Глава 2. Валерий Краснобаев
1948 года рождения, русский, регулировщик радиоаппаратуры на военном заводе
Небольшой очерк о моём друге Валере начну с печального конца. Когда я через двадцать лет на неделю приехал из Израиля в свой родной город, к большому сожалению, не застал своего бывшего однокашника в живых. Хотел сделать сюрприз, не предупреждая заранее о своём приезде. Вместо эффекта своего неожиданного появления, получил аффект в виде ошеломляющего сообщения соседки Валерия. В тот день долго звонил в, ещё с детства знакомую, дверь его квартиры, пока из смежной не вышла дородная женщина, которая рассказала о том, что прошло уже несколько лет, как Валерия не стало. Из её краткого повествования следовало, что умер он, находясь в командировке на Дальнем Востоке, а причиной его внезапной смерти явилось алкогольная интоксикация. Заметив мой печально-удивлённый взгляд, она скороговоркой выложила, что на Украине все мужики злоупотребляют «этим делом», и большая часть из них именно от этого уходят в иной мир. Вот так и получилось, что в мой первый, после долгого отсутствия, приезд во Львов я потерял двух, дорогих мне, школьных друзей, Анатолия (см. предыдущий рассказ) и Валерия.
В юношеские годы мои близкие дружеские отношения с ним многим казались странными. Да и в самом деле, как-то нелепо выглядела дружба низкорослого (1.65 м) и худощавого отличника учёбы, каковым являлся я, с высоченным (1.88 м) и широкоплечим «амбалом», вечным «троечником», Валерием. Всё началось с неординарного события, которое произошло в кинотеатре, где вся школа смотрела знаковый фильм «Русское чудо». В те 60-годы прошлого столетия киноаппаратура не была такой совершенной, как сегодня, и при демонстрации фильма часто обрывалась плёнка. Так случилось и во время этого просмотра. Когда в кинозале по указанной причине неожиданно зажегся свет, взгляду школьников представилась пара их разнополых целующихся одноклассников. Трудно описать, что творилось в зале: громовой смех, бурные аплодисменты, дикое улюлюканье и залихватский свист. В то время ромеоджульетовские поцелуи в людном месте считались полнейшим нонсенсом. Как следствие, этот атрибут юношеской непосредственности был вынесен на педагогический совет школы. Понятно, что к моральной ответственности были привлечены и родители целовавшихся юноши и девушки. Классные руководители проводили собрания, на которых собирали отдельно мальчиков и девочек, убеждая их в полноценности классических высказываний Н. Чернышевского «умри, но не давай поцелуя без любви», Пушкина «береги платье снову, а честь смолоду» и М. Зощенко «если женщина добродетельна, то об этом знает она одна, если порочна – кто не знает».
Возможно, не нужно было бы так подробно останавливаться на этом, взбудоражившим всю школу, эпизоде, если бы он не привёл в возбуждённое состояние моего будущего друга, семиклассника Валерия Краснобаева. Под гипнотическим влиянием случившегося он не придумал ничего лучшего, как на, покрашенной в белый цвет, стене коридора возле входа в класс нарисовать женский силуэт. Причём фигура была изображена так, что в центре её нижней части красовалась, существующая на стене, чёрная розетка, А в верхней стороне придуманного фрагмента Валерий приклеил две симметричные дужки, вырезанные из чёрной изоленты. Всякому, кто взирал на этот «ню контур», становилось понятно, что перед ним красуется отнюдь не мужской профиль. Сообразила это и математичка, классная руководительница Эсфирь Иосифовна. Надо было видеть, как приземистая тщедушная учительница самым решительным образом, упираясь двумя руками в мощную спину Валерия, выталкивала его из класса, заставляя стереть, начертанную им, непристойность и угрожая при этом поставить ему, вместо тройки, заслуженную двойку по алгебре и геометрии. Возможно, так оно и было, если бы, глядя на обескураженное лицо Валерия, сам не знаю почему, я неожиданно выкрикнул, что сделаю всё, чтобы у него в табеле красовалась твёрдая тройка по математике.
С этого момента и началась наша дружба, которая прервалась в августе 1990 году. Тогда Валерий, находясь в командировке в Москве, встретил меня на Киевском вокзале, чтобы помочь перевезти всю семью и багаж в международный аэропорт Шереметьево, откуда вылетал самолёт в Израиль. А до этого были, как в той песне – «школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею», а ещё и вместе с Валерой. Уже тогда я прочитал в энциклопедии, что его, чисто русская, фамилия Краснобаев фонетически связана со словами говорун, рассказчик, шутник. На самом деле, он не был носителем этих понятий, не считая, может быть, последнего. Только сейчас я понимаю, что ценил и, в какой-то степени, даже обожествлял Валерия не только за его мощный торс, не за мужество и физическую силу, не, как заступника от уличной хулиганской шпаны и ни, как капитана заводской команды по регби. Я боготворил его за редкостную доброту и отзывчивость, за поразительное простодушие, за трогательную откровенность, за невозмутимую естественность и за потрясающую толерантность. Приведённый выше набор эпитетов не надуман и не является досужим вымыслом. Просто так получилось, что вся наша большая и дружеская компания по окончанию школы поступила в институты и университеты и стали специалистами с почитаемым высшим образованием. Только Валерий, поистине, являлся представителем рабочего класса, настоящим пролетарием, как по форме, так и по содержанию. Уже после восьмого класса он навсегда распрощался со школой, так и не получив аттестат зрелости. Стыдно вспоминать, что когда я стал кандидатом наук, Валерий не очень удачно шутил, что теперь мне, как представителю интеллигенции (слово «гнусной» он тактично опускал) не с руки хороводиться с трудящимися массами. А ведь именно таким он и был, рабочим человеком, который с 15 лет и до конца своей, не такой уж и долгой, жизни каждый день переступал заводскую проходную. Уже через два года он стал квалифицированным регулировщиком радиоаппаратуры на одном из самых престижных приборостроительных заводов Львова. Уже тогда его зарплата в два раза превышала оклад начинающего инженера. Уже тогда он понял, что нет смысла заканчивать школу, чтобы поступить в высшее учебное заведение и, в конечном итоге, получать мизерную зарплату.
Мой рассказ о Валерии был бы неполным, если не упомянуть, что он являлся круглым сиротой. Отец и мать погибли, когда ему не было и двух лет. С того времени его воспитывала бабушка Пелагея. Одному богу известно, как она, чисто русская женщина, которая родилась и большую часть жизни прожившая в глухой деревне под Вологдой, оказалась в «бандеровском», как его до сих пор называют, Львове. Однако это ни в коей мере не повлияло на то, что ей удалось вылепить из Валерия здорового, доброго и бескорыстного парня. До сих пор помню её вологодский говор, с добавлением к глаголам частицы «то», «куда пошёл- то», «чево несёшь-то». А ещё она, с нажимом на букву «о», говорила незабываемые «батюшки светы», «дьявол окаянный», «блудень» (шкодник), «валандаться» (ничего не делать), «вечеровать» (ужинать), «иди к лешему» (отстань), «опехтюй» (дурак), тряхомудия» (барахло) и «шебутной» (весёлый). Я настолько часто разговаривал с доброй и дружелюбной бабушкой Пелагеей, что, вполне вероятно вспомнил бы ещё немало слов из её старорусского лексикона так, что на Вологодчине меня могли принять за своего.
Воспоминания о Валерии неразрывно связаны с историей, которые мои друзья потом назвали «троллейбусной». Так сложилось, что одним осенним вечером я с друзьями совершал променад по вечернему городу. Помню, что надо мной кружилась жёлто-багряная листва, неторопливо ниспадающая на уличную мостовую, которую мы должны были пересечь, чтобы попасть в парк, названный в честь польского генерала Костюшко. Однако мне не было суждено добраться до извилистых каштановых аллей. При переходе на другую сторону улицы произошло то, что на русском языке именуется аббревиатурой ДТП (дорожно-транспортное происшествие). Причём это сокращение было применимо не только к словам «дорога» и «транспорт», а и к моей персоне. Так получилось, что я шёл посредине нашей неразлучной тройки друзей (Толик Титаренко, Валерий Краснобаев и я). В момент перехода с тротуара на проезжую часть я что-то оживлённо рассказывал им, выступив при этом чуть вперёд. Этого хватило, чтобы, мчавшийся в темноте с незажжёнными фарами, троллейбус врезался в меня, отбросив на несколько метров вперёд. Повезло, что транспорт, поднимаясь вверх по улице, ехал с небольшой скоростью и успел затормозить, не доехав до, распластанного на дороге, моего бренного тела считанные сантиметры. А ещё пофартило, что пока Толик искал телефон-автомат, чтобы вызвать скорую помощь, Валерий подхватил меня на руки и на небывалой скорости побежал в железнодорожную больницу, которая находилась в полукилометре от места аварии. Кончилось тем, что врач констатировал сильнейший ушиб на всей поверхности левой ноги, на которую пришёлся удар буфера троллейбуса. К тому же, в результате случившегося, я вместе с болеутоляющими уколами и таблетками получил двухнедельное освобождение от школьных занятий. Следует также отметить, что в месте описанного ДТП, буквально через полгода, построили подземный переход, который существует и по сей день и которой мои друзья окрестили моим именем. Главным, однако, во всей этой истории был поступок Валерия, который тогдашние СМИ могли бы поместить под рубрикой «так поступают советские люди». А я бы написал, что «так ведут себя настоящие друзья».
