Евгения Перова "Неправильный глагол. Воспоминания о детстве, юности и музейной жизни"

Потом нас ждало еще одно удовольствие – кричать под мостиком, где было замечательное эхо. Дальше шли через плотину на «тот берег» – берег с Домом архитектора всегда был «этот». На «этот» берег мы ходили зимой кататься на санках по длинному пологому склону, шедшему от главного здания вниз к купальне, и мне все мерещится, что там внизу у бывшей пристани стояли каменные львы. Должны были стоять! Мама вроде бы подтверждала.

А на «том берегу» на самом верху стояла деревня, потом крутой склон, заросший соснами, и ниже – как бы уступ, по которому вьется узкая тропинка, местами осыпавшаяся – склон был песчаный. Дальше вниз опять склон, где стояли мощные, словно баобабы, старые ивы, и уже, наконец, сам пруд с темной и довольно прохладной водой – много ключей.

Мы уходили на целый день, запасшись едой и питьем. Купались, загорали, играли, читали книжки и дремали. Обратно мы уже еле плелись, потому что надо было к мостику подниматься долго в гору – оттуда-то сбегали бегом. Однажды я вернулась домой – уже постарше была и ходила туда с подругами – сняла босоножки, а одна без каблука! Потеряла по дороге и не заметила. Сантиметра четыре был каблук, все ж ощутимо должно быть, ан нет. Долго потом сомневалась, одинаковые ли у меня ноги? Потом я туда ходила уже на романтические свидания, и гордилась, как мой друг переплывал пруд, довольно широкий.

Ольгинская, 8

«Ольгинская, 8» – первые четырнадцать лет я прожила именно здесь, в Расторгуевской части города. Улица Ольгинская берет свое начало от пруда и заканчивается у леса. Наша часть улицы была вполне деревенской – без асфальта и фонарей, с домами-дачами, и если пойти по ней вверх, то упрешься в пруд, который можно перейти по деревянному мостику, оказавшись на полуострове, заросшем корабельными соснами. Идя дальше, опять попадешь на мостик, а перейдя его, выйдешь, наконец, на асфальт – это Шоссейная улица (теперь героя Тинькова), которая, сворачивая у бывшей 7-й школы, становится улицей Черняховского.

Если отправиться по улице Ольгинской вниз – по возрастанию номеров домов, (хотя в моем представлении все ровно наоборот, и «вниз» означает как раз к пруду!), то придешь к пересечению улицы с Петровским проездом, после которого Ольгинская становится асфальтированной и цивилизованной, и по ней даже ходит автобус №2. За Петровским проездом по Ольгинской тоже стояли дома дачного типа, но много было микрорайончиков с двухэтажными бараками, где обитали рабочие с московских фабрик. Расторгуево одно время так и называлось – рабочий поселок. А бараки носили имена фабрик: Картонажка, Образцовка (типография им. Образцова), Химзавод, Ильичевка (ЗИЛ). Был еще Крольчатник – по дороге к кладбищу, но почему он так назывался, не знаю.

На нашей, четной стороне, домов было немного: первый дом от пруда, где жил мой одноклассник Сашка Тимошин и его многочисленные родственники, потом – летние дачи детского дома, за которыми наш дом. Вернее, наша половина дома. На другой половине жили Дмитриевы. За нами было еще два дома, а потом – большая территория летнего пионерлагеря. По нечетной стороне, кроме дач, стояли дома от холодильного комбината, так и называвшиеся – «Холодильник». Сначала там был один двухэтажный бревенчатый барак, потом построили панельный дом, тоже двухэтажный, в котором даже предусмотрели помещения для ванной и туалета, хотя и того и другого не было очень долго, и все пользовались общественным туалетом во дворе – обычным сортиром с дырками в полу.

Моя детская вселенная ограничивалась нашим концом Ольгинской, Холодильником, оврагом, лежащим с другой стороны нашего участка, прудом и парком, в котором я гуляла, играла и каталась на велосипеде по асфальтированным дорожкам. Через парк мы ходили в магазинчик рядом с хлебозаводом: помню до сих пор вкус белых саек – пока дойдешь до дома, половину съешь. Таких больше не делают. На противоположную сторону оврага выходили торцы улиц дачных кооперативов, так и называвшихся по именам этих кооперативов – «Старых большевиков» и «Дружба».

