– Абсолютно. Я точно знаю, что из наших тут никого не было.
– Какой давности, по-твоему, след?
– Достаточно свежий. Где-то около двух-трёх дней.
– Ммда… Ну что ж, пошли?
На стук в дверь никто не отозвался, только собаки так задёргались на привязи, что сама хижина заходила ходуном. Андерсен прислушался, приложив ухо к двери. Сзади нетерпеливо переминался с ноги на ногу губернатор. Полицейский толкнул дверь, и она со скрипом отворилась. Андерсен достал из кармана электрический фонарик и включил свет. Откуда-то из угла послышалось тихое посапыванье и лёгкие стоны. Луч фонаря пробежался по деревянным, почерневшим от времени стенам и остановился на широких нарах, на которых громоздилась куча одеял и верхней одежды. Куча ритмично поднималась и опускалась в такт мирному храпу.
– Слава богу, кажется, жив, – констатировал сюссельман, вытирая пот со лба, хотя в доме было почти так же холодно, как и снаружи.
Полицейский осветил фонарём убогую обстановку, потухший очаг, связку песцовых шкурок под потолком, огарки свечей, ружья и силки на стенах, вскрытые консервные банки и разбросанные на полу пустые бутылки из-под джина, виски, аквавита и прочей алкогольной дряни.
– Недурное времяпровождение, – с плохо скрываемой завистью произнёс губернатор.
– Смотрите, что я нашёл. – Андерсен нагнулся и подобрал с пола бутылку с красной этикеткой, на которой было изображено сусально-каменное высотное здание с красной звездой на шпиле.
– Русская водка!
– Так точно, господин сюссельман. И такая в нашем «Бутикене» не продаётся и вряд ли когда продавалась вообще.
– Да, это верно. Такая стоит у меня дома в буфете – подарок консула Ерёмкина. Андерс, ты был прав: здесь пахнет русским духом.
– Йес, сэр, – по-военному откликнулся норвежский Холмс.
– А ну-ка зажги лампу и разбуди этого жалкого подражателя героям Фенимора Купера.
В керосиновой лампе было пусто, и старшему полицейскому понадобилось время для того, чтобы нащупать в запаснике бутыль с пахучей жидкостью. Лампа ещё раз осветила последствия бурной гулянки и недовольно-недоумённые физиономии чиновников.
– Стен, просыпайся, хватит дрыхнуть!
Андерсен осторожно потрогал ворох тряпья, под которым скрывался предполагаемый следопыт. Когда на призыв никто не откликнулся, Андерсен стал стаскивать с кровати поочерёдно одну вещь за другой, пока не добрался до самого низа. Но что это? Из-под грязного засаленного ватного одеяла выглядывала не одна голова, а целых две! Рядом с белокурыми длинными волосами викинга лежал чёрный, жёсткий растрёпанный веник какого-то скифа. Храпела голова степняка, а на бледном исхудавшем лице норвежца отобразилась печать умиления.
Некоторое время блюстители заполярного порядка застыли в немом изумлении. Первым в себя пришёл всё-таки контрразведчик. Он слегка потрепал своего соплеменника по щекам, и его реакция не заставила себя долго ждать.
– А? Что? Кто тут?
– Тут господин сюссельман и старший инспектор Андерсен. – Андерсен постарался придать своему голосу максимум злорадной язвительности, делая ударение на словах «старший» и «сюссельман». – А с кем мы имеем честь?
Проснувшийся зверолов всё ещё не мог понять, где и с кем он находится, и затравленным взглядом обвёл своё убогое жилище. На его физиономии мелькнула тень узнавания.
– Ну что – узнал? – поинтересовался Юнглинг.
– Ах, это ты, Юнглинг, – развязно произнёс Квисму, закрывая опять глаза, не желая, видимо, лицезреть губернатора. Но глаза вновь открылись, в них зажёгся огонёк решимости и злости:
– Ба-ба-ба! Да тут сам великий норвежский сыщик Андерсен собственной персоной! Чему обязан столь высоким и почтенным обществом?
Квисму сделал попытку встать с кровати и изобразить руками и верхней половиной туловища изысканный реверанс, но запутавшееся одеяло крепко держало остальную часть его тела, он потерял равновесие и упал на голову своего сопостельника.
