Насильно за собой зовёт,
И нервы напряжённо стонут,
И он барьеры быта рвёт.
Фэд закончил читать, перевёл дух и прислушался. За окнами бушевала стихия. Океан, глубоко дыша, огромными волнами накатывался на береговые камни. Горизонт был чист, и казалось, что там, вдали, существует тишина и благодать, там нет больших волн, нет порывистого ветра и совсем не чувствуется тяжёлое дыхание океана.
«Какая интересная мысль! – подумал Фэд. – Если нечто бурное далеко от нас и его порывы нам отсюда не видны, то в принципе можно считать, что там всё тихо».
– Там всё тихо, – громко сказал он и взглянул на, как казалось, задремавшего Вила.
– Там, где нас нет, всё тихо, – пробормотал облысевший. – Но на самом деле это иллюзия, не выдерживающая никакой критики.
Фэд что-то буркнул себе под нос, и было непонятно, согласен он с собеседником или возражает. Возражает скрытно, не выдавая себя, точно так же, как в камере, когда ему предложили помощь после жёсткого допроса.
– Парень, – тихо произнёс над ним хмурый. – Парень, ты молодец – хорошо держался. Никого не сдал. Молодец.
Хмурый приложил к его синяку холодную тряпку.
– Вот, заразы, пристали к пацану, сволочи! – продолжил хмурый.
– Это было… – Он попытался вспомнить, когда это было.
Фэд задумался и вспомнил тот злосчастный день, когда кто-то их предал. Да, пожалуй, и не предал, а просто проболтался. Только потом, кажется, через несколько месяцев выяснилось, что Серый (такая кличка была у одного из связных) в кабаке по дружбе ляпнул об их конспиративной квартире. Конечно, этого Серого тихо убрали. Боевая организация своё дело знала.
А хмурый сосед по камере прилип как банный лист с душевными разговорами и поначалу казался таким заботливым и душевным, что Фэд ему почти поверил. Хмурый всё расспрашивал его о жизни, о семье и прочей бытовой чепухе, рассказывал о себе, о том, что тоже ненавидит этих пузатых, которые угнетают простой народ. После двухдневного пребывания хмурый объявил, что его могут скоро выпустить, потому что на него у них почти ничего нет. Сказал, что как вернётся домой, так сразу сообщит ребятам, что здесь страдает парень, волевой боец, правильный товарищ, и как бы между делом спросил:
– Кому сообщить о тебе, товарищ?
Фэд встрепенулся и не сразу ответил. Ему показались слишком подозрительными эти ласковые, участливые слова хмурого.
– Некому обо мне сообщать, – тихо ответил он и заметил некоторое замешательство хмурого, который, наверно, не ожидал такой скрытности от молодого парня.
– Ну ладно, некому так некому, – пролепетал сосед и удалился к себе на койку.
А на следующий день задержанный снова сидел перед следователем и молча вспоминал услышанный ранее стих:
И кажется, что то мгновенье,
Что за чертой случайностей живёт,
Прекрасно будет, без сомненья,
И ждёшь его – а вдруг оно придёт.
Та роковая сущность,
Что таится пока ещё неведома сейчас, —
Как знать, быть может, там всё пусто
И это где-то поджидает нас.
– Вы что-то сказали? – спросил Вил.
Фэд покачал головой, вздохнул и проворчал:
– Сидим, отдыхаем, а ни попить, ни закусить. Где человек, который…
– Который в этом раю может нам что-то подать? – продолжил Фэд. – Никого, хоть кричи.
– Да-с, запропастились помощнички! – проворчал облысевший. – Не то что раньше. Раньше бывало… – Он мечтательно покачал головой, взглянул куда-то вверх и, легко вздохнув, произнёс: – Был порядок. А сейчас…
Фэд в знак согласия кивнул и решительно добавил:
– Революционный порядок. Железная рука революции правила. – Он резко поднялся с кресла и гаркнул: – Эй, человек! Подь сюды!
Через полминуты появился тонкий человек и, кивнув, что-то спросил на чужом языке.
– Вина! – гаркнул Фэд и подозрительно уставился на вошедшего.
Тонкий человек понял, о чём его просят, и, видимо, спросил, какое вино требуется.
– А подай-ка нам, голубчик… – Фэд на несколько секунд задумался, а затем с лицом ехидного человека произнёс: – Хересу нам… – Он саркастически сморщился, словно предчувствуя фиаско тонкого человека, и добавил: – Де-ла-Фронтера.