Центром дома – я имею в виду ту половину дома, в которой жила наша семья – была кухня. Кухня очень темная – единственное окно выходило на терраску, пристроенную уже на моей памяти. Завершение работы ознаменовалось страшным скандалом с плотником. Дедушке, очевидно, что-то не понравилось, и пьяный в доску плотник бегал, размахивая топором, и кричал: «Все разнесу к чертовой матери!». Я напугалась.

Терраска была наша с мамой, как и большая комната с одним окном. На втором этаже нашей половины было две комнаты – мы там жили летом, сдавая низ дачникам. Странно, но я никак не могу вспомнить интерьер нижней комнаты! Второй этаж хорошо помню, а эту комнату забыла. Первая верхняя комнатка – проходная с балконом, во второй – прямо в окно лезла ветками сосна. На стенах там висела написанная мамой таблица умножения, но я так до сих пор ее и не знаю. И еще какие-то слащаво-красивые картинки с сюжетами из жизни игрушек, которые меня почему-то раздражали. Роль книжного шкафа играли доски, положенные на кирпичи. Зато были письменные столы со множеством ящичков – старые, доставшиеся, очевидно, от прежних хозяев. Никогда не знала, кто жил до нас в этом доме. Еще там был страшный чердак, куда мне ходить запрещалось, и оттого мерещились всякие ужасы.

На кухне – печь с духовкой, но без лежанки. До проведения газа топили углем, а готовили в печи и на керосинке. Вода была из колонки в конце улицы. У нас на участке был свой колодец, но без дедушки некому было им заниматься – вычерпывать, чинить, вода испортилась и годилась только для стирки и полива, а раньше к нам даже соседи приходили за вкусной водой. Еще была вода на соседнем участке летних дач детского дома, но только летом. Туалет тоже был на улице. На бабушкиной стороне была одна комната поменьше, пристроенная позже, с маленькой кухонькой и еще позже пристроенным крылечком-верандой. Из кухоньки шла лестница на второй этаж.

Войти на наш участок можно было с трех сторон – с Ольгинской, с оврага и со стороны детского дома. Если идти с Ольгинской, то сразу попадаешь на большую поляну – дедушка держал ее под траву для коз и давал нам там играть только после покоса. У забора росла большая сосна, а справа был яблоневый сад с одним деревом абрикоса, которое однажды даже родило парочку плодов. Сад отгораживала от поляны полоса с кустами крыжовника, и там я однажды нашла, перевернув камень, необыкновенную синюю жабу – я сразу решила, что она заколдованная!

Войдя в калитку, ты шел по тропинке к мостику через узкий, но довольно глубокий овражек – да, у нас был собственный овражек, не широкий, но довольно глубокий! Там стояли металлическая качалка, которую дедушка притащил из соседнего детского дома. Детям построили большие качели, и эти больше не пользовались спросом. Там, в овражке, постелив матрас, я тренировалась делать кульбит и чуть не сломала шею. У дома, в кустах сирени, тоже были качели – на деревянных столбах и веревках.

Перед домом был цветник, почему-то в основном рыжие лилии: когда их нюхаешь, непременно испачкаешь нос пыльцой. Еще росли флоксы, гладиолусы и георгины, душистый табак и ночная фиалка. За цветником находился большой сарай, где жили коза, свинья и куры, дальше был спуск в овражек с устроенным там погребом, крыша которого возвышалась в саду. Крыша домиком, покрытая толем, мы с нее съезжали, как с горки, а дедушка ругался. Я однажды повисла, зацепившись воротником пальто за торчавшую доску, и чуть не задушилась, но старший приятель меня как-то сумел снять.

Сделаю отступление про приятеля. Я вообще в детстве дружила с одними мальчишками. Этого звали Коля, они жили через улицу. Лет на пять, наверно, был постарше. Он морочил мне голову маленькими человечками, якобы обитающими на втором этаже их дома, и водил меня смотреть. Мы долго караулили, я так никого и не видела, а Коля шептал:

– Смотри! Вон, вон полетел на вертолетике!

– Где, где?!