– Какого хрена толкаешься! – раздался недовольный рёв на русском языке. Мощной рукой зверолов был отодвинут в сторону, и из-под одеяла вылезла фигура в тёмном полушубке, ватных штанах и валенках. Как и Квисму, фигура не сразу могла понять, что происходит, и только мычала, мотала головой из стороны в сторону и водила языком по высохшим губам. Наконец фигура собралась с силами и с претензией на хорошее знание английского языка кокетливо спросила:
– Ху ю?
– Ху ар ю? – в свою очередь вежливо поинтересовался старший инспектор полиции.
– Ху я? Я… Ай эм… эм Федя. Фёдор Севастьянович… Ик! Вот так, блин. А ю? Стенчик, скажи, плиз, кто… то есть, ху ар зей? Ик! Стенчи-и-ик! Где ты, мой разлюбезный? Пардон, господа, айн момент, я сейчас тут… ик! сейчас, блин, разберусь… Ик!
Фёдор Севастьянович сполз с кровати и шатающейся неуверенной походкой пошёл на Андерсена и Юнглинга с протянутой ручкой:
– Гуд морнинг, мистер… как там тебя… Дай я тебя расцелую. – Он схватился за протянутую инспектором руку и держался за неё, как тонущий в море, не отпуская ни на секунду. Наконец он отпустил бедного полицейского и вцепился в губернаторскую куртку, потому что в противном случае упал бы на пол.
– Спокойна-а! Тиха-а-а, зорька, стоять! Вот так. Стенчик, принимай гостей, в натуре! У нас там кое-что ещё осталось. Стенуля, где ты? Разливай! По Дону гуляет, по Дону гуляет, по До-о-ону гуляет казак молодо-о-ой…
Юнглинг с помощью Андерсена довёл русского до кровати и с трудом отряхнулся от него. Севастьяныч сразу упал на постель и захрапел.
– Херр Квисму, как это всё понимать?
– Как понимать? А как хотите, так и понимайте, – нагло отозвался зверолов и тоже полез под одеяло. – В гости надо ходить по приглашению. Так принято в приличном обществе.
– Хватит паясничать, Квисму. Ты целую неделю не выходил на связь, и мы за тебя же, дурака, беспокоились, – возмутился Андерсен.
– И напрасно беспокоились, господин старший полицейский. У меня всё в порядке.
– А это кто? Откуда он появился? – Старший полицейский укоризненно ткнул пальцем в русского.
– Ах, это? Это – Теодор, мой гость и русский друг.
– Как он здесь появился?
– Очень просто – на скутере.
– А где же скутер?
– Скутер? А действительно, где же скутер? – забеспокоился вдруг норвежец и стал тормошить своего друга:
– Теодор, будь любезен, куда девался скутер и Базиль?
– Василий уехал… это, блин, нах… нах хаузе. Гоу хоум. Ферштеен? – отозвался тот, не поворачивая головы. – У него смена… арбайтен…
– Понятно, спасибо, Теодор. Слышали? Скутер с Базилем уехал домой, – перевёл Квисму.
– И когда это было?
– Что – это?
– Когда был здесь скутер и когда уехал отсюда этот ваш Базиль?
– Минуточку. Какой сегодня день?
– Понедельник.
– Ага, значит, это… сдаётся мне, было в субботу.
– Что же было в пятницу?
– Как что? Я же объясняю, – терпеливо, как малым ребятам, продолжал зверолов. – В четверг на скутере приехали Теодор и Базиль. Они привезли с собой русские сувениры. – Квисму сделал широкий жест рукой, обращённый к валявшимся на полу бутылкам из-под водки. – Мы вступили в дружеские отношения. Называется народной дипломатией. Может, слыхали об этом, господа? Сейчас о-о-чень важно заниматься народной дипломатией, то есть контактами на уровне рядовых граждан. О-очень важно. Не всё же вам, господам чиновникам, отдавать на откуп, – закончил на заносчивой ноте своё не совсем трезвое, но назидательное выступление народный дипломат.
– Так когда же всё-таки убрался отсюда Базиль?
– В пятницу… Нет, кажется, в субботу. Я что-то запамятовал.
– И не мудрено, что запамятовал. Погляди, сколько вы вылакали дряни всякой.
– Нет, напитки были, что надо. Водка – это питательная влага для цветов международной дружбы.
– Постыдитесь, Квисму, когда хоть собак кормили последний раз? А я ещё внял просьбе Буркхардта, который просил за тебя, – вступил Юнглинг.
