Грызя перо, юный поэт мурлыкал что-то ритмичное, а затем, заметив Ржевского, рассеянно произнёс, будто против воли продолжая сочинять стихи:
– Гляжу, ко мне гусар подходит. Он крутит ус, глаза отводит.
Поручик, в самом деле, покрутил ус и глянул себе под ноги. Затем поднял голову.
– Вот снова посмотрел в упор, – рассеянно бормотал Пушкин. – Он что-то мне сказать желает. Надеждой полон его взор. Гусар всё медлит, выжидает… Дождусь ли слова от него? Иль не дождусь я ничего?
Поручик понял, что молчание затянулось. Он вежливо поклонился и представился. Юноша кивнул и представился в ответ:
– Александр Сергеевич Пушкин.
– Я слышал, вы на юг направляетесь, – сказал Ржевский.
– Скорее, злая судьба меня туда влечёт, – ответил Пушкин.
– А! – понимающе протянул Ржевский. – Значит, не по своей воле едете, а по служебной надобности.
Пушкин сощурился с подозрением.
– А зачем вы меня допрашиваете?
– Расспрашиваю, а не допрашиваю.
– Всё равно. Зачем?
– Честно? – Ржевский решил сразу раскрыть все карты: – В попутчики набиваюсь. Мне в ту же сторону надо, что и вам, но я прогонные деньги проиграл. Вот и ищу, кто бы меня подвёз в своём экипаже. А я взамен отблагодарю – от дорожной скуки избавлю. Мне все говорят, что попутчик я отличный.
Пушкин улыбнулся саркастически:
– А вот я – попутчик не лучший.
– Что так? – спросил Ржевский.
– Официально я направляюсь на юг по служебной надобности, а на самом деле – в ссылку. Я неблагонадёжен.
– Что же вы натворили?
– Слишком остро отточил поэтическое перо, – ответил Пушкин и указал на свободный табурет возле стола. – Да вы сядьте. – Он снова улыбнулся саркастически. – Конечно, если не боитесь… рядом с неблагонадёжным.
Ржевский сел. Может, другой и не решился бы, но поручик рассуждал по-своему. Он боялся не знакомства с неблагонадёжным, а того, что буйный нрав, о котором предупреждал смотритель, проявится в неподходящую минуту. Например, Пушкин согласится подвезти, но в дороге обидится из-за мелочи, разгорячится и что тогда? Стреляться с ним? А ведь Ржевскому следовало добраться до Тульчина, избегая подобных приключений.
В общем, история с неблагонадёжностью казалась только кстати. Тот, кого многие сторонятся, будет дорожить своим попутчиком и по пустякам ссориться не станет.
Однако приглашение сесть за стол ещё не означало, что Пушкин посадит Ржевского в свой экипаж, поэтому следовало продолжать беседу и закрепить знакомство.
О чём говорить, поручик не знал. Спросил первое, что пришло в голову:
– А в Петербурге нынче мода на буйные головы? То есть буйные кудри.
Пушкин досадливо тряхнул шевелюрой, которая вопреки всем законам стремилась вверх и в стороны, а не вниз, на плечи.
– Не обращайте внимания. Всё оттого, что в глуши не найти хорошего парикмахера. Вот в Петербурге я был похож на поэта, а не на барана. Вы же не думаете, что я эдаким бараном на службу ходил?
Вообще-то, Ржевский именно так и думал:
– А как же вы ходили?
– Были у меня струящиеся кудри до плеч. – Пушкин вдруг задумался и пробормотал: – Всегда восторженная речь и кудри тёмные до плеч. – Он торопливо макнул перо в чернильницу, а затем на полях мятого листа появилась пара строк.
«Поэт от рождения, – подумал Ржевский. – Небось, в малолетстве даже на горшок просился в рифму, а когда вырос и на службу поступил, то служебные бумаги пытался рифмовать».