И ещё одно происшествие, связанное с Валерием и городским транспортом, которое на сленге моих друзей получило название «трамвайный сказ». На самом деле, это была никакая ни сказка, а реальность, которую даже можно назвать объективной. Как и в «троллейбусной истории», дело было вечером. Мы с Валерием провожали домой девушек, которые жили на городской окраине, называемой «Погулянкой». Это к тому, что мы сами обитали в противоположной части города, и трамвай туда в такое позднее время двигался один раз в час. Это был одновагонный, на сегодняшний день, раритетный трамвай №10. В какой-то момент мы с Валерием увидели, как он подъехал к остановке, до которой было около ста метров. Когда мы подбежали к ней, трамвай уже тронулся с места. Валерий уже на полном ходу проворно запрыгнул в него. Я же бежал за, набиравшем скорость, вагоном, стараясь зацепиться левой рукой за скобу его входной двери. При этом правая моя «длань» была откинута в сторону, что способствовало тому, что она наткнулась на бетонный электрический столб, который я не мог заметить, т.к. всё моё внимание было обращено на, уходящий в ночное городское беспределье, трамвайный вагон. Непредсказуемый удар в руку был настолько мучительно-болевым, что его прострел достиг нижних конечностей, и я, как подкошенный, рухнул на мостовую. Очнулся я в больничной палате. Возле меня в белом халате сидел всё тот же Валерий Краснобаев, который выпрыгнул из трамвая, подхватил меня на руки и выбежал не середину дороги. Таким способом он остановил первый же проезжающий автомобиль, который и доставил меня в клиническую больницу мединститута. У меня, как и в «троллейбусной» ситуации, обнаружили сильное внутреннее кровоизлияние. Однако, опять-таки, ограничился сильным ушибом и, уже в который раз, освобождением от школьных занятий. Когда я вернулся в исходное состояние, Валерий не преминул огорчённо заметить, что в третий раз он вовсе не собирается тащить меня на своих руках в лечебные заведения.
Тем не менее, в аспекте надёжности руки друга, числительное «три» всё же появилось. На этот раз обошлось, правда, без медицинского учреждения. Дело происходило на одном из горных склонов Карпат. Наша неразлучная четвёрка, в которую, кроме меня и Валерия, входили ещё Толик Титаренко (см. предыдущую главу) и Саша Ефремов (о нём будет написано в дальнейшем), поехала в горы отмечать получение аттестата зрелости. Просто нам показалось, что это празднование не должно ограничиваться школьным вальсом на выпускном вечере и встречей рассвета на Высоком Замке (живописный лесопарк, знаковое место средневекового Львова) в кругу симпатичных, принявших зрелые женские очертания, одноклассниц. Несмотря на очевидную привлекательность эротических силуэтов школьных подружек, было принято решение церемонию окончания одиннадцатого класса дополнительно провести в мужской компании в Карпатах. В этой связи было припасено немалое количество спиртного, в результате потребления которого Валерию снову пришлось проявить свои непоколебимые чувства верности и привязанности к друзьям. И снова в роли друга, в спасении которого ему в очередной раз пришлось приложить свою сильную руку, оказался я. Так случилось, что в последний день нашего пребывания в горах целый день лил проливной дождь. Мы расположились под сенью небольшого скалистого грота. Поскольку предыдущие дни были заняты горными восхождениями на невысокие карпатские вершины, водочные бутылки оставались нераскупоренными. Дождливое ненастье заставило нас вспомнить об этих припасах. Мы не без удовольствия опустошали бутылки с жёлтой этикеткой «украинская горилка с перцем» под собственный хмельной вокал, вразнобой распевая «давно друзья весёлые, простились мы со школою». Несмотря на то, что школу мы закончили лишь две недели назад, нестройными голосами продолжали петь, вспоминая «с седыми прядками над нашими тетрадками» свою первую учительницу. А дальше, уже как в стихотворении Расула Гамзатова, «тобой протянутую руку, боюсь в ладонях задержать, боюсь, испытывая муку, я слишком быстро отпускать». Совсем не зря я привёл эти поэтические строчки. Просто, уже в который раз, я снова ощутил мужественную мускулистую руку Валерия, когда сорвался с узкой, обсыпанной горными обломками, площадки, на краю небольшого грота. Именно в нём мы укрывались от зарядившего дождя, и там проходило наше выпускное празднество. В данном случае никто не был виноват в том, что когда я нетвёрдой походкой отошёл в сторону для совершения, прошу прощения, туалетных потребностей, то поскользнулся и, в ту же минуту, слетел в горное ущелье, глубиной около десяти метров. К счастью, практически сразу, мне удалось зацепиться за, ниспадающую в пропасть, толстую ветку карпатской лиственницы. А уже через какую-то минуту я ощутил руку Валерия. Он не отпускал меня до тех пор, пока не подбежали Толик и Саша и совместными усилиями не вытащили меня из скалистой пади. На этот раз обошлось без больницы, с помощью друзей отделался, не таким уж и лёгким, испугом. Но, по крайней мере, было за что выпить в продолжении нашей туристической дождливой днёвки.
Вспомнилось вдруг, что как-то во время первомайской демонстрации Валерию пришло в голову обозреть предутренний древний Львов. Идея зиждилась на том, что никто из нас никогда не видел, ещё спящего или только просыпающегося, города. Сказано – сделано. Мы с Валерием встретились в четыре часа утра и отправились с привокзального района, в котором проживали, в центральную часть города. Было ещё темно, до восхода солнца оставался ещё целый час. Ночные звёзды подмигивали, выступающим в небо, остроконечным шпилям костёлов и сферическим куполам церквей, а серебристая луна разливала свои мерцающие отблески на брусчатку уличных мостовых. Шумный город застыл в грустных бликах фонарей, в оглушительной тишине и в тягостном молчании, создавая при этом безумный мираж сказочной нереальности. Огни ночного города окунали нас в запахи расцветающей сирени, создавая при этом фантастическую атмосферу туманной и несоизмеримой бесконечности. Невиданное ранее, сюрреалистическое и, в то же время, удивительное зрелище настолько погрузило меня с Валерой в какое-то блаженное небытие, что мы просто утонули в пугающем безмолвии, стесняясь, наверное, произнести какое-нибудь, не приличествующее данному моменту, слово. Когда первые лучи майского солнца коснулись причудливых крыш средневековых зданий, мы с Валерием, замыкая круг нашего ночного бдения, минуя вокзал, приблизились к железнодорожному мосту. Поднявшись на него и, не без затаённого удовольствия закурив сигареты «Орбита», мы наблюдали за плавным движением зелёных вагонов, отходящих от вокзала по блестящим металлическим рельсам в недосягаемую и непостижимую даль. В совокупности с мистикой ночного города, эта какая-то мистическая трансцендентность рождала во мне щемящую, едва уловимую грусть, которая удивительным образом накладывалась на чуть ли не наркотическую эйфорию. Похоже, что нечто подобное испытывал и Валерий, по инициативе которого это всё произошло. Возможно от избытка этих головокружительных ощущений он неожиданно встрепенулся и, сбросив с моста вниз недокуренный «бычок», сказал:
– Всё решено: это наша последняя сигарета. В эту минуту мы с тобой бросаем курить.
Несмотря на то, что уже через два дня мы с Валерием дружно бросились в магазин за сигаретами, а я продолжал курить ещё полвека, этот мост, по инициативе моего друга, был символически назван «мостом последней сигареты». Таким он остался у меня в памяти и сегодня.
Однажды, читая, не помню, какую книгу, наткнулся на перл, который запомнился. Просто на вопрос, что ищет мужчина в женщине, был получен, вполне вразумительный, ответ – отличия от предыдущих. Это я к тому, что когда моего Валеру познакомили с обаятельной и симпатичной Ирочкой, в его обиход слово «бывшая» не входило. Веской причиной тому являлось полное отсутствие в жизни, как предшествующих, так и настоящих представительниц противоположного пола. Несмотря на свои прекрасные внешние данные (атлетическое телосложение, высоченный рост и совсем не безобразная, а, скорее даже, привлекательная наружность), отношения с женским полом у Валерия складывались в форму, которую принято называть опосредственной. Иначе говоря, слова «женщина» и «проблема» для него являлись синонимами. Виной тому были его, созданные природой, скромность и застенчивость. Кто мог подумать, что совсем не на голубом небосклоне, а в квартире его коллеги, где они баловались свежим пивом, засияет звёздочка, которую через какие-то полгода он назовёт своей женой. Ирочка, которая приехала из Краснодара в гости к своему брату, заводскому приятелю Валерия, вернётся в этот южный город только для того, чтобы перевезти свои вещи в древний Львов. Привлекательная, изящная, очаровательная, под стать будущему мужу, высокая, южная девушка ошеломила моего друга не столько даже красотой, сколько вниманием, теплотой и сердечностью к его скромной персоне. Ирочка, как и Валерий, будучи маленьким ребёнком, лишилась родителей и проживала в Краснодаре с своей старшей сестрой. Она каким-то непостижимом образом, скорее даже посредством феноменальной женской интуиции, заметила в моём друге то, что не увидели другие девушки. Кроме внешних данных, которые, разумеется, никто не отменял, Ирина определила в будущем муже такие качества, как надёжность и верность, стойкость и ответственность, а также мужество и самообладание. А что же, Валерий? Тут всё намного проще, недаром говорят, что, когда мужчина смотрит на красивую женщину, дьявол одевает ему розовые очки. Ни чёрта, ни дьявола, ни нечистой силы здесь, конечно, же не было. Впрочем и очки не пригодились. Даже без них, он видел в Ирине, поистине, розовую, лучезарную, сверкающую и нежную женщину, с которой готов был связать свою дальнейшую жизнь.
Второй раз, после свадьбы Толика Титаренко, я был приглашён засвидетельствовать бракосочетание близкого друга. Одновременно меня также призвали стать тамадой на его женитьбе. Понятно, что я не оканчивал курсы распорядителей свадьбы и ведущих каких-либо массовых торжеств. Но, когда Валерий, порывисто обнял меня и сказал:
– Сенька, дорогой! Если не ты, то кто? – я понял, что отказы не принимаются.
