– Не знаю, спроси у Лая, – посоветовал я.
От Лены пахло свежескошенной травой и прохладой. Я подумал о том, что было бы здорово ее поцеловать, но тут же прогнал от себя эту страшную мысль. Мы лежали рядом в одинаковых, как у всех советских людей, спортивных костюмах и были похожи на бегунов, завершивших многочасовую изнурительную тренировку.
– Давай спать, – предложила она и, не дожидаясь ответа, отвернулась к стене. Я послушно принял строевую стойку в лежачем положении и закрыл глаза. Спать не хотелось, но под утро я, кажется, ненадолго уснул.
Придя в себя и выйдя из забытья, я понял, что уже наступило утро. Лена по-прежнему лежала рядом, отвернувшись к стене. Ее дыхание было ровным и спокойным.
А потом как-то сразу, минуя утро, наступил день. Забыв про обед, мы долго купались в речке, благо погода была самая подходящая. Мы вдоволь наигрались в волейбол, побегали наперегонки с Лаем. К вечеру засобирались домой. В электричке Сашка опять порывался читать нам свои стихи, но, наткнувшись на наш решительный протест, обиделся и демонстративно стал смотреть в окно.
Расставание с бывшими одноклассниками было почти символическим: мы, выйдя на трамвайной остановке недалеко от школы, коротко попрощавшись, разошлись в разные стороны по своим домам. Только нам с Леной было, как всегда, по пути. Мы шли привычной дорогой, по которой ходили восемь лет подряд.
– Сейчас из-за пятиэтажки Граммофон выскочит, – вспомнил я давний случай, и мы заулыбались.
– Даже не верится, что наше детство закончилось и наступает почти взрослая жизнь, особенно для тебя, ведь завод – это не школа, – задумчиво и грустно сказала Лена Вершинина. – Знаешь, я очень благодарна тебе за все, за все. Особенно за вчерашний вечер и за эту ночь в твоей конурке.
Говоря эти слова, она не глядела на меня. Ее взгляд был устремлен куда-то далеко вперед. Еще никогда она не казалась мне такой родной и такой далекой.
Глава десятая
Мы с Лаем брели домой с каким-то странным обреченным чувством. Мне казалось, что домой возвращаюсь не я, а незнакомый мне человек. Меня вдруг пронзило понимание того, что Лены рядом со мной не будет никогда. Произойдут важные и совсем неважные события, а она навсегда останется в моей прошедшей жизни и будет строить свою новую, в которой мне нет и не будет места. Где-то глубоко в груди стало так больно, словно там развели костер. Не хватало сил терпеть разгоревшееся душевное пекло, со всем этим грузом, который я не мог и не хотел в себе удерживать.
Зазвенел на повороте трамвай, и я понял, что нужно делать. Нужно покончить с этой невыносимой болью. Я резко сделал несколько шагов навстречу надвигавшемуся вагону, но вдруг вспомнил о своей собаке. Лай семенил рядом и жалобно скулил. Я остановился, сделал пару шагов назад, подхватил его на руки и прижал к груди. Трамвай резко затормозил. Его передние двери зашипели и с грохотом распахнулись. Из дверей высунулась мордастая краснощекая деваха в черной форменной куртке. Размахивая какой-то железякой, она заорала:
– Тебе что, придурок, жить надоело?! Анна Каренина в штанах, падло!
– Извините, тетенька! Я не нарочно, – пролепетал я.
– Ведьма тебе тетенька, кретин недоношенный! – затрясла она своей железякой и скрылась в вагоне. Двери закрылись, трамвай обиженно звякнул на прощание и покатил к остановке.
– Что за молодежь нынче пошла! Зальют себе зенки и под трамваи бросаются! – скрюченная тощая бабка в не по возрасту веселеньком платье в цветочек бодренько застучала палкой в противоположную от меня сторону.
Я сделал еще несколько шагов назад в сторону тротуара. Пот лился со лба, обжигая глаза.
– Да что же я за идиот-то такой? – подумалось мне. Немного постояв и дождавшись, когда каменная тяжесть из ног испарится, я отправился в сторону дома. Лай шлепал рядом, неотрывно следя своими глазами-пуговками, чтобы я не отчебучил чего-нибудь еще.