– А мне плевать на вашего Бурк… хардта! Я сам по себе.
– Ну, ладно, хватит. Приводите себя в порядок, а завтра за твоим русским прилетит вертолёт. Надеюсь, пить вам больше нечего? А с голода не умрёте, – подвёл итоги губернатор и пошёл к выходу. Андерсен на прощание укоризненно постучал пальцем по голове зверолова и прокричал на ухо русскому гостю:
– Туморроу, – он показал на свои часы, – туморроу камз э хеликоптер. Ю андерстэнд? – Он показал, как вращается винт вертолёта и для пущей доходчивости загудел:
– У-у-у-у!
– А, вертолёт! – закричал догадливый Севастьяныч и запел гнусавым голосом: – Прилетит к нам волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино-о-о…
Андерсен, слегка понимавший русский язык, но никогда не обнаруживавший свои знания, плюнул и поспешил за боссом. Всю дорогу до радиостанции они не разговаривали – каждый думал о своём: сюссельман – о накладных расходах, связанных с транспортировкой этого чёртова русского в Баренцбург, а Андерсен – о том, не завербовал ли Фёдор Стена на разведку КГБ или ГРУ. Губернатора сморил сон, и во сне ему снилась рюмка бренди с дымящимся кофе и пылающий камин в кают-компании радиостанции.
Приятные ожидания на вечер испортил доклад начальника радиостанции Ингве Трюггвельда, с которым он сразу подошёл к сюссельману, как только тот сошёл с вертолёта. Трюггвельд был встревожен недавним и нежданным посещением станции группой русских из Баренцбурга во главе с известным на Шпицбергене и за его пределами советским гляциологом и начальником научной экспедиции профессором Ойгеном Зингером[4 - Фамилию и имя известного советского гляциолога автор решил не менять.]. «Гости» нагрянули вчера утром и провели на станции четыре часа. Трюггвельду пришлось выступить в роли радушного хозяина и показать русским некоторые помещения. Нет-нет, губернатор может быть спокоен, он не водил их в те заветные отсеки. Но чёрт знает этих русских, что они успели пронюхать и с кем смогли поговорить. Ему удалось держать под контролем профессора Зингера. Кстати, не пробовал ли господин сюссельман напиток, который профессор возит с собой? О, это отменный напиток, называется «зингеровка», делается из чистого спирта и настаивается на апельсиновых корках. Херр Зингер прошёл на кухню и забрал у нас все корки из-под апельсинов. Остальные гости расползлись, то есть, разошлись по станции и знакомились с сотрудниками самостоятельно. Нет-нет, господин губернатор, я не думаю, что кто-либо из моих ребят проболтался, но поручиться, сами понимаете, за каждого не могу. Пили ли и они «зингеровку»? А как же, господин сюссельман, отказываться было не совсем удобно. Знаете, всё-таки это международные контакты, народная дипломатия, как выразился господин Зингер. Что вы говорите? Куда вы меня посылаете? Ах, туда… Конечно, конечно, господин Юнглинг, имеете право.
– Тьфу! Чёрт бы побрал этих русских! – прорычал Юнглинг, хлопая дверью кают-компании. И как только эти русские народные дипломаты успевают везде опередить его и к тому же наследить в самых неожиданных, самых укромных уголках его хозяйства?
Когда губернатор, отдохнув, собрался в путь, Андерс Андерсен подошёл к нему с заговорщицким видом и прошептал что-то невнятное на ухо.
– Что-что? Повтори! – всполошился Юнглинг.
– Из Осло пришла информация о том, что вертолётный отряд русских на мысе Хеер есть не что иное, как воинское подразделение Северного флота.
– Не может быть! Это скандал! Грубое нарушение статуса архипелага.
– Так точно, господин сюссельман. Явная угроза нашей безопасности. В случае чего русские могут моментально оккупировать Свальбард и контролировать всю северную Атлантику.
– Бог милостивый! Час от часу не легче!
О том, что Радио Исфьорда использовалось американскими подлодками в Баренцевом море, ни сюссельман ни старший полицейский предпочли не упоминать. Конечно, гляциолог Зингер неспроста появился здесь, но вряд ли ему удалось что-нибудь пронюхать. Если конечно эта размазня Трюггвельд не развязал язык под «зингеровку».
– Информация верная? – уточнил на всякий случай Юнглинг.