Я долго верила в человечков. А его младший брат однажды саданул меня бутылкой по голове. Брату тогда лет пять было, а мне семь-восемь. Выручила плюшевая шапочка с кошачьими ушками – даже шишки не было. И вот, когда я уже не жила в Расторгуеве и вообще была, что называется, девица на выданье, хотя дура-дурой, мы с Колей стали случайно встречаться вечером в электричке. Никто из нас ни разу не заговорил и даже не поздоровался – мы сидели, стараясь не смотреть друг на друга, и делали вид, что не знакомы.

Но вернемся к участку нашего дома. На бабушкиной половине был огород, который мне приходилось полоть и поливать – я отлынивала, как могла. Там росли вишни, сливы и смородина, собирать которую я тоже ненавидела. В огороде, кроме овощей, была, конечно, клубника. И грядки с огурцами – вот их-то и надо было без конца поливать! Еще там был колодец, туалет типа сортир, рос великолепный огромный дуб и стояли два летних домика – один побольше, другой совсем крошечный, построенные позже.

Прямо напротив нас через овраг жили летом наши друзья: Мария Васильевна, ее дочь Капитолина Васильевна и дети, Надя и Дима. Когда я училась в третьем классе, их дом загорелся. Была весна, на березах только появились первые нежно-зеленые листочки, я болела ангиной и наблюдала, как приехали пожарные машины и, закачав воду из пруда, пытались тушить пожар. И, хотя Пожарка была совсем рядом за парком и пруд в двух шагах, дом сгорел дотла, и они потом долго строились. На пожар с криками: «Женька Перова горит!» прибежал весь мой класс – дым виден был издалека. Мы не понимали серьезности происходящего, нам это казалось страшным, но притягательным зрелищем.

Там же, за оврагом, в доме с верандой по вечерам зажигали зеленую лампу. Она заманчиво и уютно светилась во тьме, и казалось, что там, около зеленой лампы, собираются в дружный кружок добрые и милые люди, пьют темно-золотой, крепкий чай из самовара, мужчины – из тонких стаканов в серебряных подстаканниках, женщины – из чашек тонкого фарфора с розами внутри, а варенье у них вишневое в хрустальной вазочке. И хотя у нас самих была такая лампа с круглым зеленым стеклянным абажуром, и самовар, и вишневое варенье – там, за оврагом все было волшебнее и прекраснее во сто крат. Лампа наша прожила очень долго, пока не разбился, наконец, зеленый абажур – а где теперь такой найдешь! В этот дом с зеленой лампой мы с бабушкой ходили в гости, и я там очаровалась какой-то блестящей звездочкой – уж не знаю, что это было: брошка или звездочка с погона? Она была маленькая, умещалась у меня в ладошке. Я никак не хотела с ней расстаться.

– На! – сказала бабушка, сунув мне звездочку в руку. – Сожми покрепче, а то потеряешь.

Когда мы, перейдя овраг, стали подниматься вверх по склону, я разжала руку – никакой звездочки там не было! Мы долго ее искали, так и не нашли. Теперь я думаю, что бабушка меня обманула, и никакой звездочки у меня в руке никогда и не было, просто она, с силой вдавив ее мне в руку, создала ощущение маленького колючего предмета у меня в ладошке, которое живо до сих пор.

По улице «Старых большевиков» тоже жили наши друзья, Антроповы. Помню, как ходила с бабушкой собирать у них яблоки – я, словно обезьянка, лазила по толстым веткам старых яблонь. Потом, когда я была уже взрослой, их дом тоже сгорел. Дальше, за кооперативами, находились бараки Ильичевки, а дальше – детский дом для дошкольников, где работала мама, и я часто бродила по этим улицам, встречая маму, и мы с ней расходились – я гуляла по «Дружбе», а она шла по «Старым большевикам» и потом ругалась: «Я давно дома, а ты где ходишь?» А я между тем не просто так бродила – сочинялись какие-то стишки, вроде бурчалок Вини-Пуха, например: «А ты палочка, скажи мамочке, что-о я ее ждала, да не дождалась, ушла!». Это «что-о» слегка подвывалось для достижения нужного размера, который я уже тогда хорошо чувствовала.