В нашей квартире царило безудержное свадебное веселье. Еще войдя в парадную, мы с Лаем услышали возгласы: «Горько!» и дружное хронометрирование гостями времени, занятого поцелуем молодых: «Раз, два, три…». Когда мы с Лаем вошли в комнату, где проходило веселье, гости разом выдохнули: «Двадцать восемь» и зааплодировали. С изумлением я обнаружил, что молодоженов в комнате нет, а в центре внимания находятся мои родители, стоявшие среди гостей в обнимку.
– А где жених и невеста? – растерянно спросил я у дяди Паши, сидевшего поблизости.
– Где и положено: в доме у Рыбкина, – как о само собой разумеющемся сообщил он. – У них романтическая первая брачная ночь, перетекшая во вторую романтическую брачную ночь.
– А почему родители целуются? – удивился я.
– Так ведь свадьба же! – радостно развел руками дядя Паша.
Я начал было размышлять о том, что этих взрослых никогда не понять, но меня всей компанией усадили за стол, налили кислого белого вина и навалили в тарелку гору всякой вкуснятины. Жить было явно интересней, чем лежать на трамвайных рельсах, разделенным на неравные части.
В тот вечер я назюзькался второй раз в жизни. Но не так, как тогда, когда меня подпоил Веталь, а гораздо симпатичнее. Я пил кислятину из маленькой рюмочки, закусывая ее несметными салатами и колбасами. Опьянение не стукнуло меня по голове чугунным ударом, а плавненько обволакивало мою непривычную к алкоголю юную тушку, ударяя то в голову, то в ноги, то создавая иллюзию абсолютной трезвости. В итоге я не застал завершения застолья.
Проснулся я от того, что Лай лежал на кровати рядом со мной и старательно вылизывал мне лицо. Даже с похмелья это показалось мне невозможным, поскольку я твердо знал: железобетонное место Лая не на моей кровати, а на кухне.
– Мы с мамой почти всю ночь на кухне посуду мыли после гостей, так что в порядке исключения разрешили твоему бобику дрыхнуть с тобой. Чтоб под ногами не путался, – уточнил отец. Он стоял в дверях моей комнаты и широко улыбался.
– Ну что, послала тебя твоя примадонна куда подальше? – вежливо поинтересовался он.
– Нет, я сам туда пошел, – шмыгнул я носом, и мы с отцом заговорщицки улыбнулись друг другу.
– Ну и правильно, сынок. Баб на твоем пути будет еще – считать, не пересчитать. Главное – береги здоровье и совесть свою не пропивай. Все остальное само собой уляжется.
Он пристально оглядел меня, и мне впервые в жизни показалось, что он смотрит на меня с удовольствием.
– Значит, расклад такой, – заговорил он деловым тоном. – С сегодняшнего дня мы с мамой в отпуске. Ты – типа, тоже. Бобик твой – прикомандированный. Всем кагалом едем на дачу. Деньжата какие-никакие скоплены, забор будем вокруг участка ставить – от дорогих и любимых соседей, чтоб были еще любимей и дороже. Да и других дел выше крыши. Через месяцок извольте бриться: пойдешь трудоустраиваться в родной цех на постоянку. Пить ты уже почти научился, осталось научиться работать. Так что, как говорил Карл Маркс своему другу Фридриху Энгельсу: «Орбайтен унд пахайтен!». Не хрен дурика валять, надо грядки поливать.
С середины июня до середины июля мы трудились и отдыхали на даче. Отец лишь изредка прикладывался к бутылке, ссылаясь на то, что «природа и так пьянит допьяна». Пару раз к нам на дачу приезжала чета Рыбкиных. К своему удивлению, я узнал, что Рыбкина зовут Владимиром. Правда, Клавдия Сергеевна звала его не иначе, как Вовонькой, а он ее исключительно Клавонькой.
– Умереть не встать, – комментировал мой отец трепетные отношения молодоженов. Но было видно, что отец искренне рад за своего друга. Да и Клавдия Сергеевна ему нравилась.
– Строевой бабец! – давал он ей краткую характеристику, и, зная его, я понимал, что оценка эта очень высока.
Отгородившись забором от внешнего мира, мы погрузились в свой внутренний мир. Приехав в город, отец приобрел в спорттоварах пятикилограммовые гантели и пыхтел по утрам, закидывая их над головой. Мама посматривала на него влюбленно и с плохо скрываемой тревогой.