Свадьба проводилась в тесной однушке дома – «хрущёвки» (панельные пятиэтажки с малогабаритными квартирами, воздвигаемые в СССР в 60-70 годах прошлого века). До сих пор не понимаю, как в крошечной 16-метровой комнатке поместились четыре десятка человек. Помню только, что вместо стульев по всему периметру стола в форме буквы «П» (для большей вместимости гостей) были длинные доски, поставленные на, красного цвета, маленькие табуретки. Понятно, что гости сидели, мягко говоря, компактно и скученно, бок о бок, как шпроты в консервной банке и что яблоку упасть было негде. Однако уже после первых рюмок отечественной водки они убедились в правильности поговорки «в тесноте, но не в обиде». Первый свой тост я читал по бумажке, двухстраничный текст которой являлся домашней заготовкой. Поразительно, что после пятиминутного его прочтения раздались бурные аплодисменты, которые, как я понял, предназначалась новобрачным. Но, когда я увидел, что несколько женщин украдкой вытирают слёзы, я понял, что часть этих оваций предназначалась и мне как автору этой здравицы. С того памятного момента почти на всех свадьбах друзей мне доверяли почётную роль распорядителя. Что же касается бракосочетания Ирочки и Валеры, то здесь уместно заметить, что новоявленный муж твёрдо знал, чтобы он не дал своей любимой жене, она отдаст ему больше. В первую брачную ночь он подарил ей семя, а она ему потом чудесного малыша. Через три года с помощью очередной «семечки» Валерия Ирина дала жизнь ещё одному очаровательному мальчику. При всех раскладах выходило, что взамен на пылкую и безумную любовь к своей женщине, мой друг всегда получал от неё несоизмеримо большее.
Не скрою, приятно вспоминать то, что всплывает в памяти «по кайфу», только до безумия грустно, тоскливо и тревожно осознавать, что мой близкий и верный друг Валерий Краснобаев «отдыхает» сейчас на небесах под божественной сенью райского сада.
Да будет пухом ему земля!
Глава 3. Игорь (Изя) Векслер
1948 года рождения, еврей, механик по ремонту бытовой техники
Имя Игоря Векслера у меня почему-то связано с географией древнего Львова. Ни одна из его узких и брусчатых улиц не напоминала мне так моего безвременно утраченного друга, как перекрёсток проспекта Ленина (проспект Свободы) и Максима Горького (академика Гнатюка). Именно там, в историческом центре города, помещалась небольшая мастерская, где Игорь ремонтировал пишущие машинки, электрические утюги, мясорубки, пылесосы и другую бытовую технику. Здесь следует добавить, что в его советском паспорте в графе «социальное положение» совсем не случайно присутствовала запись «их рабочих». Хорошо помню его отца, дядю Мишу, который работал шофёром-разгрузчиком машины, на фургоне которой было написано «хлеб». Внутри него находилось нечто похожее на огромную этажерку, где располагались деревянные лотки, на которых лежали слои хлебобулочных изделий. Разве можно забыть запах и вкус того, только что испечённого хлеба, который, конечно, существенно отличался от купленного в магазине. Мало, кто из покупателей «насущного изделия» догадывался, что дядя Миша поднимался на работу посреди ночи, ехал на этой «фуре» в пекарню, где своими руками заносил хлебобулочные лотки, завозил их ранним утром в городские магазины и сам же разгружал. Так что всё было правильно, и рабочее социальное происхождение Игоря не подлежало сомнению.
Впрочем никто также не сомневался в достоверности той национальности, которая была вписана в ещё одной графе советского «аусвайса», называемой «пятой». Игорь был копией своей мамы, тёти Доры, а она, в свою очередь, являлась зеркальным отображением колоритной, полной одесского юмора, анекдотичной тёти Сони. При этом она была больше похожа на последнюю, чем старательно подобранный её прообраз артисткой Кларой Новиковой. Игорь, несмотря на то, что никогда не употреблял пенный напиток, унаследовал от отца пивной животик, а от, рождённой на одесской Молдаванке, матери, весёлый нрав и жизнерадостно-шутливый темперамент. При всём этом, совсем не нужно было быть антропологом, чтобы опознать в Игоре, как говорил первый президент СССР М. Горбачёв, «лицо» еврейской национальности. Именно по этой причине ему часто доставались тумаки от уличной шпаны и обидные слова, фиксирующие факт его «неправильного» этноса. Именно это побудило его изменить, записанное в свидетельстве о рождении, еврейское имя Изя на русское – Игорь. Это совсем не означало, что в будущем паспорте вместо старого имени будет вписано придуманное. Однако чисто психологически с именем Игорь ему стало намного легче функционировать в этой жизни. Тётя Дора, мать Игоря, часто говорила:
– Ты только посмотри на моего сына, никакого толка, одна бестолочь. Что с него выйдет? Будет, как его папа халу по магазинам развозить, – при этом, указывая на меня, она продолжала, – вот твой друг будет главным инженером или доцентом, а тебе, Изя, даже не на хлебной, а на мусорной машине придётся ездить. Не понимаю, как ты, при этом, будешь семью кормить.
Если насчёт меня тётя Дора оказалась пророчески права, то по поводу сына непредсказуемо ошибалась. Игорь в своей последующей жизни не был никоим образом связан ни с хлебопродуктами, ни, тем более, с мусором. Сохраняя титул «выходца из рабочих», он овладев «пролетарской» специальностью механика-ремонтника, кормил свою семью лучше, чем я в первые годы своей преподавательской деятельности до защиты диссертации.
Игорь учился в параллельном классе на «твёрдые троечки». В его случае еврейская генеалогия школьной практикой не подтверждалась. Традиционные арифметические задачки с осточертевшими вопросами, где встретятся два поезда, отправленные из разных пунктов или за сколько времени наполнят гипотетический бассейн две трубы, были для Игоря выше понимания той непреложной истины, которую сулила ему математика. Познакомились мы с ним поближе в шестом классе. Случайно узнав, что я неплохо пишу сочинения, он попросил написать за него это школьное творение. Неоспоримое, к удивлению его учительницы русского языка, «отлично» за чужое творчество положило начало нашей дружбе. В ней не было каких-то особых взлётов или падений, ибо заключалась она в постоянной моральной поддержке и бескорыстном заступничестве друг за друга.
Говорят, что дружба базируется на сходстве взглядов и общности интересов. В нашем случае речь шла о какой-то странной гармонии. В то время, как уже в младших классах я увлечённо занимался в кружке «Умелые руки» в клубе железнодорожников, а затем в группе «Юный фотограф» во Дворце пионеров, Игорь кучковался в уличных компаниях. Несмотря на иудейское происхождение, на которое, мягко говоря, ему неоднократно указывали его дворовые соратники, он воровал цветы в городском саду с тем, чтобы поближе к вечеру продать их по сходной цене влюблённым парочкам, искавших приют на укромных скамеечках в том же парке.
В свободное от школьных занятий время Игорь проделывал ещё один замечательный трюк, достойный почётного места в учебном пособии для юного бизнесмена, если бы таковые существовали в то далёкое время. Именно тогда в трамваях и троллейбусах, бороздивших городские кварталы, был упразднён штат кондукторов, взимающих с пассажиров деньги за проезд. Вместо них в подвижном городском электротранспорте были установлены малогабаритные кассовые аппараты. Поскольку тогда электроника ещё не была на современном уровне, то эти устройства имели весьма примитивную конструкцию. Граждане пассажиры должны были бросать в прорезь монеты соответствующего достоинства и отрывать себе из, висящего на рычажке, всем доступного бумажного рулона, билетик за проезд. Но доблестные конструкторы, не имеющего аналога в мировой практике чуда-аппарата, не приняли во внимание, что далеко не у всех, желающих заплатить электронному кондуктору, найдутся три или четыре копейки, соответствующие цене проезда в трамвае или троллейбусе. Этот промах создателей и использовал в своём, так называемом, бизнесе мой друг Игорь. Он уверенно заскакивал в вагон современной городской конки и с невозмутимым выражением лица делал вид, что бросает монету в двадцать копеек. После чего просил законопослушных дядей и тётей не опускать монеты в кассу, так как ему причитается сдача. Пересаживаясь из одного транспорта в другой и совершая таким образом добрый десяток разномаршрутных рейсов, Игорь зарабатывал немалую сумму денег, которая тратилась на мороженое, конфеты, пирожные и другие лакомства.
В то время, как я готовился к участию в городских математических или географических олимпиадах, Игорь увлечённо занимался игрой, которая называлась звучным словом «цок» или «чика». Суть этого незамысловатого, но азартного, развлечения тоже сводилась к денежному выигрышу. Этот барыш выражался в довольно приличной, вертикально выстроенной на твёрдой земле, горке монет, составляющей в сумме несколько рублей. Слева и справа от этого копеечного монолита проводилась черта. На расстоянии около десяти метров от неё прокладывалась стартовая линия, с которой поочерёдно бросали свинцовый биток, предмет особой гордости, уважающего себя, пацана. При этом неизменно наступал момент, когда кто-то из бросающих эту железную кругляшку, сбивал монетную стопку. Тогда те жёлтые и серебристые копейки, которые переворачивались, становились его собственностью. Затем остальные игроки, один за другим, кидали свои битки, которые оставались лежать на земле, и далее каждый, в строгом порядке, устанавливаемом по ранжиру удаления бросаемой «железки» от монет, начинал процесс, так называемой, «чеканки». Чеканить в переводе на нормальный язык означало бить битком по монетам: те, которые перевёртывались «решкой», являлись твоим законным трофеем. Игровой кон сопровождался возбуждёнными криками и громкими воплями юных игроков, воспламенённых пылкой страстью, темпераментным задором и неистовым азартом. Ну чем не прототип, чем не микромодель, неведомого тогда этим пацанам, современного казино, завсегдатаем которого Игорь станет в Америке через тридцать лет. Остаётся только добавить, что незабвенный биток Игоря был непростым: он был сделан по спецзаказу каким-то народным умельцем. Возможно, поэтому он зачастую являлся корифеем и победителем этого дворового казино.