Тонкий человек замотал головой, показывая, что такого вина у них точно нет, и забормотал, перечисляя другие марки.
Фэд, весьма довольный ответом, громко заговорил, показывая, что ему надо такое вино, чтобы в животе было хорошо и в голове тоже, и чтобы вино ударяло в голову, а там было бы приятно и весело. Он поглаживал живот, стучал по голове, изображал брызги эмоций, жестикулируя руками и пофыркивая губами. Тонкий человек в конце концов произнёс: «Кава» и вопросительно уставился на Фэда.
– Кава, кава, – повторил Фэд и проворчал: – Ничего не понимает. Интересно, что принесёт?
Через несколько минут собеседники откушивали игристое и Вил, оторвавшись от бокала, произнёс:
– Местная шампань.
– Нормальная шипучка, – согласился Фэд.
– Шипучка, – повторил Вил и подумал, что там, в деревне, таких вин не было, а была самогонка. Когда-то в каждом дворе самогон готовили впрок, к свадьбам, к праздникам, а то и так – ведь положено после баньки пропустить пару стопариков хлебной водочки собственного изготовления. А после, когда уж Вил пацаном наведывался к тётке, самогона мало готовили – некому потреблять было, одни бабы на деревне остались.
Бывало, зайдёт к тётке бригадир побалагурить с гостями, да и задержится за столом. Примет самогоночки – и пошёл разговор о том, о сём, а как не одну стопку искушает, так на песни его тянет. Всё больше короткие частушки исполняет скороговоркой, веселит сам себя и гостей тёткиных.
– Ох! Подружка хохотушка,
Приходи на сеновал.
Поиграем мы в игрушки,
Ох! Давно тебя не знал. —
не то пропел, не то, надрываясь, прохрипел бригадир.
Тётка, выставляя на стол чугунок с только что сваренной картошкой, незлобиво набросилась на «певуна»:
– Ну, чёрт одноногий, куда тебе с деревяшкой? Постыдился бы гостей – им-то что твою пакость слушать?
– Ты, хозяйка, не журися, – вяло ответил «певун». – Это я весёлость развожу.
Он хлопнул ладонью по столу и завёл следующую частушку:
– Саврасуха-савраса,
Девка длинная коса.
Был бы хлопец молодой —
Увязался б за тобой.
– А чего, хорошие частушки! – заметил дядька.
Тётка покачала головой, изобразила недовольное лицо и ответила:
– Куды ж хорошие, срам один! А мальцу разве надобно слушать?
Дядька взглянул на мальца лет двенадцати, будущего Вила, и заключил:
– Мальцу полезно, да и не малец он. Вон как вымахал – скоро тётку догонит. Им, молодёжи, много знать надо, а то в городе одна правда, а здесь другая, совсем не городская.
Бригадир воодушевился.
– Это да, это понимать надо. А то не понимают, а говорют как…
Он хотел заключить фразу крепким словцом, но тётка упредила его и решительно произнесла:
– Хватит о политике, лучше уж о сене поговорили бы! Нынче вона как мокрит – сгниёт всё.
– Эхма… – протянул бригадир. – Чего уж тут о сене?. Сено – вон оно.
Он махнул рукой куда-то за печку, поправил деревянную ногу и, потеребив лысеющую маковку, запел:
– Я под ночку на селе
К девке шмыг навеселе,
А она не суважала,
Деверь мне не открывала.
Тётка недовольно повела плечами, что-то неразборчиво пробормотала и вышла в сени. Бригадир проводил её взглядом и проворчал:
– Не понимают, что душа истрепалась, а куды ж её деть-то, душу? Вот вы, городские, не понимаете нас. Вам всё кажется, что, вот, на природе. Ходи, отдыхай, тёпло и травка с цветочками куды ни глянь. А у вас – отработал смену и в кино али ещё куды. Вот ты, – бригадир обратился к дядьке. – Человек военный, отдежурил наряд свой и свободен.
Дядька замотал головой, возразить хотел, но бригадир рукой остановил его желание и продолжил:
– Понимаю, чего ж нам не понять! Вы, военные, всегда на службе, однако ж и свобода какая-никакая у вас есть. Свобода… – Он несколько раз повторил это слово, выждал, когда тётка вернулась и спросил: – А скажи-ка нам, хозяйка, есть у тебя свобода? Обществу интересно об энтом знать.
Тётка поставила на стол миску со свежими огурцами, отёрла руки о фартук и, как будто застеснявшись, ойкнула:
– Энтого не знамо нам. Какая такая свобода?