Во второй половине лета мы с отцом вышли на работу. Цех принял меня, как родного. К моей радости, за пару месяцев до моего возвращения на завод Веталя призвали под боевые знамена. Служить он попал в общевойсковую часть.
– Пехота! Сто верст прошел и еще охота! – злорадствовал начальник цеха дядя Паша.
Мне без Веталя в цеху было совсем комфортно. Отец неожиданно оказался, как он сам выражался, «грамотным методистом»: основы своей профессии и едва заметные детали объяснял мне непринужденно и доходчиво.
– У меня на флоте тоже наставник был – главстаршина Шкварок, хохол с Украины. Такой умнющий и рукастый, что хоть главкомом его ставь, хоть генеральным конструктором – справится, как нефиг делать. Главный принцип его обучения – «делай, как я». Вот тебе и вся наука.
Этого принципа в моем обучении придерживался и отец. Начиная выполнять какие-то производственные операции, он на разных этапах давал поработать на своем станке и мне. Каким-то собачьим нюхом он чувствовал, что через мгновение деталь в моих руках будет запорота, и срочно включался в процесс, словно подхватывая выпадающее из рук знамя у молодого знаменосца. Со временем я стал чувствовать себя у станка уверенней, даже появился свой юношеский кураж, который отец пресекал на корню.
Начальник цеха иногда смотрел на мою работу и кивал отцу:
– Твоя порода, Петрович: шустрый и напористый, будто ты лет двадцать пять назад.
Отец отмалчивался, но я понимал, что он доволен.
Чтобы меньше думать о Лене Вершининой, которая попрежнему не выходила из моей головы, я стал больше заниматься пятиборьем. Тренер Валерий Петрович меня почти не хвалил, но по его шуткам и прибауткам я безошибочно выстраивал маршрут движения в своей скромной спортивной карьере.
Никогда еще моя жизнь не неслась так стремительно, как в первый «взрослый» год моей жизни. Я и не заметил, что подошло время получать паспорт, который в те годы вручался в шестнадцать лет. К тому моменту прыщи на моей физиономии исчезли, хотя красавцем я по-прежнему не был. Ростом я пошел не в отца, а в маму. Слегка перевалив за отметку в метр семьдесят, я едва набирал шестьдесят килограммов живого веса. Но и это было поводом для беспокойства моего тренера:
– Ты, парень, не расслабляйся! Глазом моргнуть не успеешь, жирком обрастешь, и конь под тобой помрет по дороге!
Но я не понимал, как это можно «обрасти жирком». Солидные физические нагрузки на тренировках, напряженная работа у станка и, главное, молодость делали свое дело: мои мышцы наливались силой, становились эластичными и прочными, хотя внешне я мало чем отличался от прошлогоднего восьмиклассника.
Почти судьбоносным стало для меня общение с Вано Ивановичем. Мы, как и раньше, часто гуляли вместе странной кампанией: я – со своим мелким и пушистым Лаем, он – с раскоровевшей от прожитых лет гладкошерстной ротвейлершей Изабеллой. Однажды Художник пригласил нас с Лаем заглянуть к нему в гости на чашку чая:
– Заходи, брат Алексей, ко мне в гости! Вместе со своим замэчатэлным пэтомцем, конэчно! Покажу вам свою холостяцкую бэрлогу.
Скромная берлога Художника представляла собой великолепно отделанную четырехкомнатную квартиру на первом этаже, из просторной кухни которой в полу была сделана основательная широкая дверь в подвал дома. Дом был кооперативным, и Вано Иванович сумел договориться с правлением жилищного кооператива о взятии в аренду сроком на пятьдесят лет значительной части обще-кооперативного подвала. Официальный договор по этому поводу был скреплен подписью председателя, бухгалтера и заверен печатью, помещен в дорогую рамку и вывешен на самом видном месте в подвале.
– Я за этот подвал заплатил кооперативу дэнег нэмного, так они за свой счет даже внутренние стены мне выстроили, – сообщил Художник.