Буквально через несколько лет после окончания школы Игорь познакомился с очаровательной киевлянкой Эллой, на которой незамедлительно женился, переехав в украинскую столицу. Его симпатичная жена одарила его двумя сыновьями, с которыми он эмигрировал в американский город Чикаго. Здесь американская мечта, представляющая некий символический феномен и психологическое клише идеала жизни в США, не казалась Игорю чем-то несбыточным. Почти сразу по прибытию в Америку он явственно чувствовал её сладкий и неповторимый долларовый запах. Игорь совсем не рвался чинить кухонную утварь в гангстерской столице страны дядюшки Сэма. Он полагал, что зачатки уличного бизнеса во Львове непременно должны были сделать его владельцем казино. Однако завсегдатаем азартных игорных заведений он станет значительно позже, когда на банковском счёте накопится необходимый денежный баланс и когда он приобретёт трёхэтажную недвижимость в хорошем районе Чикаго.
Я не виделся с Игорем, наверное, более четверти века, пока в один, не самый худший в моей жизни, день в нашей, уже израильской, квартире раздался ночной телефонный звонок. Подняв трубку, я неожиданно услышал едва узнаваемый голос, который радостно возвестил:
– Вас беспокоит, если помните, товарищ Векслер. Так получилось, что я нахожусь на Святой Земле. Жажду обнять тебя, пусть в случайной, но долгожданной встрече.
Грядущим утром, отменив все, как необходимые, так и второстепенные дела, мы с Игорем и нашими жёнами встретились на набережной Тель Авива в трендовом русском ресторане «Баба Яга». Игорь взволнованно рассказывал, как хорошо и вольготно ему живётся в Америке, намекая на то, что он финансово устойчив и более, чем благополучен. Буквально несколькими словами, явно не желая разглагольствовать об этом, он заметил, что пахучести больших денег предшествовал неприятный запах бензина. Именно горючее топливо составило основу бизнеса Игоря, который потом назвали легковоспламеняющимся. При этом расхожее мнение, что русские деляги на американских автозаправках нахально разбавляли бензин водой, вряд ли соответствует реалиям. Суть криминального проекта, в который был вовлечён мой друг, была идеально проста. Некая преступная группировка создавала разветвлённую сеть автозаправок во многих городах США. При этом их владельцами вписывались эмигранты из СССР, не владеющие английским языком. Найти таких желающих, при месячной зарплате семь-восемь тысяч долларов, не составляло особого труда. Таким образом, бензин успешно продавался владельцам американских автотранспортных средств. При этом отчислять налоги великой державе никто не тропился, попросту «забывая» об этом. Именно на этом строилась нехитрая концепция бизнеса, который вскоре набрал такие обороты, что после выплаты 70% прибыли своим хозяевам, вовлечённый в дело, эмигрант на искомой бензозаправке получал уже около полумиллиона долларов в месяц. Когда же приходили налоговые инспекторы, они наталкивались на тот барьер, который принято называть языковым, не позволяющий надзирателям пошлинной законности объясниться с налогоплательщиками в лице зиц-председателей компаний. Когда же через некоторое время чиновники объявлялись снова, говорить уже было не с кем: фиктивные директора исправно работали в тех же призрачных должностях, но уже на других автозаправках. Однако сколько ниточке не виться, а конец всегда обнажится. Недаром слово зиц-председатель трактуется Википедией как наёмник со стороны реального председателя с единственной целью – отвлечь от него внимание, а при случае – сесть в тюрьму вместо своего работодателя. Впрочем и само название образовалось от немецкого sitzen – «сидеть». Игорь не особо распространялся об этом, но похоже, что и ему не удалось избежать наказания в виде наблюдателя квадрата голубого неба через тюремную решётку.
На средиземноморской тель-авивской набережной мы с Игорем выпили немалое количество виски, вспоминая львовско-киевское прошлое и обсуждая американо-израильское настоящее. Только в будущее никто из нас не хотел заглядывать, так как во вчерашний день можно проскользнуть, сегодняшний – можно изменить, а завтрашний отдан на откуп Всевышнему. Очень жаль, что именно он и призвал моего друга к себе после его продолжительной болезни.
Да будет пухом ему земля!
Глава 4. Миша (Моня) Шварцман
1948 года рождения, еврей, парикмахер
Читатель уже догадался, что в заголовке этой главы имя, стоящее в скобках – паспортное, а перед ними – русифицированное, употребляемое в повседневной жизни. Нетрудно также сообразить, что причиной тому является еврейская фамилия Шварцман, которая в переводе, как с немецкого, так и с языка идиш означает «чёрный человек».
На самом деле, мой одноклассник Миша был, в противоположность своей фамилии, если и не белым, то определённо светлым и солнечным человеком. До сих пор не понимаю, почему меня, входившую в школьную элиту, которую сегодня называют «ботаниками», как магнитом, притягивало к неуспевающим и отстающим в учёбе ученикам. А ведь именно к этой неформальной когорте недорослей наши педагоги причисляли моего приятеля Мишу Шварцмана. К тому же и сегодня моему разуму неподвластно, как в одном индивидууме могли сочетаться блестящий ум, проявлявшийся в различных жизненных ситуациях, и поразительная бестолковость в арифметике, алгебре и геометрии, артистический талант в розыгрыше нештатных ситуаций и заурядная посредственность в языково-литературных предметах, невероятная изобретательность при игре в «подкидного дурака» и патологическая неспособность осмысления материала, изучаемого на уроках истории и географии.
Когда мы учились в пятом классе, всю школу потрясло событие, о котором говорили ещё не менее нескольких месяцев после его свершения. На первом этаже возле класса, где мы занимались, размещался школьный буфет. Помнится, что марципанами, креветкам, гамбургерами и пиццей там не кормили. Совсем небогатый ассортимент блюд состоял, как правило, из молочной каши, омлета, маленькой котлетки с пюре, какао или компота. В один, не самый прекрасный для Миши Шварцмана, день в школьную харчевню завезли медовые коврижки. Помню даже, что стоили они пятнадцать копеек за вожделенную штуку. Так получилось, что эти, памятные мне, испечённые сладости лежали на большом подносе, который располагался не на буфетном прилавке, а на одном из столиков. Никто не заметил, как Миша Шварцман, воровато оглянувшись, схватил три такие коврижки и спрятал их в кармане пиджака. Наверное этот молниеносный «блицкриг» так бы и остался незамеченным. Однако бдительная буфетчица, рыжеволосая тётя Настя, в последнее мгновение обнаружила пробел в раскладке коврижек на подносе и тут же, выпорхнув из буфета, заметила спину, вбегавшего в класс, ученика. В ту же минуту прозвенел звонок, и буфетчица зашла в класс вместе с учителем истории, который по совместительству был ещё и директором школы. Чтобы не растекаться мыслью по древу, отмечу только, что после обыска всех учеников, что, было произведено, как я сейчас понимаю, без санкции прокурора, искомые коврижки были обнаружены у того, кто позволил себе их присвоить, у моего друга Миши Шварцмана. Наверное, в заключение этого досадного эпизода из школьной жизни имело смысл заметить, что мама Миши работала на кондитерской фабрики. Это к тому, что мой одноклассник похитил эти сладости не для того, чтобы их поесть, а исключительно для угощения девочки, в которую был влюблён. В результате этой подростковой чувственности к Мише приклеился долго несмываемый ярлык «воришка», каким в реальной жизни он совсем не являлся.
Надо признать, что и с поведением, которое в советской школе тарифицировалась как учебная дисциплина, у Миши было далеко не всё в порядке. Он, правда, не разбивал стёкол, не участвовал в школьных или уличных драках и не дерзил учителям. В противовес перечисленному, у Миши был врождённый организаторский талант уговорить большую часть класса сбежать с урока, на котором планировались контрольная по математике или диктант по русскому языку. Это не спасало моего друга от неудовлетворительных оценок, но зато придавало чувство самоуважения и непомерного тщеславия. Да и что греха таить, Миша любил исчезать со школьных занятий и по собственной инициативе, и в одиночку. В этом плане ему вполне хватало ощущения собственной эмоциональной самодостаточности. В утренние часы школьных уроков он был завсегдатаем пустых залов городских кинотеатров. Как правило, до финального школьного звонка, извещающего о конце учебного дня, Миша успевал посмотреть три разных художественных фильма. Благо билет на утренние сеансы стоил всего двадцать пять копеек, и благо денег хватало за счёт неуголовной спекуляции (сейчас это называют бизнесом), которую он свершал по лично разработанному плану. Например, Игорь покупал в ближайшем магазинчике пончики с повидлом стоимостью в пять копеек и продавал их желающим, но уже по десять копеек за штуку. Стоит добавить, что от желающих не было отбоя. Таким образом, мой дружок на практике внедрял в жизнь экономический закон К. Маркса о прибавочной стоимости. А ещё Миша без стеснения за тот же гривенник сдавал в прокат свой культовый двухколёсный велосипед «Орлёнок» за два круга вокруг квартала возле дома, где он проживал. Интересно, что в это время за двадцать копеек можно было купить двести грамм пролетарских конфет «подушечки», внутри которых находилась сладкая фруктовая патока, или съесть пять пирожков с ливером, или выпить пять стаканов газированной воды с сиропом крюшон, или с удовольствием прогрызть два больших стакана хорошо прожаренных семечек, лихо выплёвывая их чернеющую шелуху. Безусловно, что всё отмеченное не прошло мимо внимания дирекции и педагогического совета школы. Они вовсе не отождествляли содеянное, совсем не глупым, тинэйджером с деловым предпринимательством и выставили ему в школьном табеле, даже не «четвёрку», а злосчастную «тройку» за поведение. Такая оценка в школе была сопоставима, разве что только с «волчьим билетом», свидетельствующим о неблагонадёжности и нелояльности ученика.