Еще я любила гулять под дождем, надев дедушкину плащ-палатку, которая мне была до пят, и резиновые сапоги: вооружившись зонтиком, я шлепала по лужам в полном упоении – и в таком же упоении лазила весной по тающему снегу, проторяя дорогу ручейкам, пуская кораблики и набирая полные сапоги ледяной воды.

Когда таял снег и лед на пруду, наш овраг превращался в совершенно непроходимое снежное болото – вообще в это время выбраться из дома было проблематично, и я долго ходила в сапогах, когда мои более удачливые одноклассницы, обитавшие в местах существования асфальта, уже вовсю щеголяли в туфельках. Это было такое блаженство – надеть первый раз после зимы туфельки и идти, выбирая дорожку посуше. Как пахла освобожденная от снега земля, тающая на весеннем солнце! Ничто не сравнится. Асфальт тут же расчерчивался на вечные классики, доставались прыгалки и мячики, а мальчишки играли в ножички, кидая их в начерченный на земле круг.

С мячиком была сложная игра в пристеночку – сейчас я уже забыла все варианты бросания мяча об стену, а было их чуть ли двадцать: и так, и сяк, из-за спины, из-под коленки и всяко разно. Играли в круговую лапту – в «вышибалы»: две команды, одна подает мяч, остальные стоят вокруг, а кто-то бегает внутри круга и его пытаются выбить мячом. Мяч можно было поймать – это «свечка». Играли в жмурки, прятки, салки, в «Двенадцать разбойников»: те же прятки, но усложненные – на дощечку, установленную на камушек, клали двенадцать палочек, ударом ноги подбрасывали их в воздух, и, пока ведущий собирал палочки, все разбегались прятаться.

Еще была игра «Замри!», а более взрослые ребята играли в какую-то старинную игру, двигаясь друг на друга двумя шеренгами: «Бояре, а мы к вам пришли!» Девочки делали «секретики» в земле, играли в «дочки-матери», в магазин, в «Садовника»: «Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… розы!» Роза откликается: «Ой!» – «Что с тобой?» – «Влюблена!» – «В кого?» – «В тюльпан!» – и незадачливый «тюльпан», вовремя не сообразивший откликнуться, получает фант. Еще была подобная игра в фанты про бал: «Барыня прислала туалет, в туалете 100 рублей, что хотите, то берите, „да“ и „нет“ не говорите, черный с белым не берите. Вы поедете на бал?» А моя девяностолетняя мама вдруг вспомнила детскую считалку, про которую я совсем забыла:

Раз, два, три, четыре, пять,

Шесть, семь, восемь, девять, десять,

Выплыл ясный месяц,

А за месяцем луна,

Мальчик девочке слуга.

Ты, слуга, подай карету,

А я сяду да поеду.

Я поеду в Ленинград,

Покупать себе наряд.

Вспоминая свое детство, я думаю – мне очень повезло! Современные дети не знают таких игр, а у нас они передавались от одного поколения детей к другому естественным порядком.

Детский дом

На самом деле мое раннее детство прошло в детском доме. Нет-нет, это не то, о чем вы подумали! Никто меня не сдавал в детдом, просто рядом с нами располагалась летняя дача московского детского дома: дедушка работал там сторожем, бабушка – посудомойкой, а я была «дочерью полка».

На большом участке, отделенном от нас маленьким овражком и забором, стояли два двухэтажных деревянных дома – спальные корпуса. На втором этаже жили воспитатели, многие со своими детьми.

Помню одну такую воспитательницу – тощая, как щепка, она интонациями голоса напоминала актрису Рину Зеленую. Меня она называла «цыпленочком». Она приходила к нам, чтобы сварить свеженькое яичко для своей дочки и всяко уговаривала ее покушать. Я была совсем маленькая, но очень сочувствовала этой девочке, тоже маленькой, которая габаритами уже напоминала колобок.

Третий дом – одноэтажная столовая с кухонной пристройкой, там же показывали кино. В столовой стоял большой черный рояль, и росла береза – да-да! Большая береза! Наверное, столовую построили вокруг нее: ствол был внутри, а крона – снаружи. Еще на участке были баня и туалет типа сортир, припрятанный за огромным кустом сирени.