– Как какая? – шутливо возмутился бригадир. – Разве не знаешь? – Он гыкнул, улыбнулся и произнёс: – В поле отработала, огород вскопала и скотину… а потом в кино али ещё куды. В театру хочешь? Иди в театру, а не хошь – так в ресторацию. Желаешь в ресторацию? – спросил бригадир. – Зайдёшь туды, а тама тебе и горилки, и всяких разносолов, что и незнамо здеся.
Тётка хихикнула и ответила:
– Куды ж нам, деревенским, у нас своя ресторация имеется! Вона сколь чего на столе!
Бригадир покачал головой, выбрал небольшой огурец, откусил от него большой кусок и захрустел.
– Тама тебе всё поднесут, – сквозь хруст пробормотал он. – Тама культура, а здеся ты сама себе всё несёшь – нетути ахвицианта, чтоб культурно.
Тётка ещё раз улыбнулась, что-то вроде «ну ты» пробурчала и к печке. Встала у загнетки, скрестила руки на груди и замолкла – не стала мешать мужским важным разговорам о городской и деревенской жизни. Дядька на правах хозяина дома уже в который раз наполнил рюмки мутноватым напитком, произнёс слова: «Ну, будем» и залпом опустошил рюмочку. Бригадир с удовольствием, не спеша выпил свою порцию, занюхал кусочком чёрного хлеба и произнёс:
– Хорошую горилку хозяйка делает. Такую в городе не найдёшь.
– Найдёшь, – возразил ему дядька. – Найдёшь ещё лучше, всякого спиртного найдёшь.
– Ну да, – согласился бригадир. – А вот природы не найдёшь – тама у вас томно и камень один, ни травинки, ни былинки не сыщешь, пыль одна да асфальта вонючая. А машин, железяк всяких видимо-невидимо, толкаются все, друг друга не видят. А простое животное не увидишь. Не увидишь… – Бригадир обратился к пацану и запел:
– Эх! Лошадка, ты лошадка!
Саврасуха-савраса.
Мне б к милашке подкатиться,
Ох! С парадного крыльца.
Тётка всплеснула руками, укоризненно покачала головой и проворчала:
– Чего к мальцу пристал – они в городе культурные, не тебе чета, чёрт деревенский!
– Не мне, – согласился бригадир и, склонив голову к столу, задумался.
Дядька тяжело вздохнул и, наполнив стопки, изрёк:
– Не надо сравнивать. Надо сотрудничать. Надо, чтобы везде было хорошо. – Он чокнулся со стопкой бригадира и продолжил: – Мы всё боремся, а надо дружить. Город и деревня должны быть вместе. А что сейчас? Все хотят в город, а надо, чтобы и в деревню хотели. Мы не должны быть противоположностями. Мы не должны… Не должны по диалектике.
– Вона как! – отреагировал бригадир. – По диалехтике. Это как же?
Облысевший пригубил игристое, поставил бокал на столик и заключил:
– Борьба должна приносить удовольствие.
Фэд не расслышал его слов и произнёс:
– Партайгеноссе, вижу, философствуете, а надо бы к практике ближе.
Облысевший кивнул и пояснил:
– Говорю о борьбе. Удовольствие от неё иметь бы надо, а то напряжение и усталость наскучат. А скука вы, батенька, знаете, к чему может привести?
– Скука… – повторил Фэд. – Скука есть вещь в себе. Она везде нехороша, а в борьбе вообще вредна. Эдак соскучишься и идею забудешь, а без идеи какая борьба? Одно невыразительное прозябание.
– Да-c, вот именно: прозябание, – согласился облысевший. Он подумал о тётке, которая, на его взгляд, не прозябала, и поразмышлял вслух: – Если не с кем и не с чем бороться, то можно со скуки и завыть. А если труд каждый день и не знаешь, с кем, а главное, с чем борешься, то как это назвать? Можно назвать повседневностью, серым бытом. А то и… как это раньше обозначалось? – Облысевший задумался, пытаясь вспомнить старый термин, погладил ладонью лоб и, вспомнив слово, объявил: – Серые будни.
– Ага, – откликнулся Фэд. – А ещё было мещанство. Это когда все сидели по своим норкам. Скучища страшная! Сидят себе в квартирках и соседей не знают – незачем им было знать. Зачем себя тревожить чем-то – вещами обставились и сидят, как клуши какие-то.
– Да-с, батенька, как вы правы! – заметил облысевший. – Я вот вам стишок прочту, не возражаете?