В подвале на добротных полках лежали многочисленные бутылки с разными редкими, по словам Вано Ивановича, напитками. Но наиболее выдающиеся вина и коньяки хранились в одной из комнат квартиры. Комната больше походила на музей: каждая бутылка была представлена красиво оформленным сопроводительным документом, нередко даже с фотографией. Но главная фотография размещалась на особо почетном месте, на стене между окнами. То была фотография Хемингуэя. Тогда, в начале 1970-х годов, портрет этого великого писателя висел на стене в доме едва ли не каждого интеллигентного советского человека. Моя семья интеллигентной была лишь на мамину половину, поэтому портрета великого американца в нашем доме не было. Судя по всему, Вано Иванович был истинным интеллигентом.
– Талантливый был боксер! – сказал Художник, увидев, что я разглядываю портрет писателя. – Он в своих книжках научно доказал, что можно проиграть бой и выйти из него победителем, а можно выиграть, но такой выигрыш – хуже поражения.
Я к тому времени Хемингуэя не читал, поэтому не оценил слов, сказанных хозяином дома.
В комнате было множество причудливых бутылок. Особую ценность представляла греческая амфора с вином, найденная на затонувшем в Средиземном море корабле и насчитывавшая более двух тысячелетий от роду.
– Дорогая, наверное? – заинтересовался я.
– Стоит, как две эти квартиры, – сделал широкий жест рукой Вано Иванович.
Следующей комнатой была большая спальня, в которой кровать занимала больше половины помещения.
– Зачем вам такая огромная кровать, Вано Иванович? – удивился я. – У вас, кажется, нет ни жены, ни детей.
– Нэт ни жены, ни детэй, – с грустью сказал Художник. – Горный орел в нэволе нэ размножается. Но какой джэгит нэ любит простор, дорогой друг Алексей?! Этот сэксодром, – он кивнул в сторону кровати, – напоминает мне, что я пока еще мужчина.
Из спальни дверь вела в самую небольшую, метров пятнадцати, комнату, которая оказалась комнатой Изабеллы. В ней стоял уютный непривычной для меня полукруглой формы диванчик – спальное место Изабеллы, на стенах было много фотографий собаки: вот она еще совсем щенок, вот она рядом с известным актером кино, а вот со знаменитым боксером Валерием Попенченко – выдающимся победителем Восемнадцатых олимпийских игр в Токио.
– Ого! Какие у вас знакомства!
– Это нэ знакомства. Мы с Валерой были друзьями, вместе в олимпийской сборной Советского Союза были. Только я во втором бою травму получил и выбыл из борьбы, а Валерик стал чемпионом. Я тоже мог бы, но нэ повэзло.
– А у меня Лай на кухне живет, – как-то неудачно отреагировал я.
Четвертая, самая большая, комната удивила сильнее всех остальных. Она представляла собой небольшой спортзал, в центре которого был настоящий ринг. По бокам стояли боксерская груша, мешок и множество других полезных для боксерских тренировок приспособлений и тренажеров.
Я стоял ошалевший от увиденного и не мог произнести ни слова.
– Когда-то не сбылись две мои мечты, – увидев мое смятение, сказал Художник. – Нэ стал олимпийским чэмпионом и нэ дотянул до звания заслуженного мастэра спорта. Так и остался всэго лишь мастэром спорта мэждународного класса. Но спорт – это любов! А с нэю расставаться нэльзя. Когда я получил травму и больше нэ смог полноценно выступать, один мой поклонник – болшой чэловэк в ЦК компартии Грузии – подарил мне в этом городе ликеро-водочный магазин и сказал: «Прости, Вано, что нэ воздаю тебэ по заслугам. Но дэлаю, что могу: вручаю тебэ утешитэлный приз – этот магазин. Живи нэ бедно, но оставайся спортсмэном и человэком, дорогой».
– Так магазин государственный, как его можно подарить? – удивился я.
– Жизнь нэмного сложнэе, чем кажется на пэрвый взгляд, уважаемый Алексей, – сказал Вано Иванович.
Из его объяснения я понял, что не понял ничего.
Работа директора ликеро-водочного магазина в Советском Союзе, вероятно, была работой очень специфической. Благодаря ей и своему легкому дружелюбному характеру Вано Иванович имел много нужных связей, денег и свободного времени. Но он не имел, если верить его словам, главного в своей новой жизни – у него не было спарринг-партнера.
Так я стал в прямом смысле слова мальчиком для битья.
Мы договорились, что совместные тренировки по боксу у нас будут три раза в неделю: в среду, в субботу и в воскресенье. Меня это вполне устраивало, поскольку в остальные дни я тренировался в секции пятиборья. Правда, тренировка у Валерия Петровича в среду тоже была. Но она отнимала меньше физических усилий, поскольку в тот день у меня была стрельба.