Поэт тем временем поднял голову и продолжал:
– Увы, Петербург сейчас далеко, а за пределами Петербурга всякий парикмахер уверяет, что мои волосы невозможно уложить так, чтобы они не торчали. Предлагают остричь. Остричь! – гневно повторил Пушкин.
Ржевский озадаченно на него уставился; поэт пояснил:
– Остригают сумасшедших! Точнее, буйных. Я похож на буйного?
– Да… нет, не похожи, – ответил Ржевский.
– Как будто мало мне ссылки, так ещё и это…
– Да, – сочувственно протянул Ржевский. – Понимаю. Судьба шутит над вами жестоко.
– В кругу семей, в пирах счастливых… я гость унылый и чужой, – вдруг пробормотал Пушкин. – Певец любви, печальный странник… где ж отдохну, младой изгнанник? – Он опять принялся строчить что-то на своих мятых листках.
– А действительно. Где отдохнёте? – спросил Ржевский.
– Что? – не понял Пушкин.
– Отдыхают обычно в конце пути. Вы куда едете?
– В Екатеринослав.
– Прекрасно! Значит, можем ехать вместе до самого Киева. А оттуда я уж как-нибудь до Тульчина доберусь.
– Но я неблагонадёжен, – напомнил Пушкин. – Не боитесь со мной ехать?
– Что ж делать, если мне с вами по дороге! – Ржевский заговорщически улыбнулся и сдвинул свою куртку-ментик, всё это время прикрывавшую ему левое плечо. Теперь стало видно, что под мышкой левой руки зажата бутылка дорогого красного вина, даже не распечатанная.
Эту бутылку поручик прихватил в офицерском клубе, а теперь поставил Пушкину на стол и предложил:
– Выпьем за знакомство?
– Выпьем с горя! – согласился юноша. – Я забуду злую судьбу, а вы – свой карточный проигрыш.
Ржевский откупорил бутылку и обшарил взглядом стол:
– Есть тут бокал? Или хотя бы кружка?
Пушкин не ответил. Торопливо обмакнув перо в чернила, он пробормотал:
– Выпьем с горя. Где же кружка? Сердцу будет веселей. – На листе появилась ещё пара строк.
Вот так и состоялось знакомство, которое не оборвалось по окончании путешествия. Ржевский и Пушкин снова повстречались зимой в Киеве, хотя тот и другой оказались там случайно. Новая встреча послужила началом не просто приятельства, а дружбы.
Прошло ещё некоторое время, поручик вышел в отставку, а когда возвращался в своё имение под Тверью, сделал большой крюк – через Одессу. Решил снова повидаться с Пушкиным, который, хоть и менял места жительства, но продолжал пребывать «в ссылке».
С той последней встречи прошло три года.
* * *
Ржевский, потерпев неудачу при знакомстве с дамой, расхотел возвращаться в номер, поэтому проследовал в обеденную залу и огляделся в поисках свободного стола. Из-за неудачи, а также из-за необходимости постоянно заботиться о том, чтобы никто ничего не подумал, сделалось так тоскливо! «Надеюсь, никто ничего не подумает, если я выпью водки», – сказал себе поручик, но, как нарочно, свободного стола не нашлось.
И всё же Фортуна сжалилась над Ржевским. Ничем кроме вмешательства богини нельзя было объяснить то, что именно в минуту печали он вдруг заметил неподалёку знакомое буйство шевелюры. В дальнем углу за столом сидел человек весьма кудрявый, но волосы были не такими длинными, как прежде, поэтому их свойство торчать во все стороны стало менее очевидным. Зато в дополнение к укрощённому (точнее, укороченному) буйству появились бакенбарды, которые, если их не подстригать, могли буйствовать ничуть не хуже.
Подойдя ближе, Ржевский увидел, что на столе исходит горячим паром тарелка макарон с сыром. Рядом – яичница. Видимо, чтобы обед вышел сытнее. Но кудрявый человек вместо того, чтобы поглощать эти блюда, грыз гусиное перо. Посмотрев куда-то сквозь поручика, он задумчиво пробормотал:
– Знакомый образ мне явился. Ужели тот гусар лихой, который дружбу свёл со мной, когда я в ссылке находился? Отважно он презрел молву, изгоя другом называя. Мы предавались мотовству. Судьба нас разлучила злая.