Долго вспоминали с мамой, когда же появился водопровод – провели трубы от скважины с насосом. Так и не вспомнили. До появления труб воду приходилось таскать ведрами – для кухни и бани. Еще был погреб! Очень глубокий – я, маленькая, боялась туда заглядывать. Помню, как зимой дедушка загружал в погреб большие глыбы синеватого прозрачного льда, вырубленного из замерзшего пруда.

Участок детского дома с одной стороны был ограничен оврагом, плавно переходившим в пруд – не очень большой и не глубокий. Зимой мы катались там на санках и лыжах, делали каток. Когда лед начинал таять, взрослые ребята плавали на льдинах. По весне пруд разливался, и вода поднималась. Мой малолетний сосед, тоже Сашка, соблазнял меня как-то поплыть с ним на доске в кругосветное путешествие, но я благоразумно отказалась. Он поплыл сам и перевернулся, свалившись в ледяную воду. Со страшным ревом он помчался домой – благо недалеко – крича, что это я во всем виновата! Потом, когда вода спадала, из пруда разбегались во все стороны малюсенькие лягушата – огромное множество. От их движения шевелилась трава в овраге, и невозможно было ногу поставить, не наступив на лягушонка.

Но это я отвлеклась от детдома.

Детей там жило довольно много, разных возрастов. Не помню, как их одевали. Лето – майки-трусики, наверное. Кормили хорошо – бабушка приносила домой положенный ей обед, и я до сих пор помню незатейливую, но вкусную еду: щи, толстая рисовая запеканка с киселем из компота. Не думаю, чтобы ребята воровали у нас кур от недоедания – азарт, приключение! Потом курицу пекли на костре. Еще ловили в пруду мелких рыбешек – «сикильдявок» – и бабушка жарила им на сковородке.

Бабушка работала в детдоме и зимой – ездила в Москву, однажды и меня туда брала. Не помню ничего, кроме длинных коридоров и множества детей. Как-то раз она привезла недоеденные детьми пирожные – мама страшно ругалась, а я не понимала, почему. А бабушка, обрезая обкусанные края, ворчала: «Подумаешь, слегка надкусили! Выбрасывать что ли теперь!» Пирожные были редкостью на нашем столе.

Привозили детям кино, мультфильмы: помню, как смотрела вместе со всеми в столовой «Золотую антилопу». Потом поставили большие металлические качели – предмет зависти всех окрестных ребят. Еще помню, что приезжали военные со служебными собаками, показывали, как собаки работают – псы нападали на человека в телогрейке.

К осени детдом уезжал, и все это царство оставалось в мое полное распоряжение: и качели, и рояль в столовой, и пустые корпуса, где так гулко отдавалось эхо. Дедушка сгребал желтые и красные кленовые листья в большие кучи – так заманчиво было прыгать по ним и зарываться! Сухие листья сжигали, вился сизый дымок, горьковато и пряно пахнувший…

На участке росли грибы! Совсем давно, когда я была крошечной, можно было найти даже белые, а в мою сознательную бытность вовсю распространились свинушки. Свой первый подосиновик я нашла именно там – дедушка навел меня на аккуратный грибок в красной шапочке.

И первая любовь случилась со мной тоже там! Было мне всего лет пять, но прекрасно помню силу охватившего меня чувства. Мальчика звали Володя – лет 14-ти он был, наверное. Он любил играть с малышней: пугал нас, а мы, счастливые, с визгом разбегались. Как у меня сладко замирало сердце от желания быть пойманной! Я совершенно серьезно допрашивала взрослых: «А когда мне будет 18 лет, я смогу пожениться с Володей? А сколько ему будет лет?»

Никак не могу вспомнить, когда же детдом перестал приезжать…

И мама не помнит. Я уже училась…

Наверное, лет 12—13 мне было.

Дачи долго стояли пустые, заколоченные. Потом местные стали растаскивать все, что могло пригодиться в хозяйстве, освоились там и алкаши, развалив и засрав оставшееся. Сейчас на участке стоят два (или три?) замка местных властей. Понастроили, сидят друг у друга на голове, бодаясь заборами. Все изменилось.