Вопреки этой вопиющей несправедливости педсовета школы, Миша как раз был очень ответственным, заслуживающим доверия, преданным и верным другом. Одному богу известно, сколько времени я просидел с ним за одной партой и сколько дней мы провели на обветшавшем заброшенном чердаке моего дома, где делились самым сокровенным, раскрывая друг другу секреты и тайны, неведомые нашим родителям. А ещё была у нас в церковном саду недалеко от школы раскидистая крона старого каштана, на массивных ветвях которого мы устраивали бесконечные разборки того или иного, казавшегося нам значительным, события. Именно на этом самобытном красавце-каштане мы выкуривали свои первые сигареты из помятой зеленоватой пачки с революционным крейсером «Аврора», именно здесь впервые, не без должного усилия, вскрыли пробку бормотушного вина с красивым названием «портвейн белый таврический». Нас, как магнитом, тянуло друг к другу, мы не могли долгое время быть разделёнными вне школы, и поэтому все вечера проводили вместе, придумывая всё новые сценарии и сюжеты совместного досуга. Нам никогда не было скучно, всегда находилось какое-нибудь, по большей части, авантюрное деяние, целиком и полностью захватывавшее наши, ещё не полностью заблудшие в то время, души.
Неторопливая вереница учебного лицедействия закономерно достигла своей высшей точки, естественным апогеем которой стала грустная мелодия школьного вальса, звучавшего на традиционном выпускном вечере. Там из старой и давно забытой радиолы доносилось «плывут морями грозными, летят путями звёздными любимые твои ученики». Конечно же, Мише совсем не светило стать капитаном дальнего плавания, лётчиком-космонавтом или даже «сто двадцатирублёвым» инженером. Наверное, по этой причине он направил свои стопы в сферу бытовых услуг.
Забавной преамбулой будущей профессии Миши стала моя причёска. Помнится, ещё во время учёбы в старших классах, было модно устраивать вечеринки. Как правило, они были приурочены к дню рождения кого-нибудь из одноклассников. Незаменимой и притягательной фишкой подобных междусобойчиков, после принятия нескольких бокалов вина, были незаменимые танцы под мелодии из грампластинок. В конечном итоге наступал ожидаемый, но не менее волнующий от этого, момент, когда кто-то из присутствующих обязательно восклицал, что темнота – друг молодёжи, выключая при этом свет в комнате. Это служило призывным сигналом юношам поближе привлечь к себе своих партнёрш и, в случае их молчаливого согласия, поцеловать. Разумеется я, как и остальные, тщательно «навострил лыжи» на одну из таких вечеринок. В подготовительный марафон входило использование, совсем недавно приобретённого, бритвенного прибора, утюжка рубашки и модных тогда узких брюк-дудочек и, конечно же, приведение в достойный вид своих волос. Именно в последнее внёс свой неоценимый вклад Миша. Он в издевательской форме раскритиковал мою тогдашнюю причёску, которая заключала в себя зачёсывание, торчащих во все стороны, длинных волос назад и открывала, итак не в меру, широкий лоб. Вместо этого, Миша, чуть ли не силой, подвёл меня к старому трюмо и, как сказочный волшебник, с помощью ножниц и расчёски в течение четверти часа совершил парикмахерское чудо, соорудив мне пробор с левой стороны. Должен сказать, что эту причёску я ношу и по сей день с той лишь разницей, что волосы поменяли свой цвет с чёрного на серо-стальной. Вполне вероятно, что изменение в причёске, которое совершил мой друг, в значительной степени способствовала тому, что в наступившей темноте на вечеринке не я осмелился поцеловать девушку, а она меня. Вот такая преамбула.
Ну а теперь постскриптум. После окончания школы, когда большинство наших одноклассников направило свои стопы в институты и университеты, мой друг, успешно закончив курсы парикмахеров, предстал перед населением города укротителем волос, брадобреем и, если хотите, своего рода, не севильским, а львовским цирюльником Мишей Шварцманом. Местный комбинат бытового обслуживания направил его в небольшую парикмахерскую при бане, которая находилась в самом центре старого города. Как выяснилось позже, место оказалось весьма доходным. Не зря директор комбината, усмехаясь в усы, напутствуя Мишу, добродушно заметил, что там, ушедшему на пенсию, парикмахеру хватало не только на хлеб, а и на масло, которое густым слоем можно было намазать на него. Далеко не шикарный салон, в котором Миша был не только единственным мастером, а и сам себе хозяином, помещался в небольшом предбаннике напротив общемоечного отделения, в котором трудовой народ смывал, накопившуюся за неделю, грязь. В то, уже далёкое, время подавляющее большинство городских домов не были оборудованы ванными комнатами, и поэтому трудящиеся посещали баню намного чаще, чем театры и библиотеки. И так уж было заведено, что перед принятием водных процедур горожане желали привести в порядок тот покров, который украшал верхнюю часть их головы. И тогда Миша, ловко орудуя ножницами, набором расчёсок и машинкой, подстригал и укладывал волосы своих клиентов, приводя их причёски в опрятный и красивый вид, не забывая при этом надушить или, если хотите, освежить их легендарным одеколоном «Тройной» из прозрачного пульверизаторного флакона. При этом он внимательно выслушивал все жизненные проблемы клиента, делился приятными новостями, комментировал политические события, рассказывал анекдоты и другие, пришедшие на ум, нелепицы и несуразицы. Через короткое время Миша стал, если и не лучшим другом, то, по крайней мере, большим приятелем своих банных посетителей. И за это человеческое отношение, которым городская сфера обслуживания отнюдь не баловала своих клиентов, трудовой народ ценил и уважал Мишу и воздавал ему сторицей. Как правило, вместо тридцати или сорока копеек за стрижку благодарные клиенты выдавали своему цирюльнику один рубль, нарочито забывая положенную сдачу. При всём этом, Миша был талантливым мастером парикмахерского дела, успевая за один час обслужить пять клиентов при десятичасовом рабочем дне. Отсюда выходило, что при официальной зарплате восемьдесят рублей его месячный доход составлял не менее семисот рублей. А это уже превышало зарплату профессора или директора крупного завода. И, когда я, по старой дружбе, приходил к Мише на бесплатную стрижку, он неизменно подзывал, уже немолодого, рыжего банщика Изю и просил его тоже бесплатно попарить несчастного инженера, тёмно-синий институтский ромбик принадлежности к которому, я с напускной гордостью носил на отвороте своего поношенного и единственного пиджака. Через некоторое время Миша тоже получил поплавок светло-голубого цвета, который совсем не спешил цеплять на белый халат львовского брадобрея. Кто мог подумать, что он окончит заочное отделение товароведного факультета торгово-экономического института. На мой бестактный вопрос, почему он не работает по специальности, Миша, многозначительно заглянув мне в глаза, устало полюбопытствовал, известно ли мне, что зарплата советского товароведа мало чем отличается от жалования «совкового» инженера. Комментировать эту справедливую реплику мне уже тогда показалась излишней.
Мне трудно ответить на вопрос, почему Миша Шварцман вместе со своими соплеменниками еврейского этноса не уехал в Израиль. Возможно узнал, что на исторической родине более 70 000 адвокатов и более 15 000 зубных врачей и после несложной экстраполяции пришёл к выводу, что работников ножниц и расчёски там достаточно много. Думаю, что он не очень-то и ошибался, сегодня только возле моего дома в стометровом радиусе не меньше шести парикмахерских. Как бы там ни было, Миша Шварцман остался в должности львовского цирюльника до конца своей не очень-то складной и совершенной жизни, которая внезапно оборвалась, не достигнув семидесятилетнего рубежа.
Да будет пухом ему земля!
Глава 5. Олег Фикс
1948 года рождения, русский (по матери), еврей (по отцу), спортивный тренер
С Аликом я тоже учился в одном классе. Наша дружба началась с небольшого кровопролития. Красная мокрота густо стекала не у меня, а из носа того, кого я, после этого случая, назову своим товарищем. Уже вечерело, когда я возвращался с ледяного катка, где впервые опробовал свои, знаковые в то время, коньки – «дутыши», подаренные родителями в день рождения. Удовольствие, полученное от катания, испохабил Коля под кличкой «Чёрный», с которым я столкнулся в подъезде своего дома. Здоровенный долговязый верзила, самый авторитетный хулиган, можно сказать, «пахан» нашего района с, зажатой в губах, папироской «Беломорканал», смотрел на меня своими помутневшими пьяными глазами и требовал деньги, которых у меня не было. В какой-то момент он приподнял меня за грудки и замахнулся для удара, по завершению которого я, вполне вероятно, забыл бы как про коньки, так и про многое другое.
Не знаю, какое по счёту чудо света занесло в мой дом Алика. Именно в это, совсем не чудное, мгновение, он спускался вниз по ступенькам. Увидев меня, зажатым в мускулистых руках Коли Чёрного, Олег, не раздумывая нанёс ему сзади два удара: один в шею, другой в спину. После этого внезапного блица я остался лежать на полу, а маститый хулиган быстро сгруппировался и ринулся на Алика. Не знаю, сколько времени длилась бы эта жестокая кулачная драка, если бы в подъезд не вошёл милиционер, мой сосед дядя Гриша. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы Коля Чёрный сообразил, что у него и так много приводов в органы, которые принято называть компетентными, и бросился наутёк. Историческое значение этой, далеко не бескровной, потасовки состояло не столько в том, что Алик посмел вступить в неё с лидером районного хулиганья, не боясь вполне предсказуемых последствий, а в решительном и героическом доказательстве тезиса «защита слабых – дело сильных».
