– Ну, давай-давай, – подзадоривал он меня. – Из тебя шапка плохая, но ничего, я не жадный. Мне и одной хватит.
В стремительном рывке я приблизился к Горкину вплотную и движением, доведенным до автоматизма за время службы, выбил штык-нож у него из руки. Рука Чмо потянулась к стоявшим рядом вилам. Быстро нагнувшись, я схватил штык-нож и, не задумываясь, всадил в живот Горкину. Чмо неистово заорал, но я не успел осознать случившегося: меня скрутили дежурный по полку и начальник караула, оказавшиеся там с проверкой службы.
То, что было дальше, вспоминать тяжело, да и невозможно вспомнить до конца. Рядового Горкина экстренно доставили в военный госпиталь, где его без особого труда спасли хирурги, имевшие опыт оказания экстренной помощи такого рода. Меня связали и поместили в одиночную камеру на гарнизонной гауптвахте. Говорят, в камере я потерял сознание и у меня поднялась температура до 41 градуса. Полковой врач объяснил это нервным срывом и впихнул мне в рот какие-то пилюли, которые я, вероятно, проглотил.
Через пару дней меня направили в тот же военный госпиталь, где уже лежал Чмо. Врач-психиатр долго беседовал со мной и пришел к заключению, что я психически здоров, хотя и перенес сильный стресс.
– Дурак! – сказала медсестра, провожавшая меня от врача до палаты. – Прикинулся бы психом, полежал бы в дурке, отдохнул, как человек и, как говорится, на свободу с чистой совестью. А так, болезный, готовься сесть в тюрьму: нельзя живого человека в ливер ножичком тыкать!
После госпиталя меня какое-то время держали на гауптвахте Севастопольского военного гарнизона. Содержали так же, как и в полку, в отдельной камере, где я тихо сходил с ума от мыслей о маме, об отце, о Лае. Родителям, как мне сказали посещавшие меня военный дознаватель и следователь военной прокуратуры, о случившемся уже сообщили.
– Мудила ты мудила! – говорил мне, сопереживая, следователь майор Горохов. – Собачку, видишь ли, пожалел, а батя твой с обширным инфарктом в больнице теперь лежит. И мать твоя рядом с ним, сама чуть живая. Горе-то какое для родителей! Опозорил ты их, браток. Сильно опозорил.
Я это и сам понимал. И страдания мои из-за родителей были невыносимы. Черт бы побрал этого подонка Чмо! – думал я, но в душе понимал, что случись все это вновь, поступил бы так же.
Как ни странно, боль, связанная с мыслями о Лае, была отдельно взятой болью. Я, сам того не замечая, наделял его сверхчеловеческими качествами, приписывал ему страдания, которые он не мог переживать в силу своей собачьей принадлежности к четвероногим. Но как знать, чьи переживания сильнее: те, что возникают в воображении хозяина, или те, что таятся внутри бессловесного существа? Мы этого не знаем, и они нам про это пока не поведали.
Суд надо мной было решено провести в моем же родном полку. Так сказать, в воспитательных целях: чтобы мои сослуживцы не повторили моих ошибок. Он проходил в гарнизонном солдатском клубе, куда командиры привели всех сержантов и солдат, не занятых по службе. В первый ряд командиры усадили главных полковых раздолбаев: дескать, смотрите, что вас может ожидать в перспективе.
Судил меня Военный трибунал округа: полковник – худющий дядька в очках с лицом язвенника и два народных заседателя – младший сержант с красными погонами и прапорщик с красной физиономией.
Я смотрел на знакомые и незнакомые мне лица и готов был умереть от стыда. Правда, немного приободрили тихие возгласы из зала:
– Держись, Леха, мы с тобой!
– Лешка, ты молоток!
Эти возгласы пресекались решительными окриками офицеров, но и по их лицам было видно, что они не питают ко мне недобрых чувств. Огромная досада, скорее, прочитывалась в их лицах. Досада из-за моей поломанной судьбы, из-за того, что полк оказался в центре внимания судебных органов. Опасались, вероятно, они и моего дурного влияния на безбашенных в общем-то сотоварищей морпехов.