Я редко хожу туда, очень сердце щемит…

Все ушло безвозвратно.

Дачники

Главные дачники были тетя Нина, дядя Женя, их сын Алюка и бабушка Татьяна Николаевна. Я от них не вылезала. Больше всего меня привлекали кубики: яркие красные, синие, зеленые и, кажется, даже желтые. Они были гладкие, блестящие, самых разных форм, и я, усевшись на пол по-лягушачьи, самозабвенно строила замки. Наверное, я была у дачников в печенках, но выгнать меня они не могли – хозяйская внучка! Когда они обедали, я и не думала уходить, и мама-дачница давала мне кусок белого хлеба, намазанный маслом и посыпанный сахарным песком. Было очень вкусно. Однажды дачники брали меня в Москву – в зоопарк, а с Татьяной Николаевной мы гуляли по Расторгуеву: она показывала нам разные цветы и что-то интересное рассказывала. Еще мы ставили кукольный спектакль. Помните детскую книжку про Огуречика:

Жил-был Огуречик,

Как маленький человечек,

На папу и маму похожий —

Такой же зелёнокожий…

Это были уже другие дачники – семья известного археолога, преподавателя МГУ, вот с его детьми, близнецами Ирой и Игорем, мы и разыгрывали приключения Огуречика. Под руководством их мамы, дамы весьма суровой, которой я побаивалась. Театр был бумажный. Подозреваю, что мы разорили книжку, вырезав из нее персонажей, которых наклеили на… а на что наклеили-то? Не помню! Что-то типа палочек, за которые мы их держали и водили, прячась за ширмой и произнося текст. Было здорово! Я тогда впервые участвовала в кукольном театре.

Вообще роль этой семьи в моей жизни очень велика. Ну, для начала – близнецы обожали меня пугать. Классическую историю про черную-черную руку я услышала именно от них. Однажды они напугали меня скелетом – не настоящим, конечно: на тренировочный костюм нацепили бумажные кости, что-то вроде этого. И даже грозились меня повесить! Этого я совершенно не помню, но Ира уверяла, что было. Если вы себе представили такую семейку Адамс, то вы ошибаетесь. На самом деле нам было очень интересно вместе, я страшно к ним привязалась, и когда им надо было возвращаться в Москву, они взяли нас с мамой с собой, чтобы мне потом было психологически легче расстаться: ведь это я уезжала бы, а не они. Мы ехали на машине, везли с собой петушка в клетке, подаренного бабушкой. Нас с петушком укачало. Дома они меня развлекали настоящим кукольным театром – куклы надевались на руку – и книжками про динозавров, которым я поразилась раз и навсегда.

Страхи детства, сны и игрушки

В детстве, конечно, много было всяких страхов. Вот такое, например, переживание: лет шесть-семь мне, наверное, темная ночь, я лежу на своей кровати и почти уже засыпаю. Рядом, на большой кровати, стоящей к моей под прямым углом, спят бабушка с дедушкой. И вдруг, когда я поворачиваюсь с боку на бок, кто-то хватает меня ледяной рукой за запястье! У меня остановилось сердце и перехватило дыханье. Ледяная рука исчезла, а я закуталась с головой в одеяло, отдышалась слегка и осипшим голоском тихо позвала:

– Бабушка! Ты спишь?! Дедушка! Это ты меня за руку взял?!

В ответ только храп…

Я немного потряслась от ужаса, а потом как-то удивительно быстро для маленького ребенка сообразила, что никто меня за руку не хватал, а я сама прикоснулась запястьем к ледяной металлической части кровати – да, да! Кровать была металлическая, с панцирной сеткой и решетчатыми спинками. Вот и все страсти.

Еще раз мы забоялись вдвоем с подружкой: я одна была дома, вышла к ней, а обратно войти не могу – дверь почему-то закрыта изнутри. Как мы напугались! Долго мыкались, кричали – вдруг там внутри бабушка? Потом как-то проникли в дом – оказалось, что крючок сам упал в петельку от толчка закрывающейся двери! Классический случай.