Фамилия моего друга Фикс в переводе с латыни (fixus) означала «твёрдый». Синонимы этого слова – надёжный, устойчивый, решительный, мужественный и стойкий как нельзя лучше подчёркивали характер Алика. В этом он являлся для меня бесспорным мэтром и личным примером непоказной принципиальности и невероятной силы духа. Он не был самонадеянным и приглаженным отличником учёбы, он являлся, прежде всего, самоотверженным борцом не на татами для дзюдо, а воином в обыденной и суетливой жизни.
Главным, почти болезненным и безумным, увлечением Олега была не математика, не физика и не химия. Это был футбол, не настольный, конечно, и не дворовой, а настоящий, профессиональный, травмирующий комбинационный и захватывающий. Несколько лет он занимался в детской спортивной школе (ДСШ), а затем стал играть в юношеском и дублирующем составах футбольной команды «Карпаты», которая некоторое время играла в высшей лиге и даже выиграла кубок СССР. Алик и меня обучал непростым футбольным трюкам приёмам и отбора мяча, технике финтов, подкатов и других игровых приёмов. Благодаря этому, я не плохо выглядел в беспорядочных дворовых матчах. Мне трудно было оценить футбольное мастерство своего друга на международном уровне, но тренером он был первоклассным. Возможно это и послужило убедительным аргументом того, что после окончания школы он стал студентом Львовского института физкультуры, который закончил с отличием.
Отец Алика работал простым мясником на Краковском рынке. Как я сегодня понимаю, эта не очень престижная должность позволяла ему кормить дружную семью, состоящую из трёх мальчиков, которых произвела в этот безумный мир его жена, очень красивая тётя Валя. Алик являл собой центр этого мужского «триумвирата», который окаймляли старший брат Саша и младший Юра. С Александром мы впоследствии вместе учились в политехническом институте. До сих пор не понимаю, как лицо полуеврейской национальности стало первым заместителем секретаря комитета комсомола по идеологической работе учебного заведения, в котором обучались около 30 000 студентов.
Трудно сказать, откуда у тёти Вали брались силы окружать заботой четырёх мужчин, совмещая это с полным днём работы в торговой сети. В этом аспекте запомнилось, как она стала работать на улице Горького в баре, над которым висела притягивающая вывеска «Коктейли». До этого момента львовяне привыкли к слову «бар» прибавлять эпитет «пивной», а к существительному «коктейль» прилагательное «молочный». Расторопная и динамичная матушка Олега значительно расширила лексику горожан, которые, правда не с первой попытки, осознали, что бар – это предприятие общественного «не питания», оборудованное светящейся колоритной стойкой и реализующее алкогольные напитки и коктейли. Последние представляли собой смесь или, образно говоря, мозаику спиртного «месива». В красочном буклете фасонились, незнакомые прежде, наименования: мохито, кровавая Мэри, Маргарита, джин-тоник и другие. Уже через короткое время бар получил название «У тёти Вали» и стал популярным местом досуга горожан, желающих поправить свой жизненный тонус в сторону существенной максимизации. Когда мы с Олегом иногда желали присоединяться к последним, его мама наливала нам в голубой конусовидный фужер белую прозрачную жидкость. Этот коктейль не значился в барном меню и носил нелегальное название «Белый медведь». Рецепт приготовления был феерически прост: в бокал налить 50 мл холодной водки, добавить 100 мл холодного шампанского, перемешать и подать на стол. Метаморфоза перехода от трезвого и осмысленного состояния к хмельному и спонтанно-сумбурному длился всего четверть часа. Как правило, именно это и являлось целью излияния, после которого иногда даже мерещился белый полярный умка, дрейфующий на синеватой льдине.
В большинстве случаев, после этой шампанско-водочной инаугурации, мы с Аликом направляли свои стопы, обутые в модные вьетнамские кеды «три мяча», в сторону домов, где жили наши подруги. Что касается женского пола, то его, наверное, мой друг любил не меньше, чем футбольный мяч. Тогда слово «мачо» ещё не было в повседневном обиходе. Однако, если учесть, что в переводе с испанского оно предполагает агрессивного, брутального и прямолинейного мужчину, обладающего ярко выраженной сексуальной привлекательностью, то его сходство с Аликом ни у кого возражений не вызывало. В свободное от учёбы и футбола время, он не только казался, а и в самом деле был неотразимым соблазнителем и потрясающим красавчиком. Количество девушек, с которыми он, нет, нет, не дружил, а был в отношениях, близких к интимным, исчислялось двухзначными числами, и он подвергал их регулярной ротации гораздо чаще, чем модники меняют перчатки. Я почти не сомневался в правдивости слов Олега, когда он, в знак большого секрета, прикладывал свой палец к моим губам, и рассказывал, как ввёл в искушение нашу молодую учительницу физкультуры. Крайнее замешательство и какой-то стихийный протест у меня вызывали тирады Алика, когда он, как бы выискивая у меня понимание или сочувствие, неистово подчёркивал, что в каждой повстречавшейся красивой девушке он видит только мохнатую и неприкрытую промежность.
Но в какой-то момент вдруг всё изменилось. Мы с Аликом жили на параллельных улицах, причём между фасадом моего дома и тылом здания, где обитал мой друг, проходил обширный травянистый пустырь, на котором мы играли в футбол, догонялки, казака-разбойника, катались на велосипедах, санках и коньках. Когда мы учились уже в старших классах, его решили застроить двумя пятиэтажными домами, что в то время казались нам манхэттенскими небоскрёбами. Здания оказались, действительно, элитными: квартиры там получили ответственные партийные и городские чиновники, а также высокопоставленные офицеры штаба округа. Надо же было тому случиться, что Олегу пришлась по душе, именно по душе, а не по другим органам, голубоглазая длинноногая блондинка Алла. Изящная и эффектная дочка главного редактора областной газеты училась в элитной английской школе и готовилась по стопам отца поступать на факультет журналистики Львовского университета. По, описанным выше, причинам у Олега не было даже малейших предпосылок не понравиться Алле. Однако белокурая барышня явно относилась к категории тех неприступных, с первого раза, девушек, про которых в народе говорили «я не такая, я жду трамвая». Вполне вероятно, это расхожее выражение корнями исходило из того, что когда-то какая-то молодая женщина стояла на дорожной обочине в ожидании городской конки, а её приняли за работницу древнейшей профессии. Но к Аллочке это не имело никакого отношения: во-первых, несмотря на то, что трамвай № 6 проходил прямо под окнами её дома, остановки там не было, а во-вторых, расстояние между круглой отличницей одной из самых престижных школ города до уличной путаны измерялась в этом случае не иначе, как астрономическими парсеками, которыми определялись межгалактические удалённости. Тем не менее, близость Алика и Аллы возрастала помимо их воли, опираясь исключительно на утончённую чувственность, если и не с космической скоростью, то уж точно с неосмотрительной поспешностью. Если для Олега поцеловать девушку через месяц, как это было в случае с Аллой, называлось бесславным провалом, то для неё свершение этой невероятности было сопоставимо с быстротой молнии.
Как ни странно, Алик совсем не огорчался и даже радовался неторопливости развития его отношений с Аллой, признавшись мне, что кажется познал чувство настоящей любви. В отличие от него, будущей сотруднице средств массовой информации (СМИ), это вовсе не чудилось: она просто была, очертя голову, увлечена и влюблена безрассудно и сумасбродно. При всём своём эмоциональном упоении Аллочкой, Олег не забывал о моём мальчишеском уединении. Он надоумил свою новую возлюбленную не просто познакомить, а свести меня со своей соседкой, дочкой генерала, миловидной черноволосой девушкой Танечкой Поляковой, которая училась со мной в одной школе, но в параллельном классе. Нет особой нужды описывать здесь наши межличностные контакты, достаточно сказать о некотором случае, который обсуждался даже на педагогическом совете школы. Так сложилось, что одними и теми же картографическими атласами пользовались все десятые классы нашей школы. Их попеременно, в соответствии с расписанием, доставляли на уроки географии. Какой-то школьный инкогнито, «мистер икс», удосужился написать на титульной странице атласов «Сеня Х. + Таня П. = Любовь. Как бы это цинично и вульгарно не звучало, наверное, всем школьным тинэйджерам совсем не трудно было догадаться, что заглавные буквы, стоящие после имён, обозначали не только мою и Танину фамилии.
Чуть выше я писал, что после коктейльного «Белого медведя», мы с Аликом направлялись к дому, где жили наши подруги. Всё было не так просто: мы с моим другом не были приглашаемыми, точнее говоря, допускаемыми, в квартиры наших подружек. Причиной, вероятно, была несоответствие или разница в статусе наших и их родителей. Поэтому, если свидания не были заранее запланированы, то происходило следующая своеобразная инверсия. До сих пор иногда по ночам снится лунный отсвет восходящей луны, лёгкий морозец, бесшумно ниспадающие снежинки на воротники зимних пальто двух парней. Одного звали Олег, другого Семён. Они по очереди насвистывали потрясающие мелодии 60-х годов, которые пели Эдита Пьеха «На тебе сошёлся клином белый свет» и Иосиф Кобзон «А у нас во дворе есть девчонка одна». Первая предназначалась Аллочке, а вторая Татьяне. Как правило, после этого сигнального посвистывания наши девочки выбегали, если дело было зимой, из отопленных квартир на морозный воздух, где потом наши губы синели отнюдь не от зимнего холода, а от опьяняющих и неистовых поцелуев.
