а, его же словами, едва ли не безупречно. Отчего не полностью безупречно?
Да оттого, понял я вдруг, что два года, пока я барахтался в своей чёрной тоске – да и не барахтался, просто плыл по течению, словно кусок дерева, – эта сидящая справа от меня женщина забыла о моём существовании напрочь. Поведение, для бывшей жены ничем не постыдное: до тех пор, пока она остаётся именно бывшей, нет у меня к ней никаких обид. А для вечной спутницы жизни, для той, с которой «Бог соединил, человек да не разлучает», как назвать такое поведение – предательством? «„Предательство“, – наверняка возразил бы мне Мефодьев, – слишком весомое слово, которым неприлично бросаться». Да и вообще, коль на то пошло, сам апостол Пётр предал Христа, но Христос после воскресения не погнушался Своим учеником. А лучше бы всего мне вместо рассуждений о предательстве перевернуть страницу и всех простить. Только разве прощают тех, кто даже пока ещё не постыдился за свой поступок, и разве много пользы в таком прощении?
Всё это я мог бы сказать напрямую – и слова прозвучали бы, конечно, неуместно обстановке, враждебно, злобно, гадко. Вместо этого я, открыв глаза, заговорил (откуда и взялась находчивость?):
– Дорогая Кристина, уважаемый Савелий Иванович! Мне, пока сидел и слушал вас, пришла на ум одна сказка. Вы готовы её послушать?
– Сделайте одолжение, – улыбнулся Мефодьев.
– Спасибо! – поблагодарил я его. – Моя сказка будет сказкой про барона Мюнхгаузена.
Жил да был на свете барон Мюнхгаузен, и, устав от холостяцкой жизни, женился он однажды на дочери одного убитого на дуэли русского подпоручика. В замок, где он поселился вместе с женой, на восьмой год их брака попала молния и расколола его надвое. Барон Мюнхгаузен, который как раз сидел на балконе, полетел с того балкона вверх тормашками и очутился в болоте. «Ну вот, как неприятно! – заметила баронесса. – Был ты бароном, а стал жабой. Соберу-ка я вещи да поеду в Баден-Баден!» «А что же делать мне?» – проквакал бывший барон, и то, голос его теперь сильно смахивал на жабий. «Тебе? Вытаскивай сам себя за волосы, как уже однажды делал!» И баронесса пропала: поминай как звали. А Мюнхгаузен продолжал сидеть по шею в болотной жиже.
Брела через ту местность говорливая цыганка, размахивая своей пёстрой восьмицветной шалью, и, попросив вознаграждение вперёд, протянула ему руку, но не вытащила его из тины. Проходила колдунья – обитательница кладбища, но тоже не помогла. Наконец, шла мимо простая крестьянка в лоскутной юбке – и подала бывшему барону стакан воды. Набравшись сил от её воды, Мюнхгаузен кое-как вылез из болота, и, хоть всё ещё стоит на его краю, стал из хвороста складывать себе шалаш. Выбившись из сил, в этом шалаше он и уснул.
Кого же он увидел, выйдя из своего шалаша поутру? Баронессу, сидевшую на чемодане!
«Мудрая птица сова, которая обитает в развалинах часовни, поведала мне, что супруги должны быть вместе, – сказала ему баронесса. – Зачем тебе этот гадкий шалаш? Ещё не поздно починить наш замок».
«Правда? – поразился барон. – Хорошие и мудрые слова. А где же ты была, дорогуша, когда я сидел в болоте и с каждым днём всё больше становился похожим на жабу?»
Конец этой сказки не дописан: здесь мы оставляем наших героев. И здесь, уважаемый Савелий Иванович, я тоже вынужден вас оставить. Извините, дела!
Встав, я протянул руку Мефодьеву, рукопожатие которого при прощанье уже не было таким хватким, и сам он выглядел слегка сконфуженным. Смутилась ли Кристина, не знаю: на неё я, уходя, даже не посмотрел. Мне, с одной стороны, было неловко за этот бесцеремонный уход, с другой стороны, я всё ещё на неё сердился.