А сны мне в детстве снились удивительные! Яркие, цветные, объемные. Многие сны помню всю жизнь. Как тот – про маму, очень страшный. Во сне я часто летала – всегда спасаясь от какой-нибудь опасности – и летела легко, свободно, счастливо. Именно так спаслась от страшных рогатых всадников, которые за мной гнались. Увидела их по телевизору в фильме «Александр Невский», и напугалась. Тогда уже у нас был телевизор – КВН с маленьким экраном.

Я с раннего детства запомнила фильмы, увиденные украдкой – смотрели бабушка с дедушкой, а я залезала к ним в кровать и делала вид, что сплю. Потом, уже взрослой, я узнавала запомнившиеся фрагменты фильмов и радовалась старым знакомым: вот великолепная София Лорен идет своей неподражаемой походкой – на высоченных каблуках и в платье с рисунком из крупных цветов; вот юная Марина Влади купается в волнах в одной рубашечке, а потом зачем-то делает химическую завивку в парикмахерской; а вот Лилиан Гиш в роли маленькой девочки, которую отец заставляет улыбаться, а она не умеет. И она пальцами раздвигает уголки губ, чтобы получилась улыбка… Потом столько было фильмов просмотрено, столько книжек о кино прочитано, прослушано лекций, но эти детские впечатления сильнее всего.

А другой сон – совершенно космический! Это уж я была постарше. Мне снилось, что много людей стоит ночью и смотрит вверх, на небо, а там – огромный полупрозрачный серп, как бывает лунный, только огромный, во весь небосвод, но это не Луна, а… Земля! Земля такая, как она видна из Космоса, и океаны видны, и материки в дымке… Голубой серп Земли. И все говорят: это к концу света! Лет двенадцать мне было, наверное.

И еще один сон расскажу, тоже космический по своим масштабам. Это я уже взрослая была, работала. Начиталась книжек В. Конецкого про море, и снится мне такое цветное кино: будто плывет по океану большой корабль, и я на нем, но «я» – не «я», а персонаж какой-то неопределенный. Такое как бы авторское «я». И вот капитан мне говорит: «Не пропустите, сегодня увидим крест в океане!» Я выхожу на палубу и вижу: океан бескрайний, волны бушуют – все, а вдали из воды поднимается огромный каменный крест, настолько огромный, что корабль у его подножия кажется детской игрушкой.

Кстати, об игрушках! Я в детстве была просто помешана на лошадях – это последствия прочтения книжки Перовской «Ребята и зверята», где была история про девочек и коня. Книжку до дыр зачитала. Как я завидовала этим детям! Кого у них только не было, даже тигренок! Самые впечатляющие истории были про лошадей – как девочки выхаживали коня, а потом чуть сами не погубили. У меня были две пластмассовые лошадки – белая и коричневая, и еще жеребенок в бабушкиной коллекции фигурок зверей, но жеребенок мне доставался редко – бабушка берегла их и не давала. Там еще была собачка, вроде бы аист, а кто еще, уже не помню. Но все эти лошадки были статичные – такие маленькие скульптурки, весьма достоверно сделанные. Ноги у них не двигались, хвост и грива не развевались.

Даже сны снились про лошадей – один затейливый, составной, как матрешка: снится мне, что я скачу верхом. Такое счастье было! Во сне просыпаюсь – и снова я верхом, уже вроде бы наяву. Вот здорово!

Живую лошадь я редко видела – ну, проезжал татарин на телеге, запряженной лошадью – «Старррье берррем!» Бежали дети, несли ему – сейчас уж и не помню, что именно. В обмен давал мячик на резинке или обезьянку. А потом все прошло, вся это страсть. Наверное, после того как меня укусил пони в зоопарке – я ему протянула пустую ладошку, он понюхал… и укусил! Не больно, но неожиданно.

Еще были у меня китайские куколки – маленькие, в синих и красных брючных костюмчиках, с волосами из тонкого черного шелка. И кукла, привезенная дядей в подарок: младенец фарфоровый, у которого глазки закрывались. А в приданом были даже пустышка, бутылочка с соской, башмачки и комбинезончик. Несмотря на наличие кружевного платьица, куклу я назвала Димкой – в честь только что народившегося братика подружки, такое сильное впечатление произвел младенец. А потом, уже практически взрослой четырнадцатилетней девушкой, влюбилась в пластиковую куклу-блондинку, одетую в наряд Красной шапочки. Все-таки выклянчила! Назвала Мартой и долго ее любила… Куда она делась? А Димка жив до сих пор! Правда, глазки уже не закрываются, а таращатся… И от приданого ничего не осталось.