Процедура суда мне не была известна, но чувствовалось по всему, что она хорошо отлажена, и все идет своим чередом. Какие-то официальные люди задавали мне вопросы, на которые я честно и коротко отвечал. В качестве свидетелей выступили мой земляк с подсобного хозяйства, офицеры, бывшие в тот злополучный день дежурным по полку и начкаром. Как свидетель был допрошен и мой командир роты капитан Московкин. Он говорил просто и лаконично, ставя все на свои места:
– Рядовой Смирнов был отличным солдатом, одним из лучших в роте. Его беда в том, что собак он любит больше, чем людей. Правда, рядового Горкина трудно назвать человеком. Не зря в роте у него было прозвище Чмо. А чмо – оно чмо и есть.
Эти слова были встречены в зале гулом одобрения. Кто-то даже нерешительно зааплодировал.
Потом выступил обвинитель и рассказал присутствовавшим в зале, какой я плохой солдат, не любящий свою великую Родину. За нелюбовь к Родине и совершенное преступление он попросил суд применить по отношению ко мне меру пресечения в виде пяти лет заключения в колонии строгого режима.
Потом выступил адвокат, сказавший, что несмотря на то, что я, конечно же, плохой солдат, я все же и чуточку хороший: Родину защищать не люблю, зато люблю животных, что в целом положительно.
Потом слово предоставили мне. Я не стал говорить о какихто подробностях случившегося. Мне казалось, что нормальному человеку и так все предельно ясно. Я, встав перед собравшимися, произнес только одну фразу:
– Вину полностью признаю и прошу простить меня за то, что опозорил свой полк.
Затем судья минут на двадцать удалился на совещание. С кем он совещался, я представлял себе смутно. Когда он и его окружение вновь появились в зале, судья зачитал не очень длинный приговор. Я мало что улавливал из сказанного в приговоре. Правда, запомнилось, что во внимание были взяты отличные характеристики с завода, из моей вечерней школы и даже из спортивной секции, в которой я занимался пятиборьем. Суд учел и отличную характеристику, подписанную моим командиром роты капитаном Московкиным, а также прекрасную комсомольскую характеристику ротной организации ВЛКСМ. Курьез состоял, правда, в том, что по рекомендации замполита роты и партийной организации из комсомола я был исключен накануне суда. В соответствии с неписанными, но свято соблюдавшимися законами, преступник в советской стране не мог оставаться комсомольцем, если его судил советский суд – самый гуманный, как известно, суд в мире. В конце приговора говорилось, что за совершенное уголовное преступление с учетом прежних своих заслуг я приговариваюсь к полутора годам службы в дисциплинарном батальоне.
– Не самый плохой вариант, – сказал капитан Московкин, навестив меня в камере на следующий день, накануне моего следования в дисбат в город Лугу. – Нормально отбудешь свой срок и судимость с тебя будет снята. Для дальнейшей жизни это очень важно.
Неожиданно он обнял меня и сказал:
– Держись, браток. В нашей стране порядочным людям всегда херово, привыкай.
На следующий день в сопровождении интеллигентного вида мичмана комендатуры Севастопольского гарнизона я отбыл обычным пассажирским поездом в Лугу, воспетую, если верить мичману, великим Пушкиным и кем-то еще. Ехавшие с нами пассажиры плацкартного вагона даже не догадывались, что понурого вида морпех – это преступник, направляющийся туда, где его должна покарать суровая рука советского правосудия.
Глава четырнадцатая
Доехав до Ленинграда, мы на метро переехали на другой вокзал и, сев в электричку, часа три, если не больше, пилили до Луги. Там на обычном рейсовом автобусе доехали до окраины этого небольшого замызганного городишки, где и располагался дисбат, ничем внешне не отличавшийся от обычной воинской части.
– О, морская пехота пожаловала! – почему-то обрадовался дежуривший по дисбату старлей. Формальности по приему-передаче меня в чуткие руки военного исправительного учреждения были решены без лишних формальностей. Мичман, пожав на прощание мне руку, вежливо удалился, а я остался один на один со своей дальнейшей судьбой.
Вскоре к дежурному по батальону пришел невзрачного вида прапорщик.
– Это старшина вашей роты, – сказал мне дежурный. – Следуйте за ним в свое подразделение.
Взяв свой вещмешок, я понуро направился к двери.
– Отставить! – рявкнул старлей. – Никогда устав не изучали, товарищ солдат?
– Товарищ старший лейтенант, разрешите идти? – приняв строевую стойку, спросил я.
– Идите, – кивнул он.