4
Обедая в столовой в торговом центре (обычный мой способ пообедать, когда лень было готовить, а лень было частенько), я пытался понять, за что же именно так рассердился на них обоих. Случись это всё полгода, даже месяц назад, я бы послушно кивал всем катехизическим поучениям Савелия и соглашался бы с каждым словом. Что-то изменилось во мне, что-то сдвинулось с места, и причиной была мастер по шитью игрушек, больше некому (не Делия же Вячеславовна!). Почему? Неужели очаровала меня моя «простая крестьянка», приглянулась как женщина? Кажется, нет: ведь и сегодня я с грустным удовольствием отметил про себя, как в Кристине до сих пор много женственности, притягательности, изящества. Правда, она и моложе меня на два года…
Не повинилась моя баронесса за то, что уехала в Баден-Баден, оставив меня сидеть в болоте, и потому я на неё сердился? Что же, выходит, за последний месяц рассердился окончательно? Так ещё повинилась бы, может быть, даже сегодня – а я и времени ей не дал…
Были съедены оба блюда и выпит компот, когда я вдруг понял: дело в том, что все мы трое, включая даже и Мефодьева, и уж, конечно, не исключая меня, – обычные люди, а моя новая знакомая – сверхобычная. Попробовав на вкус сверхобычного, уже не хочется возвращаться в заурядность. «Вкушая, вкусих мало мёда…» Откуда это? Кажется, эпиграф к «Мцыри». Мира любила «Мцыри»… А прав ли я, думая про её сверхобычность, или вижу её на пустом месте?
Я набрал номер Дарьи Аркадьевны, но трубку на другом конце номера не взяли. Тогда, сам дивясь на себя и свою бесцеремонность, я сел в свою «рабочую лошадку» и через полчаса стоял у калитки её дачного участка.
Калитка, против ожидания, оказалась не запертой. «Я всего лишь обойду вокруг дома, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо, – сказал я себе. – Даже стучать в дверь не буду».
Но стучать и не потребовалось: сделав всего десяток шагов, я вдруг увидел Дарью.
Она, сидевшая на коленях в траве, кивнула мне, слабо улыбаясь, и пригласила меня подойти жестом, каким гладила бы невидимую собаку. Я понял, что могу приблизиться, но осторожно, тихо – так и поступил. Присел рядом с ней на корточки.
В траве сидел ёж.
– Я траву косила и наткнулась на него, – вполголоса пояснила Дарья Аркадьевна, опустив приветствие, будто видела меня четверть часа назад. – Не бойтесь, не повредила! Кажется, это ежиха, и, кажется, беременная… Кормлю яблочными огрызками и морковной ботвой.
И верно: ежиха, не боясь, брала огрызки с её руки.
– Потому и не убегает, что беременная, – сообразил я.
– Да, – подтвердила Дарья, – верней, не совсем. Я её попросила не уходить.
Я посмотрел на свою новую знакомую примерно так, как взрослые смотрят на ребёнка. Она перехватила мой взгляд. Спросила:
– Сомневаетесь в том, что выкормлю?
– Не то чтобы сомневаюсь… (Я, конечно, сомневался: в том, что ежиха послушала её просьбу, да и в нужности всей затеи, показавшейся мне дамской прихотью вроде кормления уток зимой.)
– Может быть, и не выкормлю, – легко согласилась она. – Я ведь не ежиный заводчик, или как их там называют… Ну, если не справлюсь, то не судьба.
Я устыдился: пока я бесполезно умничал о том, что она предаётся лишней сентиментальности, она делала маленькое, но вещественное дело, кормила ежа.
– Пойдёмте пересядем под можжевельник, а то вы не садитесь на колени и скоро устанете, – предложила Дарья. – Там и лавочки есть, целых две.
– Я потому не сажусь на колени, что клещей боюсь, – пояснил я по пути к высокому, выше дома, можжевельнику. – А совсем не из брезгливости.
– Здесь не бывает клещей, – ответила собеседница. – Ни разу ни одного не видела.
– Что так? – полюбопытствовал я.
– Пижмы много, полыни, они не любят. Я не сажала, сами насеялись… И вообще, Олег Валерьевич: пока вы здесь, с вами ничего дурного не случится. Обещаю.
– Можно без отчества… Какие скамейки симпатичные!