– Куда вернее, – ответил Андерсен. – Прямо из штаб-квартиры ЦРУ.
– Ну, это ещё надо проверить, – задумчиво произнёс Юнглинг. Он был опытным политиком, к тому же отец его был рыбаком, а мать – простой крестьянкой, так что он привык полагаться только на свой ум и интуицию.
Интуиция ему на сей раз ничего не подсказывала.
Баренцбург тоже жил напряжённой жизнью своих будней. Работал дом культуры с шикарным спортивным залом, бассейном с морской водой и библиотекой. Сворачивая на главную магистраль, улицу Старостина, советский консул Ерёмкин через распахнутую форточку услышал звуки рояля и грудной украинский голос директорши. Значит, шла репетиция, и местный коллектив художественной самодеятельности готовился к выездному концерту в Лонгйербюен. Слева ярко светились окна детского садика, находившегося под патронажем супруги Юнглинга и пастора Сёренсена[5 - Настоящая фамилия.]. Из окон и дверей расположенной рядом школы доносились голоса ребятишек. То и дело хлопали дверью Дома быта, где к услугам полярников работали различные мастерские и ателье, парикмахерская, почтовое отделение и переговорный пункт. Из подъезда женского общежития, известного более под именем «Дома, где разбиваются сердца», высунулась мужская голова в «зэковке», но при виде консула тут же скрылась.
Жизнь била ключом и в здании рудоуправления. Консул не успевал отвечать на приветствия встретившихся ему шахтёров, бухгалтеров, мастеров, спасателей и других представителей инфраструктуры Баренцбурга. Все бразды правления, все рычаги воздействия, само благополучие полярников находилось здесь, в кабинете директора шахты Коршунова Александра Сергеевича.
Баренцбург оставался последним и наиболее стойким оплотом советской системы распределения, которая на материке уже начинала разваливаться и трещать по швам. Ни один гвоздь, ни одна банка консервов, ни один ботинок или чулок не выдавался и не продавался жителю посёлка без особого на то разрешения директора шахты. Все склады, буфеты, магазины, кафе, столовая, – всё находилось в его цепких молодых руках и контролировалось его неослабным оком. Если какой-то француз-король мог утверждать, что государство – это он, то это же самое с полным правом мог сказать и член партии коммунистов Коршунов. Он хорошо усвоил немудрёное правило: кто распределяет, тот и имеет, и что социализм можно сохранить и в отдельно взятом заполярном посёлке. Вечная мерзлота облегчает консервацию общественных формаций.
Во власти Коршунова находились не только шахтёры, но и работники «сторонних» учреждений: консульство, вертолётная и метеорологическая станции, гляциологическая экспедиция Зингера и прочая и прочая. Благосклонность Александра Сергеевича к «сторонним» находилась в прямой зависимости от того, насколько он мог обходиться без их помощи. Меньше всего он мог обойтись без консульства – шахтёры были всё-таки слабоваты по части дипломатии и иностранных языков, а общаться директору и его заместителям с норвежцами очень хотелось. Поэтому консул и вице-консул и вообще персонал консульства пользовались некоторыми привилегиями по сравнению с другими смертными. Консульство могло приобретать на складах рудника практически любой товар – тут отказу не было. На втором месте стояли вертолётчики, потому что без них тоже ходу, вернее, лёту, не было. А уж научно-изыскательские партии и экспедиции должны были, несмотря на всю их интеллигентность и стоящие перед ними важные государственные задачи, довольствоваться жалкими крохами расположения директора. Не понравился, скажем, Коршунову гляциололг Зингер, так он ни за что не выдаст ему вовремя спецодежду полярника. Ходи в старой!
Консул Ерёмкин, перезревший плод партнабора в дипломатию, был воспитан на тех же жизненных принципах, которыми руководствовался хозяйственник Коршунов: выгодней не вести людей за собой, а ехать на них верхом и как можно быстрей. (Какой же русский не любит русской езды![6 - Это не любят те русские, на которых ездят, утверждал разведчик Л. Шебаршин.]) В свои сорок пять лет его дипломатический стаж исчислялся всего тремя-четырьмя месяцами работы в Баренцбурге, и он не успел ещё оторваться от установок, которыми пользовался как бывший инструктора райкома по торговле. Поэтому он безоговорочно принял предложенные ему местным шахтёрским лидером правила игры и не видел для себя в этом ничего зазорного.