– Есть! – Я поднял ладонь к берету, развернулся через левое плечо и вышел из помещения.
Некоторое время я молча шел за прапорщиком. Через какое-то время он немного отстал и пошел рядом со мной.
– Что, не узнаешь меня, сучий потрох? – спросил прапорщик и пристально посмотрел мне в глаза.
Я тоже вгляделся в лицо своего старшины, и оно показалось мне очень знакомым.
– Веталь, это ты, что ли?! – растерянно спросил я.
– Я тебе, бляха-муха, дам «Веталь»! – незнакомым дурным голосом сказал прапорщик. – Был Веталь, да весь вышел. Запомни, военный преступник, перед тобой товарищ прапорщик, а не твой заводской дружок. Будешь панибрировать, по стенке размажу и в изоляторе сгною. Усек?
– Фирштейн, – по привычке кивнул я.
– Че?! – напрягся Веталь.
– Так точно, понял, товарищ прапорщик! – четко доложил я.
В ротной казарме царил идеальный порядок. Чистота была ослепительная, словно в операционной. Старшина приказал мне снять с себя морпеховскую форму и выдал вместо нее застиранную хэбэшку.
– Погладишь, подошьешь подворотничок и будешь носить, как миленький, – не скрывая злорадства, сказал старшина. Только сейчас, расставаясь с формой морского пехотинца, я понял, насколько она была мне дорога.
Прапорщик указал мне на мою кровать в казарме:
– На ней раньше один боец лежал, который ссался по ночам. Так что, не обессудь, матрасик твой слегка мочой пованивает, но это ничего, привыкнешь.
Встреча с Веталем не очень сильно меня впечатлила и не ахти как расстроила. Да, конечно, страна у нас, если разобраться, маленькая. Не Китай какой-нибудь и даже не Индия: встречаются старые знакомые в самых неожиданных местах. По-настоящему выбила из колеи встреча с командиром роты капитаном Нечаевым. Полноватый, начавший рано лысеть, капитан, придя в казарму, сразу вызвал меня в канцелярию роты. Выслушав мой доклад о прибытии, он кивнул и неожиданно предложил мне сесть.
– Тут вот какое дело, Смирнов. – Он попытался изобразить теплоту в голосе и даже не обратился ко мне по воинскому званию. – Только что я был в штабе батальона. Сообщение в штаб пришло, нехорошее. Короче, три дня назад в больнице твой отец умер от инфаркта. Как говорится, прими мои соболезнования. На похороны отпускать тебя отсюда мы права не имеем. Здесь не тюрьма, но, сам понимаешь… Да и не успел бы ты уже. Пока доехал бы. Да и три дня прошло, его уже, скорее всего, похоронили.
Я встал и, приложив руку к пилотке, попросил разрешения выйти.
– Идите, – ответил ротный, но вдруг передумал: – Ну-ка сядь, сядь на место, тебе говорю!
Я покорно сел, готовясь к новым испытаниям. Капитан нагнулся, пошарил в ящике стола и вдруг извлек оттуда початую бутылку водки и два граненых стакана. Один он наполнил до краев, во второй плеснул половину. Тот, который был полным, капитан твердой рукой подвинул ко мне:
– Пей, парень, пей. Сегодня тебе можно. Я сам батю рано потерял, так что знаю, что это такое.
Ротный опять пошерудил в своих закромах и извлек изрядно помятый плавленый сырок «Дружба».
– Чем богаты, едрен батон, – извиняющимся тоном произнес он и одним махом одолел свой стакан. Я последовал его примеру.
Мне показалось, что водка не имела ни запаха, ни вкуса. Я пошел к своей кровати и, механически раздевшись, лег в постель.
– Дежурный по роте! – услышал я, проваливаясь в сон, голос ротного: – новенького на вечернюю поверку не поднимать. И вообще не трогать, головой мне отвечаешь! Пусть спит до подъема.
Всю ночь мне снился отец. Вот он гуляет с Лаем, вот он бьет морду директору нашей восьмилетней школы, вот мы строим нашу дачу, которая почему-то похожа на сказочный дворец. Отец смеется. Радостно улыбается мама, Лай восторженно тявкает и бегает вокруг членов нашей семьи. Да, да! Именно семьи. Как хорошо, когда есть семья, когда в ней есть собака. А без собаки семья неполная, сиротская какая-то семья. Собака – это признак человечности в доме. Без нее трудно осознать, что мы люди, способные любить других людей и вообще чувствовать этот невыносимо тяжелый и все же такой прекрасный мир. Да здравствуют люди и их собаки!