Правильно говорят: это было недавно, это было давно. Да и впрямь, немало воды утекло с тех незабвенных пор в Средиземном море, голубая панорама которого открывается с балкона моей израильской квартиры. Как-то так сложилось, что наши с Аликом последующие реалии пролегли по разным житейским рельсам. Виной тому, наверное, обыкновенная текучка разных незавершённых дел, бытовой уклад изнурительной рутины да и просто обитание в разных профессиональных сферах. Наверное, поэтому для меня было не просто приятной, а ошеломляющей неожиданностью, когда всего три года назад в социальной сети «Одноклассники» неожиданно проявился Алик. По правде говоря, обнаружился не мой друг Олег Фикс, а незнакомая женщина с именем Валентина, оказавшейся его женой. В своём сообщении она спрашивала, являлся ли я школьным товарищем Алика, который сейчас находится в Израиле. Я тут же, вместе с утвердительным ответом, выслал номер своего смартфона. Не успел я оторвать взгляд от экрана компьютера, как раздался телефонный звонок. Это был Алик Фикс. Говорили мы с ним без перерыва не менее двух часов, пока мой мобильник не разрядился от нашего эмоционального перегрева. Оказалось, что Алик уже два десятка лет проживает в Израиле вместе с женой и сыном в городе Кармиэль на севере страны. Там же нашёл пристанище бывший комсомольский лидер института, где я учился, его брат Саша. Олег некоторое время работал тренером местной футбольной команды, а потом, закончив непростые курсы, стал, известным в городе, массажистом.
К моему искреннему и горькому сожалению мы так и не встретились. Свиданию препятствовала даже не столько, бушующая в стране, пандемия короновируса, сколько крайне скверное самочувствие Алика. Мне трудно было представить, что мой, атлетического телосложения, всегда просто пылающий добрым здравием и жизнерадостной бодростью, друг перенёс несколько тяжёлых операций, и в настоящее время боролся с онкологией.
Прошёл всего год, как я получил «вацаповское» сообщение от жены Алика, что мой друг закончил своё земное существование, отойдя в лучший мир. В этом ракурсе в памяти всплывает есенинская философская лирика «не жалею, не зову и плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым». Ничего не пройдёт, я и жалею, и зову, и плачу по безвременно ушедшему другу Олегу.
Да будет пухом ему земля!
Глава 6. Александр Ярмоленко
1952 года рождения, украинец, доктор технических наук, профессор, заведующий кафедрой
В конце 70-х годов прошлого столетия, в разгар работы над кандидатской диссертацией, я на несколько дней выехал из Львова в дружественную Белоруссию на конференцию с докладом по теме одного из своих исследований. Она проходила в малоизвестном, для научных сотрудников, месте под названием Горки (небольшой городок в Горецком районе Могилёвской области). Именно там размещалась Белорусская сельскохозяйственная академия, кафедра геодезии и землеустройства которой проводила научную конференцию по профилю моих разработок. Двумя поездами с пересадкой добрался до Орши, знакового места партизанского движения Белоруссии. Оттуда ещё полтора часа на трясущемся автобусе, и я у цели, одной из старейших академий страны. Поселили меня в неказистой комнатёнке студенческого общежития, без комфорта, но зато без соседей. Поскольку особые достопримечательности в городке обнаружены не были, то после девяти вечера я спокойно отправился за ночными сновидениями.
Но не тут-то было. Буквально через полчаса раздался сначала осторожно приглушённый, а потом неистово оглушительный стук в дверь. Казалось, что по ней били не только руками и ногами, а и каким-то, совсем не игрушечным, молотком. При этом незнакомый мужской бас грозно выкрикивал:
– Немедленно видкрывай, а то сейчас выбью эту чёртову дверь.
При трепетном всплеске страха, охватившего меня, я всё-таки не мог не заметить, что слово «открой» было сказано на украинском языке. Не знаю, отворил бы ли я эти злополучные «прикомнатные врата», если бы вдруг не услышал мелодичный женский голос:
– Извините, что так поздно, это вас беспокоят с кафедры геодезии.
Напрочь позабыв, что нахожусь в неглиже, без галстука, в одних чёрных семейных трусах, я отворил дверь. В тот же момент я оказался в крепких объятиях, нехило сложенного, широкоплечего мужчины, который, едва ли не придушив меня в них, воскликнул:
– Привет, Сенька! Здравствуй дорогой. Как ты здесь оказался. Сколько лет, сколько зим?
Зим оказалось столько, сколько и лет. Ровно пять их прошло, как я не видел своего сокурсника Сашу Ярмоленко, который тут же выставил на стол бутылку водки «Столичная» с буханкой чёрного хлеба и здоровенным шматом добротного белорусского сала. Захлёбываясь от потока матерно-приветливых слов, он тут же познакомил меня с улыбчивой блондинкой, которая оказалось его женой. При этом Саша сообщил, что только сегодня ознакомился со списком докладчиков конференции, обнаружив среди них мою фамилию.
Мы с Сашей учились на одном и том же курсе, но на разных специальностях: я на астрономогеодезии, а он на инженерной геодезии. Несмотря на это, на протяжении всех лет учёбы нас связывали скорее просто приятельские, чем настоящие дружественные отношения. Нет, мы с ним не съели пуд соли, у нас не было каких-либо устойчивых личных связей, да и водку, которую при встрече в Горках он поставил на стол, не помню, чтобы пили вместе в студенческую бытность. Тем не менее, между нами всегда присутствовали вполне зримые чувства взаимного уважения и симпатии друг к другу, общие интересы и даже необъяснимые ощущения обоюдного понимания и доверия. Как ни странно, всё это в гораздо большей степени проявилось после этой нашей вышеописанной встречи в Белоруссии.
Однако обо всём по порядку. Так сложилось, что Саша Ярмоленко после защиты диплома, который у него был красного цвета (документ об окончании высшего учебного заведения с отличием), получил распределение на работу в Белорусскую сельскохозяйственную академии в должности ассистента кафедры геодезии. Заведующим этой кафедрой был в то время доктор технических наук, профессор Алексей Андреевич Соломонов, который чуть позже станет руководителем кандидатской диссертации Саши. Другими словами, уже в 1973 году, сразу после окончания института, он, параллельно с преподаванием, стал аспирантом, занимаясь научными исследованиями. Я же вступил на научно-преподавательскую стезю на шесть лет позже своего однокашника, проработав до этого инженером на производстве. Заведующий кафедрой, на которой я начал преподавать во Львове в 1978 году, поручил мне встретить на вокзале профессора из Белоруссии, который должен был прочитать цикл обзорных лекций для студентов института, в котором я работал. Фишка состояла в том, что им оказался тот же самый профессор Соломонов. А ещё карта легла так, что Алексей Андреевич пригласил меня в свою аспирантуру, которую я позже успешно закончил. С тех пор мы с Сашей оказались диссертантами одного и того же руководителя с той лишь разницей, что он уже заканчивал свою работу на соискание учёной степени, а я только начинал. При этом наш профессор уже работал в Белорусском технологическом институте в Минске, где собственно и проходила моё аспирантское творчество. Разница в его начале, равно, как и момент защиты диссертации, составлял у меня с Сашей пять лет. Однако именно с момента моего поступления в аспирантуру наше взаимодействие с Сашей было более более мощным, более насыщенным, более, можно сказать, монолитным, чем в годы совместной учёбы в институте. Если там мы, в основном, сотрудничали в рамках СНО (студенческое научное общество), то в Белоруссии мы тесно взаимодействовали в области науки, которую уже можно было назвать настоящей. Темы наших диссертационных работ относились к одной и той же сфере – математической обработке инженерных геодезических сетей, и поэтому нам было, что обсуждать, что обмозговывать, в чём разбираться и о чём дискутировать. При этом, во всём отмеченным «первой скрипкой» был Саша. Именно он являлся запевалой в нашем дуэте не только потому, что уже накопил достаточный опыт в работе с научной литературой, в написании статей и выступлениях на научных семинарах и конференциях. Просто у него был совсем нестандартный и, наверное, уникальный склад аналитического ума, который зачастую позволял ему наталкивать меня на оригинальные решения в моих научных исследованиях.
Что говорить, с одной стороны, Саша Ярмоленко был простым бесхитростным и искренним, верующим в добрые идеалы, человеком. В то же время где-то внутри него не теплились, а просто горели творческие инициативы, которых наверное хватило бы на целую научную лабораторию. Биография Саши Ярмоленко сродни жизнеописанию Михаила Ломоносова. Оба были крестьянского происхождения с той лишь разницей, что Михаил Васильевич родился в деревне Мишанинское Архангелогородской губернии в 1711 году и в 1745 был назначен профессором химии, а Александр Степанович – в небольшом селе Залетичевка Летичевского района Хмельницкой области в 1952 году, а звания профессора удостоился в 1998 году. Такая вот любопытная аналогия. Да и в самом деле, Саша родился в глухой тупиковой украинской деревеньке, скорее определяемой как хутор, в котором были частые перебои с электричеством, и школьникам приходилось делать уроки при тусклых отблесках керосиновой лампы. Именно там заканчивался просёлок, соединяющий её с другими деревнями и районным центром. Зная это, в голове просто не помещалось, как при таких условиях простой сельский парубок превратился в студента, ленинского стипендиата, фотография которого висела среди десяти лучших их тридцати тысяч студентов политехнического института. Просто диву даёшься, как родители Саши, простые оратаи, сумели воспитать в нём стремление к знаниям и любовь не только к физическому, а и к творческому труду. Именно они воспитали в нём незаурядную личность, которая всегда вдохновенно вносила «разумное, доброе и вечное» своим студентам и самозабвенно и бескорыстно оказывала помощь тем, кто в ней нуждался.