На первую тренировку я пришел в своих замызганных трениках.
– Это что за кузнэчик лилового цвэта?! – уставился Художник на мои вытянутые в коленках штаны. – Снимай это уродство. Трэнеровка будэт в трусах и в майке.
Я послушно снял треники и остался в своих синих «семейных» трусах и в полинялой майке. Вано Иванович скривился и начал критически рассматривать мою фигуру.
– Геракл засушенный, – почти одобрительно сказал он. – Ноги хорошие, рабочие ноги. А вот руки – хуже нэ бывает. Такими руками, дорогой, надо в шашки играть, а не боксом заниматься.
Он велел мне зайти в ринг и, когда я только-только встал в центре ринга, молниеносно нанес мне удар в челюсть. Удар был, кажется, не очень сильный, но такой быстрый, что я не успел понять происходящего.
– Запомни главный урок, уважаемый Алексей: настоящий боец никогда не бьет первым! Он всегда бьет – раньше первого!
Когда я пришел в дом к Вано Ивановичу в следующий раз, меня ожидал большой сюрприз, точнее даже несколько: новехонькие коричневые боксерские перчатки, красные шелковые спортивные трусы, такая же шелковая, но только синяя майка и удобные кожаные ботинки – «боксерки».
– Это от чистого сэрдца, дорогой, – сказал Художник. – Бокс – нэ драка, он должен приносить эстэтическое наслаждэние.
Я очень полюбил тренировки у Вано Ивановича. Войдя во вкус, я готов был часами колотить по груше или по мешку, скакать через скакалку или отрабатывать уход от ударов противника. Особенно мне полюбился так называемый «удар почтальона»: тук-тук левой прямой – разрешите войти; бабах прямой правой – вам посылочка!
Художник долго и тщательно занимался постановкой моего удара. Неожиданно оказалось, что у меня одинаково сильный удар как правой, так и левой рукой.
– Такое нэ часто бывает, молодэц! – одобрил он мои природные данные.
Втянувшись в тренировки, я уже выдерживал с Вано Ивановичем по восемь раундов с минутными перерывами. Правда, Художник никогда не наносил мне сильных ударов, а, скорее, только обозначал их. Зато мне он давал вдоволь проявить себя в атаках. Будучи тяжелее меня килограммов на десять-двенадцать, мой спарринг-партнер обладал какой-то нечеловеческой скоростью. Я никогда за ним не поспевал. Когда при очередной атаке я, нанося удар, вновь промахивался, Вано Иванович, красиво уходя от моей перчатки то назад, то вниз и в сторону, весело приговаривал:
– Какой молодэц, слюшай! Попал бы – убил бы наповал, точно тэбе говорю!
Но попадать у меня пока не получалось.
Глава одиннадцатая
В пятиборье у меня тоже, что называется, поперло. Я участвовал в нескольких юношеских и даже взрослых соревнованиях и везде занимал призовые, в основном первые, места. Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, Валерий Петрович, с трудом скрывая довольную улыбку, вручил мне спортивную книжку перворазрядника.
– Смотри, парень, только не зазвездись! – напутствовал он меня. Но мне было не до зазнайства. Я ел свою вкусную молодую жизнь полной ложкой, как любимую манную кашу в детстве. Мне нравилось в моей жизни почти все. Я любил свою работу в цеху, ценил все больше и больше крепнувшее взаимопонимание между мной и Лаем, наслаждался преодолением собственной лени во время изнуряющих тренировок по пятиборью и боксу.
Странным образом изменилась к лучшему обстановка в нашем доме. Отец почти не пил, вскользь как-то заметив, что «какаято гадость давит сердце». Мама стала больше улыбаться, и мы все чаще по вечерам пили чай с ее неповторимыми ванильными булочками.
Только по ночам я иногда просыпался и долго не мог заснуть, понимая, что все мои жизненные усилия – это старательная попытка избавиться от мыслей о Лене Вершининой. Странно, но после той памятной поездки на дачу я ни разу не встречал на улице никого из своих прежних друзей.
Наступило новое лето. Мои бывшие одноклассники перешли в десятый класс, а я мысленно созрел для поступления в вечернюю школу, которая работала при нашем заводе.