Команда «подъем» катапультой выбросила меня из кровати. Служба морпехом не прошла даром: я на автомате действовал привычно быстро и точно. У нас в полку для старослужащих в служебном смысле не было поблажек. «Старики» знали службу, умели ее нести и немного бравировали этим. Одеться по подъему раньше молодого солдата, быстрее него пробежать кросс по пересеченной местности и даже толковей выступить на политзанятиях для старослужащего солдата было делом его профессиональной чести. До частей морской пехоты медленней, чем до других родов войск, доходила ржавчина неуставных взаимоотношений. Во многом, видимо, потому, что традиции у морпехов были покруче, чем у других, командиры держали нас за горло железной хваткой и, самое главное, солдаты и сержанты в основном были нравственно чище: таков был результат тщательного отбора – сита, через которое отсеивалась разная шелупень. Конечно, встречались и такие, как Чмо. Но, как говорится, в семье не без урода.
В числе первых я встал в строй и вместе со всем личным составом роты выбежал на зарядку. Хорошо скроенный сержант с раскосыми глазами, то ли узбек, то ли таджик, добросовестно гонял роту: кроссовая подготовка, разминка в виде вольных упражнений, подъем переворотом через перекладину, прыжки через козла. Нагрузка для меня была ерундовой, но я старался, как всегда, не выпячивать свое превосходство, пытаясь затеряться в середине строя.
– А ты ничего, крепкий! – сказал мне после зарядки сержант и протянул руку. Сержанта звали Мишей, точнее Нурмухамедом; он был казахом. – Морпех, говорят? – он посмотрел на меня с интересом.
– Бывший, – кивнул я.
– Морпехи бывшими не бывают, – убежденно сказал Нурмухамед.
После зарядки меня вызвал в каптерку старшина. Прибежав по его приказу (в дисбате все провинившиеся либо бегали, либо ходили строевым шагом), я четко доложил о прибытии.
– Как сапоги, не жмут? – поинтересовался Веталь.
– Никак нет, товарищ прапорщик, – вытянулся я перед этим уродом.
– Снимай, мне их в ремонт надо отдать.
Веталь вручил мне совершенно новые сапоги, которые явно были на два размера меньше моего.
– Я же ноги сотру: они не моего размера и не разношены.
– Вот сам и разносишь: кто-то ж должен. Никто тебе легкой жизни в дисбате не обещал. Сестрам Золушки тоже было непросто влезть в ее туфельку, но влезли.
Я понял, что у Веталя все-таки было детство.
В дисциплинарном батальоне учебные занятия согласно распорядку дня длились с 9.00 до 20.00 с перерывами на обед, дневное личное время (30 минут), тренаж и ужин. Главными из них были общевоинские уставы Вооруженных Сил СССР, политзанятия и, гвоздь программы, строевая подготовка. Последний вид занятий часто использовался как дополнительная мера объяснения солдатам смысла жизни.
Если честно, то система воинского перевоспитания в дисциплинарном батальоне, как и система всего советского тюремного перевоспитания в целом, хотя и была действительно системой, к воспитанию не имела даже косвенного отношения. Это скорее была отлаженная система внушения человеку, что в сравнении с государственной машиной он, провинившийся перед страной, лишь крохотная песчинка, бьющаяся о бетонную стену государственного механизма. Эти исправительные учреждения за всю свою многострадальную историю не перевоспитали, не исправили ни единого человека. Эта система лишь усугубляла ситуацию, доводя ее до абсурда: «педагоги» начинали ботать по фене, а небольшие порой провалы в нравственном воспитании людей в условиях социальной изоляции становились не провалами, а бездонными пропастями развращенного тюрьмой бытия. Хотя дисбат отличался по ряду параметров от каких-нибудь там «Крестов» или «Матросской тишины», не говоря уже о «Черном дельфине» или «Белом лебеде», стержень этих мрачных заведений был един: нечеловеколюбие. Если и встречалась в этих структурах подавления человеческого достоинства любовь к ближнему, то она явно не была заслугой системы, оставаясь, скорее всего, следствием нормального домашнего воспитания отдельно взятого человека. Например, капитана Нечаева.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70883833&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