В 1981 году на Учёном Совете Ленинградского горного института имени Плеханова Саша Ярмоленко успешно защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата технических наук. В этом же году он становится старшим преподавателем кафедры геодезии БСХА (Белорусская сельскохозяйственная геодезия), а в 1987 году избирается доцентом. Через семь лет Саше присуждается учёная степень доктора технических наук. С этого момента он становится заведующим кафедры геодезии и фотограмметрии БСХА. Через четыре года Саша уже в звании профессора возглавил кафедру управления земельными ресурсами в Новгородском государственном университете имени Ярослава Мудрого.
Кандидат, доктор наук, доцент, профессор – все эти учёные степени и звания для Саши Ярмоленко были не столько целью достижения почётных и высокопочитаемых регалий и не столько неукротимым стремлением к получению презентабельных должностных окладов, сколько легитимным средством научного самоутверждения и узаконенным правом передавать свои фундаментальные знания грядущим поколениям студентов. В этом, собственно, и был весь смысл жизни талантливого учёного, мудрого наставника будущих бакалавров, магистров и докторов и моего близкого товарища и коллеги.
Так случилось, что на шестьдесят девятом году жизни Саша Ярмоленко скоропостижно скончался и внезапно покинул Землю, устройству которой посвящены сотни его научных статей и монографий.
Да будет пухом ему земля!
Глава 7. Владимир Скрыль
1947 года рождения, русский (по отцу) и татарин (по матери), кандидат технических наук, доцент
В один их дней семестровых студенческих будней в аудиторию, где профессор Буткевич читал нам лекции по космической геодезии, вместо него стремительным метеором ворвался чернявый молодой человек. Взъерошенные длинные волосы и неестественный пурпур на лице говорили об его чрезмерном волнении. Всё стало объяснимо, когда он срывающимся голосом объяснил, что заменяет заболевшего профессора и прочтёт нам лекцию, тему которой «Дифференциальные уравнения возмущённого движения спутника в оскулирующих элементах геоцентрической орбиты» я помню и сегодня. В памяти зафиксировалась не столько сложная и запутанная теория орбитального движения искусственных спутников Земли, не столько невероятное обилие хитроумных формул, сколько бледное встревоженное и обеспокоенное лицо ассистента кафедры астрономии и космической геодезии Владимира Анатольевича Скрыля. Он окончил факультет, на котором я учился, на два года раньше меня, и был допущен к проведению практических занятий по курсу геодезической астрономии. Как выяснилось позже, лекций Володя никогда не читал. Просто совсем неожиданно, всего за один день до урочного часа, профессор поручил заменить его. Следует отметить, что будущий доцент старался, наверное, на самом крутом пике своих, в общем-то, ограниченных тогда, возможностей. Полагаю, что самым счастливым моментом его лекторского дебюта был долгожданный звонок, возвестивший об окончании занятия. Собственно, именно этот звук нахально прервал моё первое знакомство с Володей.
Оно продолжилось на кафедре математической обработке геодезических измерений. Под руководством её заведующего, профессора Мещерякова, Володя начал писать свою диссертацию, а я приступил к работе над дипломным проектом. Нельзя сказать, что мы крепко подружились, но каким-то образом сблизились в соответствии, как мне кажется, с законом единства и борьбы противоположностей. Единством, вероятно, явилась кафедра, к которой мы были привязаны своими научными работами и её руководитель, профессор, бескорыстный, чуткий и отзывчивый человек с огромным творческим и академическим потенциалом. Разительной и кардинальной противоположностью являлось полное несовпадение наших характеров. В отличие от меня, Володя обладал страстным и вспыльчивым темпераментом, необузданным, в некотором роде, бесшабашным нравом. Иногда он совершал чудодейственные выкрутасы, несовместимые пониманию с точки зрения формальной логики.
В качестве ненавязчивого примера приведу его отношения с уважаемыми профессорами из Москвы. Ещё будучи аспирантом, непонятно какими неисповедимыми путями, он завёл с ними доверительные связи. Здесь следует объяснить, что в то время во Львове в политехническом институте функционировал специализированный совет по приёму и защите диссертаций на соискание учёных степеней кандидатов и докторов технических наук по геодезическим дисциплинам. Непростая процедура его проведения включала также оппонирование рассматриваемых диссертаций. Их соискатели старались в качестве оппонентов заполучить наиболее авторитетных учёных в своей области. Понятно, что наиболее серьёзные, весомые и компетентные из них работали в столице. Как правило, московские профессора особо не возражали участвовать в непредвзятой экспертизе, представленных на их суд диссертационных работ. Во-первых, этот процесс вписывался в перечень их должностных обязанностей, а диссертационных учёных советов по геодезической специальности в стране было всего три: в Москве, в Новосибирске и во Львове. Во-вторых, столичная элита востоку предпочитала запад. Это в том смысле, что Львов, будучи в прошлом австро-венгерско-польским, по праву носил статус западноевропейского города, в котором было, что посмотреть и где развлечься в вечернее время. Во-вторых, во Львове умели принимать столичных гостей. Устраивали чарующие экскурсии по средневековому городу, исторический центр которого напоминал огромный архитектурный музей. Гостей возили в заповедные уголки лесистых Карпат, устраивали на несколько дней в, практически недоступные тогда широкой публике, санатории Трускавца и Моршина. В общем, четверть часа выступления оборачивалось для московского профессора совсем неплохим релаксом, включая, разумеется, ещё и присутствие на банкете в достойном ресторане в честь новорождённого кандидата или доктора наук. Всё вышеописанное является затянувшейся преамбулой к чудесам, которые вытворял Володя Скрыль. Вот одно из них. Оно тесно соприкасается с расхожим, но не очень приличным выражением: «мужчина слабый на передок». Речь идёт о представителях совсем неслабого пола, у которых в наличие имеется постоянная сексуальная озабоченность. Это явление не обошло стороной некоторых представителей академического мира. Схема была экстремально проста. Избранница Володи, симпатично-привлекательная женщина, приглашалась на банкет в честь диссертанта, который заканчивался для неё запланированной ночёвкой в гостиничном номере, который был снят для приезжего профессора. Вряд ли стоит забывать, что всё обозначенное происходило в эпоху развитого социализма, когда не было никакой проституции, не было массажных кабинетов и девушек по вызову. До сего дня для меня остаётся неразглашённой и постыдной тайной, откуда Владимиру удавалось приводить этих молодых женщин. На мой вопрос об этом, он как-то несуразно улыбался и говорил, что это его бывшие одноклассницы. Я даже в кошмарном сне не мог себе представить, как можно подойти к хорошо знакомой женщине и сказать:
– Знаешь, дорогая, у меня к тебе деликатная просьба «перепихнуться» сегодня с профессором. Очень прошу, я твой должник.
Несуразно, абсурдно и даже безобразно, тем не менее я сам видел женщин, которых Володя приводил на банкеты моих друзей и которые покидали его вместе с именитыми московскими гостями.
Конечно, мы с ним были совершенно разными, диаметрально противоположными по характеру и взглядам людьми. Но, несмотря на это, внутри нас находились точки ментального соприкосновения. Одной из таких скрепок были конструктивные обсуждение житейских, далёких от науки, реально приземлённых коллизий. Особым коньком у Володи было полное неприятие генеральным линиям, начертанным коммунистической партией. Трудно даже предположить, чем ему так досадила серпасто-молоткастая власть, которая предоставила ему возможность получить высшее образование, защитить кандидатскую диссертацию и занять, более чем пристойную, хорошо оплачиваемую, должность, доцента. Даже на банкете в честь успешной защиты, на котором соискатели, как правило, благодарят ректорат, деканат, учёный совет и даже партийный комитет за возможность приблизиться к профессорско-преподавательскому составу института, состоявшийся кандидат технических наук ограничился только поклоном своему научному руководителю. В этом аспекте, как до, так и после моего получения диплома кандидата наук, зная мою этическую принадлежность к иудейскому народу, он постоянно не то, чтобы твердил, а просто вдалбливал:
– Семён, бросай ты к чёртовой матери свою страну Советов, бросай этот нерушимый Советский Союз и сматывайся на свою историческую родину. Будь у меня в пятой графе паспорта такая национальность, как у тебя, я бы давно был бы на Святой земле в Иерусалиме, на Брайтон Бич в Нью Йорке или в австралийском Сиднее. Даже, наверное, в каком-нибудь Мозамбике лучше, чем в нашем СССР.
Здесь следует отметить, что никто и никогда, кроме Володи, не завидовал записи в «пятом пункте» моей «краснокожей паспортины». Несмотря на проблематику моего иудейского происхождения, я никогда не чувствовал себя преследуемым или отверженным изгоем в стране победившего социализма, в которой мне суждено было родиться. Тем не менее, по целому ряду причин, тематика которых выходит за пределы данной книги, в 1990 году я, вместе с миллионом представителей еврейского этноса СССР, очутился в Израиле. Володя Скрыль никоим образом не относился к семитскому социуму, однако неисповедимыми путями в 1998 году, аккурат в день моего 50-летнего юбилея, появился на Святой Земле. Вскоре выяснилась, что колея, которая привела его в Израиль, оказалась очень даже постижимой. И это при том, что я встречал Володю в Тель Авиве в международном аэропорту имени Бен Гуриона не как туриста, не как человека, прилетевшего по гостевой визе, а как нового репатрианта, который в считанные дни станет доподлинным гражданином Израиля, который может участвовать в выборах парламент и даже самому быть избранным в него. На самом деле «ларчик открывался просто»: вторая жена Владимира, с которой он прибыл на Святую землю, была еврейкой. По непроверенным подозрениям не исключалась версия, что отмеченное обстоятельство являлось одной из причин выбора своей суженой.