Да и какое это было консульство, если оно располагалось не на иностранной территории, чтобы представлять на ней интересы государства и советских граждан, а в советском посёлке! Противостояние с норвежцами по принципу «кто кого главнее», приняв уродливую форму, привело к абсурдному решению не размещать даже дипломатическое представительство на норвежской территории. На деле получилось, что консульство выполняло роль сельского совета. Впоследствии предпринимались попытки перевести консульство в Лонгйербюен, но всё упиралось в деньги, которых на Руси почему-то никогда не хватает. Впрочем, на возведение здания нового консульства в Баренцбурге средств не пожалели. Отстроили четырёхэтажный особняк под медной крышей! Знай наших! Помещения хватило бы для советского посольства в Париже или Лондоне. Немногочисленный персонал консульства затерялся в огромном замке, работники бродили по огромным помещениям, словно привидения в замке Шпессарт, никогда друг с другом не сталкиваясь. Злые языки дали ему название «Замок Иф».
…Когда консул толкнул дверь в кабинет к Коршунову, он увидел там, кроме хозяина, ещё двух человек: генерального представителя треста Трегубенко и начальника геологической партии Назарова. У всех троих был вид заговорщиков, они встретили консула настороженными взглядами, словно двоечники-курильщики, застигнутые врасплох бдительным учителем.
– Общий привет! – Консул снял куртку с шапкой, бросил их на свободное кресло и по очереди пожал всем руки.
– Проходи, садись, Леонид Маркович, – пригласил Коршунов консула к столу.
Сам он сидел на вращающемся кресле, купленном в норвежском посёлке, и на фоне огромного стола под зелёным сукном походил на подосиновик, не сумевший вовремя спрятаться под куст. Трегубенко и Назаров уставились в потолок, отыскивая там трещины и сравнивая их конфигурацию с береговой линией Шпицбергена. Консул тоже не начинал разговора с директором, не решаясь в их присутствии просить очередную партию водки, коньяка и шампанского для нужд консульства. Наступила неловкая пауза, которую решил нарушить Коршунов:
– Какие потрясающие новости на дипломатическом фронте, Леонид Маркович?
– Новости? Да вот только что беседовал с губернатором. Жаловался, что твои «чейнджовщики» опять вылезли в Лонгйере и портили общий вид своими нахальными приставаниями к добропорядочным норвежским бюргерам. – Консул, как всякий испытывающий зависимость человек, в глубине души не чувствовал особого уважения к своему «благодетелю» и не всегда мог сдерживать свои эмоции. Вот и сейчас он не удержался от возможности невинно «лягнуть» директора в присутствии посторонних.
– Что значит – твои? – с подозрением в голосе спросил тот. В глубине своей души он испытывал к консулу ещё меньше уважения: когда и где в русском царстве-государстве подмявший питал тёплые чувства к подмятому? Александр Сергеевич сразу уловил подоплёку «тонкого» намёка, но не подал вида.
– «Твои» – значит: твои подчинённые.
– Ну и что: я их посылал что ли?
– Ты или не ты, но контролировать своих шахтёров надобно тебе, – миролюбиво ответил консул. Он-то знал, что Коршунов отпускает на промысел к норвежцам своих верных адъютантов под процент с выручки. На это и пытался намекнуть Леонид Маркович.
Назаров и Трегубенко с интересом наблюдали за тем, как пикируются между собой две баренцбургские «шишки».
– Хорошо, хорошо, – согласился Коршунов, – разберёмся. Ты тоже лучше присматривай за Кондратием, который «толкает» шахтёрам товары по грабительским ценам.
Это был удар ниже пояса. Кондратий Топорков, секретарь консульства, сын заместителя министра иностранных дел, занимался фарцовкой. Это был секрет полишинеля. Но до сих пор директор рудника не осмеливался выносить свои суждения о недостойном поведении работников консульства на суд посторонних людей. Дипломаты, как жена Цезаря, должны быть вне всяких подозрений. И без того об образе их жизни по посёлку ходили самые невероятные слухи: и что они получают баснословно высокую зарплату, в том числе и в инвалюте, и что с утра до вечера они едят чёрную икру, и что работа у них не пыльная – чеши только языком.
– Я давно тебя просил: поймай его с поличным, вот тогда и поговорим. А так всё пустой разговор, – резко отреагировал Ерёмкин и поджал губы.