Кошки-собаки

Раз уж речь зашла о лошадках, расскажу и про прочую живность! Сначала про козу. Коза у нас была белая, звали ее соответственно Белка. Она паслась на лужке, привязанная веревкой к колышку. Завидев кого-нибудь, она поднимала голову, смотрела бессмысленными желтыми глазами и вопросительно ме-мекала. Козу я любила, а свинью боялась – однажды дедушка принес и выпустил из мешка на кухне совсем маленького поросеночка, а я вскочила на лавку и завизжала не хуже поросенка, так напугалась! Поэтому, когда какие-то официальные люди пришли к нам проводить учет домашнего скота, я решила козу спасти. Дело в том, что хлев был двойной: в переднем обитала коза, а во втором – заднем – жила в полутьме свинья, ворочаясь там и грозно хрюкая. Официальные лица свинью бы не увидели, а коза – вот она, пожалуйста. Возьмут, и отберут Белку! И дедушка на их вопрос так и сказал:

– Вот, коза есть.

– А свинья?

– А свиньи нет.

И тут я, как настоящий Павлик Морозов, завопила:

– Неправда, неправда, козы нету, а свинья есть!

Не помню, чем сей эпизод кончился. Посмеялись, наверное. И Белку не отобрали, и свинья осталась. Свинью зарезали к зиме – меня куда-то уводили на это время, и, вернувшись, я увидела лежащую в овраге огромную свиную тушу, которую деловито опаливали горелкой приглашенные мужики-резчики. Потом они пили с дедушкой водку, закусывая жареной свиной печенкой, и мне дали погрызть жареное свиное ухо. Свинью мне жалко не было совсем.

А Белка к осени окотилась, и на зиму козлят забрали в дом, выкармливали молоком из бутылочки. Одну козочку оставили – Милка была очень красивая, разноцветная. Мама рассказывала, что я, тогда уже довольно большая трех- или четырехлетняя девица за компанию с козлятами тоже запросила бутылочку. Козлята бегали по комнатам, прыгали по кроватям и диванам, бодались, и я вместе с ними – только что не бодалась. А весной подросших козлят резали. Это была трагедия. Я рыдала, отказывалась есть козлятину, и мама обманывала меня, говоря, что это курица.

– Да-а, у курицы не бывает четыре ноги! – ревела я.

В детстве у нас было много кошек, но поскольку мы жили практически в деревенском доме, то кошкам было раздолье, они занимались своими кошачьими делами, не очень со мной, маленькой, и пересекаясь. Больше всего помню кошку Мурку – классическую серенькую-полосатенькую, которая очень любила дедушку и ходила его встречать далеко на дорогу.

И еще помню кота Мишку. Он был совершенно черный, пушистый и патологически ленивый. В комнатах с маленькими окнами было полутемно, и мама один раз почти села на Мишку, лежавшего на стуле – приняла его за подушку! У нас было много диванных подушек, обтянутых черным бархатом: мелкие обрезки бархата отдавала нам тетя Галя-шляпница, а мама или бабушка сшивали в полотно и делали наволочки для подушек.

В другой раз Мишка каким-то неведомым образом оказался на высоченной сосне – может, собаки загнали? Он орал оттуда дня два – а как достанешь, не пожарников же вызывать, хотя пожарная часть и была рядом. В конце концов дедушка как-то снял его оттуда, забравшись по двум связанным лестницам.

Мышей этот кот категорически не ловил, и однажды, когда из трухлявой стенки вывалилось мышиное гнездо, бабушка собрала мышат в банку и носила показывать Мишке, чтобы он хоть знал, как они выглядят. Мишка посмотрел равнодушно и отвернулся.

Еще был кот невероятной красоты, забыла, как звали – Мурзик что ли? И вот он пропал! Пропал и пропал, я порыдала, а потом оказалось, что никуда он не пропал, а благополучно приблудился в другой дом на нашей улице и живет себе там, и хозяева его уже держат за своего.