Ржевский взмахнул руками в приветственном жесте, означавшем: «Ба! Кого я вижу!», а поэт продолжал бормотать:
– Да, это он – мой давний друг. Идёт ко мне и взмахом рук… Меня приветствует сердечно. Ах, как же время быстротечно!
– Пушкин! – крикнул Ржевский. – Ты? Чёрт кудрявый.
Поэт, наконец освободившись от власти муз, воскликнул:
– Ржевский! Друг мой милый!
Кинув перо возле измятого листка, поэт поспешно поднялся из-за стола. Друзья с чувством обнялись.
– Ржевский! – продолжал восклицать Пушкин, чуть отстраняясь от поручика и разглядывая его. – Вот не ожидал! Ты как здесь? Проездом?
– Нет, я здесь надолго застрял.
– Судебная тяжба?
– Свадьба.
Пушкин сощурился удивлённо:
– Жениться решил?
– Бог миловал. Я шафер на свадьбе.
– Что-то ты невесел для шафера.
– Так и есть. – Ржевский вздохнул. – Свадьба чинная, приличная. Скучаю. – Он помолчал мгновение и спросил уже веселее: – А ты-то здесь как?
– Вчера был в Москве. Завтра поеду к себе в деревню.
– Значит, проездом? А то, может, кутнём, как в старые времена?
– Можно, – задумчиво протянул Пушкин. – Хоть и надо мне теперь вести себя осмотрительно, не впутываться в истории.
– Что так? Ты по-прежнему в списке неблагонадёжных?
– Напротив, – шёпотом ответил Пушкин. – Но от этого только хуже.
– Не понял, – признался Ржевский.
Пушкин всё так же тихо произнёс:
– Разговор не для чужих ушей. – Он оглянулся. – Здесь ведь нет кабинетов, как в иных ресторанах? Тогда я, с твоего позволения, закончу обедать, а после побеседуем у меня в номере.
Друзья сели за стол. Пушкин стал торопливо поглощать макароны, закусывая яичницей, а Ржевский от нечего делать глянул на листок, где поэт совсем недавно что-то черкал.
– Это у тебя что? Стихи?
– Да, – с набитым ртом произнёс Пушкин. – Читай, если хочешь.
Поручик прочёл, хотя неразборчивый почерк всячески этому препятствовал.
– Ну как? – спросил Пушкин, продолжая жевать.
– Опять ты забыл мой давний совет. – Ржевский покачал головой. – Я же тебе говорил: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись стихи сочинять. Иначе выходит слишком эротично.
– Да? – удивился Пушкин, не переставая жевать.
– Вот у тебя стихи про что? – тоном строгого критика продолжал поручик.
– Про осень.
– Нет, это не про осень. – Ржевский снова покачал головой и процитировал: – «Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась…» Обнажалась, – повторил он многозначительно. – А дальше у тебя что? «Ложился на поля туман…» Ложился, – повторил поручик. – А в конце что? «Стоял ноябрь уж у двора». Стоял! – воскликнул Ржевский и опасливо оглянулся по сторонам, поняв, что произнёс слово «стоял» слишком громко.
Кажется, никто не обратил внимания на возглас, поэтому поручик снова обернулся к Пушкину:
– Я уж молчу про «гусей крикливых караван», который «тянулся к югу». Твой караван явно не к югу тянулся, а к сени лесов, которая обнажалась. И вообще гуси чаще летают клином. А клин – это уж совсем эротичный предмет. Куда такое годится?
– Я думал в четвёртую главу «Онегина» добавить.
– А все прочтут и поймут, что у Пушкина давно не было…
Лицо поэта сделалось непроницаемым. Кажется, его слегка обидели последние слова. Положив вилку, он произнёс:
