– Нет… девочка моя, не говори мне. Не добивай своего старого скриггу, который и так столько лет уж страдает от зла сотворённого им же, поведанного только тебе лишь одной. Только не это… Неужели ты… и он? – Эрха вопрошающе кивнул головой, слегка отрываясь от сбитой подушки.
– Да, – выдохнула она через силу, и слёзы сами побежали из глаз.
– Нет… – прошептал старый Эрха, убирая пальцы из её ладоней и как будто весь вжавшись в комок, лишь беззвучно шевеля пересохшими потрескавшимися губами.
– Скригга… – жалобно проговорила Майри, глядя в глаза ему. Но старик отводил свой взор в сторону, лишь шепча себе что-то под нос.
– Скригга, ну не молчи, пожалуйста… Что же ты замолчал?
Она готова была заплакать от отчаяния, видя читавшееся в его помутневшем старческом взоре презрение.
– Прокляни меня за это! Изгони своей волей из нашего орна, лиши меня родительского имени за мой позор! Прикажи дяде своею рукою убить меня точно грязную суку! – голос её внезапно повысился, став сильным и волевым, заставив Эрху повернуть взор к потомице.
– Но я всё равно люблю его! Да – я Несущая Кровь Дейна, а он… но ни Айнир, ни дядя Доннар с почтенным Снорре, ни ты сам, скригга – что вы все о нём знаете?! Вы видите в нём лишь Льва А?рвейрнов, Ужас Винги и Убийцу Ёрлов… Да, он таков!!! – вдруг выкрикнула она.
– Но лишь я увидала его человеком, каким есть он обычно… и полюбила. Пусть он словно тот лев – без жалости рвущий врагов, не дающий пощады в охоте свирепейший хищник – но разве не мирен тот зверь, когда он в своём логове, и ни ему, ни его детёнышам ничего не грозит? Можно ли ненавидеть пламя за то, что мы сами раздули его и сунули в этот жар руку, уповая не быть обожжёнными?
Майри на миг умолкла, переводя дух.
– Ты открыл мне ужасные вещи, скригга – то, кто он есть… Будь я проклята трижды, что не заткнула уши и выслушала тебя до последнего слова!!! – с этим выкриком словно незримая твердь изнутри неё рухнула, и слёзы ручьём побежали по бледным щекам.
– Я осмелилась полюбить его… Несущая Кровь Дейна – его… Убийцу Ёрлов, заклятого врага всех дейвонов, убийцу моих братьев – зная, каков он и кто. Я осмелилась… и тщетно надеялась, что боги забудут о том, кто мы есть. Но они ничего не забыли… они ведь ничего не забывают – так, скригга?! И пока идёт эта проклятая распря, он будет Львом А?рвейрнов – и он избрал жребий быть им… Он не знал, кто я есть – и всё равно принял сердцем свою же противницу и убийцу; но не смог оставить подле себя простую дейвонку, когда долг его снова призвал на войну. И я тоже приняла выпавший жребий, Эрха…
Майри неотрывно глядела на лежавшего перед ней старика.
– Раз моя любовь к нему невозможна, и между нами пролегает война – то я убью эту любовь скригга, вырву с корнями из сердца насовсем – слышишь меня?! Я сама жаждала смерти, но верно рука жизнедавцев не дала уйти там из жизни, сохранив для иного.
«Много смертей принесёт она близ себя некогда» – так ты предрёк мне судьбу до рождения? Пусть так – раз то по их воле всегда и выходит… И лучше я встречу смерть в битве – да хоть бы и от его меча – но не с тоски по нему, как некогда моя мать по отцу, слышишь?! Или же убью его сама… всё одно – зачем мне будет такая пустая жизнь? И ты можешь быть спокоен, скригга – никто из людей не узнает тогда весь тот ужас позора, который я навлекла на себя и наш орн своею любовью к нему.
Ты сам рассказал мне о том, кто он есть… И как можно будет ему полюбить меня снова – дочерь тех, кто лишил его близких, всей памяти с именем, вырезал весь его род?! Как я смогу промолчать ему, зная то, скригга? И что он со мной сделает, когда узнает о том, кто есть он – и кто я? Так что разницы нет, что за смерть меня встретит… потому что всё равно, даже зная всё это – я люблю его…
Она встала с ложа, стряхнув с лица волосы, опавшие на глаза.
– Теперь и ты знаешь, скригга, какова на деле твоя любимая праправнучка, которая оказалась не лучше тебя, клятвопреступника – как она осквернила наш род, полюбив своего заклятого врага… и по своей воле отдавшись ему.
Старый Эрха молчал, оцепенев всем телом, и неотрывно взирал на потомицу, которую он впервые увидел такой – сильной и яростной, несломимой.
– Прости меня, моя девочка… – прошептал через силу старейший, и дыхание его было хриплым и заходящимся, точно скригге не хватало воздуха.
– Прости меня, что посмел презирать тебя… Лишь я тут достоин презрения всех, но не ты. В том моя лишь вина… То, что я совершил… оно привело тебя к Аррэйнэ – это она, моя кара Горящего, кто отнял у меня стольких близких, а тебя… отдал Льву А?рвейрнов… точно в насмешку над моими горделивыми тщениями… тебя, мою кровь, отдал добычей последышу сгубленного мною же Ходура…
Из уст Эрхи послышался не сдерживаемый более плач, точно помимо воли из его горла вырывались короткие кашляющие рыдания. Лицо старика зашлось в дрожащем каждым напрягшимся мускулом оскале отчаяния, а тянущаяся к Майри ладонь скрючилась словно сухая корявая ветвь.
– Майри… – прошептал из последних, уже утекавших сил жизни их скригга – и голос его походил на тяжёлый и сдавленный стон.
– Майри, девочка моя… я прошу тебя… молю – сруби моё… имя… с родового столпа дома Дейна… – хрипло кашляя кровью еле смог он проговорить, тяжело дыша всею грудью, вздымавшейся и опадавшей словно кузнечный мех – некогда мощный и сильный, а теперь лопнувший и не дающий живя?щего воздуха столько, чтобы как прежде поддерживать жизнь в этом дряхлом измученном теле.
– Нет! – вскрикнула она в ужасе, стискивая руку старейшего.
– Сруби моё… имя… Я недостоин остаться… среди прародителей нашего орна…
Его холодевшие руки стиснули пальцы праправнучки с такой силой, что Майри вздрогнула. Эрха закатил выпятившиеся из глазниц очи к потолку, нависавшему над ним досками перекрытий, по древу которых змеились резные узоры богов и героев минувшего – всей реки жизни Дейнова рода.
– Мне нет прощения Всеотца… Я – предавший всё, что было мне свято… как я могу появиться там?
Измождённое лицо старика сводила судорога, словно слова из себя он с трудом исторгал через силу.
– Вотин отступился от меня… своего негодного сына. Всё, что я ни сотворил в Его славу – всё обратилось лишь против, к погибели нашего рода…
Не произнося ни звука Майри со страхом внимала последним словам их старейшего, дрожавшего всем телом и с трудом говорившего – словно не с ней, а с незримым ей кем-то. Взгляд скригги метался по сторонам, зрачки его расширились, и взор был подобен бездонной чёрной яме, уже зривший преддверие мира иного по ту сторону смерти.
– Всеотец не подле меня нынче… – старец вдруг заплакал словно ребёнок, отчаянно и горько, – Ты молчишь, лишь взирая во гневе в моё почерневшее сердце… Я страшно предал тебя, предал себя самого… И ты отверг меня, отринул от своих небесных Чертогов Клинков… оставив мне путь лишь к хозяину ям… всеголодному змею. Вся моя прежняя великая слава потонула в той неправо пролитой крови… моё имя теперь годно лишь для страшных проклятий… Вот она какова, моя прежняя честь…
Хрип слетал с его губ, когда скригга сквозь силу дышал во всю грудь, говоря.
– Мне была дарована столь долгая жизнь… а я истратил её в пустую на низкую зависть и сотворил страшное зло против тех, кто был мне друзьями и побратимами – и теперь столько лет уж не знаю покоя в предчувствии кары, какую теперь пожинаю…
Ты молчишь, видя каждый мой шаг по безвинно пролитой мной крови. Как страшно ты меня покарал, Всеотец… и как заслуженно… Лучший из наших рождённых сынов среди смертных вырос не подле твоей несущей разящие стрелы руки… а под знаком его всесокрушающего Грозового Молота… И я сам в том повинен, что отдал его – последнего из Львов, прямую кровь Ходура – отдал его яростному и гневному Каитеамн-а-гвайэллу. И он, твой сын, сейчас сокрушает твоих же детей… ибо он духом а?рвейрн, а не дейвон… сама Его ненасытная пасть – и его гордое сердце уже не принадлежит тебе. Ты молчишь, отверзая свой взор от меня, недостойного…
Взгляд его в тщетной мольбе устремлялся к резному обличью Горящего, чьи глаза мёртвым блеском взирали на скриггу.
– Ты молчишь…
Старец с неимоверным трудом приподнялся на локтях над ложем, словно взывая к кому-то, обращая лицо ввысь к распахнутому окну, за которым плескалось налитое синевой необъятное небо – и неожиданно для смотревшей на него дочери Конута заговорил на восточном наречии Эйрэ:
– Бури Несущий, Держатель Бескрайнего Неба… я не твой сын рождением… Но своей же злой волей я даровал твоим детям великую силу в грядущей войне… я, их некогда первый противник и враг… сам содеял всё это. Если Всеотец меня отринул от своего взора… то Ты не отринь того… кто сам не желая принёс твоим детям великое благо, обернувшееся кровью моих одноверцев… – из горла его раздался перемежающийся со словами надрывный хрип.
– Да, твои клыки и когти в эту страшную распрю всласть испили её из моих проклятых рук… Пламенеющий Ликом. Моим низким предательством, моим молчанием и гордыней твоя железная пасть так обильно насытилась нынче багряным… как никогда ещё прежде, Отец всех Клинков. Не отринь меня ты… от своего полыхающего горнила – того, кто был с рождения твоим заклятым врагом… а нынче в мольбе сам взывает к тебе быть услышанным…
– Тинтреах!!! – сквозь выступившую на губах кровавую пену прохрипел старый Эрха, вытянувшись в направлении распахнутого окна, словно зрил там Того, к кому было обращено его последнее слово. И неимоверна была та ужасная мука, печатью лежавшая на искажённом до неузнаваемости побелевшем лице скригги Дейнова дома.
Но в следующий миг точно ветер порывом стирает с земли суховейную пыль, его облик вновь принял спокойные очертания, будто омытый водой. Тело скригги на ослабевших локтях опустилось назад на измятое смертное ложе, где только что в муках закончилась его долгая жизнь.
Майри с ужасом слушала последние слова Эрхи Древнего, в предсмертных мучениях отринувшего своего первородного бога Горящего и воззвавшего к праотцу а?рвейрнов, даровавшему смертным голодную сталь своих острых клыков и когтей. Услышанное после тех поведанных ей и ушедших с ним тайн страшное предсмертное богоотступничество их исстрадавшегося душой главы дома содрогнуло ей сердце. Словно не чувствуя ничего, потеряв сам счёт времени она продолжала держать холодеющую ладонь старика, не в силах выдавить из себя ни единого слова, ни плача.
Как оглушённая неподвижно стояла она подле смертного ложа их скригги. Затем развернулась и наощупь вышла прочь из покоя – тяжко дыша, словно ей не хватало в груди воздуха. И лишь тут за порогом дейвонка дала волю рвавшимся из самого сердца слезам.
– Майри, что с тобой, девочка? – к ней подбежал встревоженный дядя, за которым по пятам следовал Айнир. Всё это время они были недалеко от покоев их скригги, совсем рядом – но верно ничего не услышали из того его страшного покаяния, поведанного дочери Конута за плотно затворёнными резными дверями…
– Что случилось, сестрёнка? – вопросил её Айнир, дотронувшись до вздрагивавших плеч той, – неужели ругал он тебя?
Майри беззвучно рыдала, застыв словно окаменевшая, не замечая родных, точно глядя сквозь них в пустоту.
– Эрха… он что? Он… – вздрогнувший дядя отпустил её руку и бросился к двери. Спустя миг оттуда раздался его тяжёлый то ли стон, то ли вздох, когда Бурый узрел на постели обездвиженное тело старейшего из Дейнблодбереар с застывшим взором его закатившихся глаз.
С потемневшим лицом Доннар вышел назад из покоя их скригги, устало прислонившись спиною к стене. Вздрогнув, он вслушался в гам за окном, где внезапно тоскливо, отчаянно, страшно завыл старый пёс у ворот – и за ним стали вторить другие собаки в их тверди, наполняя стерквегг ощущением бедствия, всполошая его обитателей.
– Вот оно… – прошептал Бурый сурово, – Эрха, как же ты мог… оставить одних нас, без твоей помощи в такой тяжкий час?
Подняв взор он упёрся в застывшую немо плачущую племянницу.
– Ты была там… Что он сказал напоследок? – Доннар схватил Майри за плечи и сильно затряс, словно хотел выколотить из неё те слова, – что повелел нам делать?! Он говорил что-нибудь?!
– Эрха просил меня… срубить его имя… с родового столпа, – устало произнесла Майри сквозь слёзы, ручьём катившиеся из глаз.
– Что?! – взор её дяди был страшен – он будто окаменел, услышав такое посмертное повеление ушедшего из жизни старейшего Дейнблодбереар.
– Да, дядя – такова его воля… – Майри вдруг словно очнулась от сна. Она отстранила от себя безвольную руку Бурого и не произнося ни слова последовала в главный покой их стерквегга. Доннар с сыном как оглушённые молча последовали за ней.
Там, возносясь до самого потолка, огромный и потемневший от времени многие века нерушимо стоял Алльменстангир – родовой столп дома Дейна, на древе которого были начертаны знаки имён всех их некогда живших – всех из числа Дейнблодбереар, все их деяния и заслуги. Великое родовое древо, чьим началом служило скрытое в полумраке у основания из узловатых корней имя Дейна, приведшего их народ с Заокраинного Севера – первого ёрла дейвонов, величайшего из воителей и основоположника их новой родины. И хотя первые имена были начертаны пару столетий спустя его смерти, хотя столп не был ровесником предка их рода – но уже вот тринадцать веков нерушимо стоял он в сердце укрепи Вестрэвейнтрифъя?ллерн, опутанный паутиной примкнувших с боков к нему сходов и лестниц, с каждым годом всё больше темнея и каменея. Лишь светились резьбой ветви сотен семейных имён, возносясь от отцов к сыновьям, от прародителей к их потомкам в бессмертном круговороте поколений, не забыв никого – ни жён, ни сестёр с дочерьми, чьи деяния знаками рун обрамляли кольцом каждый круг нанесённого в дереве имени от рождения и до кончины.
Верхние, последние поколения паутиной увили верхушку столпа, подходя к его мощной развилке с ветвями – и у Майри кольнуло вдруг сердце от недоброго предчувствия, что это знамение скорой погибели Дейнова дома, уже уготованной им всем тем Гневом Горящего, что обринул на кровь их семейства ушедший из жизни старейший.
Где-то тут были вырезаны имена некогда живших и ещё памятных ей старших братьев Ллотура с Хугилем – и многих иных из их родичей, сложивших головы в нынешней распре. Пальцы Майри скользили по шершавой поверхности знаков погибших. Рядом с братьями было врезано в дерево и имя Айнира, а ещё ниже – их отца Доннара Бурого, которому отныне суждено было стать следующим скриггою Дейнблодбереар.
Чуть сбоку от имени дяди дрожащие пальцы дейвонки нащупали ещё один знак – и слёзы снова накатились ей на глаза. Майри дотронулась до имени Конута Крепкого, и рядом с ним – имени Бру?лы Долгой Косы, дочери Хъёра Ульфскере из древнего орна Эваров. Лишь потемневшие имена на холодной поверхности древа – вот и всё что осталось от матери и отца. Здесь в их укрепи имя ушедшего Конута Стерке было и поныне невозбранимо, и ничья воля, никакой ёрл дома Скъервиров не мог его умалить или стереть из памяти живущих. Но и ничто – никакая людская могучая сила, никакая хоть трижды оплаченная цена – не в силах уже были снова вернуть их к живым, вернуть к ней.
И здесь же, чуть выше над именами родителей был врезан в темневшее дерево ясеня собственный знак – имя той, которая также была недостойна находиться среди стольких славных имён её родичей… недостойной всем тем, что она совершила, отрёкшись от крови и предав свой орн той любовью к врагу дома Дейна.
Всего на несколько ладоней ниже к долу, а на самом деле далеко вглубь поколений, почти на век раньше рождения Майри в дереве было вырезано имя Эрхи Древнего – славнейшего из скригг их семейства, великого ратоводца и защитника Дейвоналарды. Былые деяния предка густо обрамляли круг его имени, золочёной резьбой тонких рун выделяясь на фоне потемневшей от времени древесины огромного ясеня. По смерти человека родичи завершали его круг, увековечивая память на дереве, оставляя среди потомков навеки – пока жив весь их род, кой и есть тот незримый столп Дейнова дома, река жизни их орна, их крови…
Но сейчас Майри пришла не для этого.
Рядом с ней в напряжённом молчании застыли смотревшие дядя и брат. Бурый вздрогнул, но не проронил ни звука из стиснутых губ, когда Майри вытянула из его ножен короткий клинок, стиснув рукоять обеими ладонями сразу. Сжав в волнении зубы она замахнулась и наотмашь ударила сверху.
Алльменстангир отозвался глухим тихим гулом, от удара в ветвях зашумело незримое эхо – словно он зашептал вдруг устами почивших – а из разруба на тёмной поверхности огромного ствола под ноги дейвонке выпала белая щепка. Майри опустила лезвие и с силой ударила клинком снизу, затем ещё раз, перерубая державшие пласт древесины волокна.
С хрустом кусок дерева отделился от Алльменстангира и упал в её протянутую ладонь. Он был тёплым и лёгким, неповреждённым, не затронутым сталью поверх резьбы рун. Лишь на столпе средь ветвей их семейства насильной пугающей белизною зияла тут чуждым и ярким пятном среди тёмной поверхности древа занозистая прорублина сквозь полотнище жизни их орна. Таких потемневших зловещих зарубок за целых пятнадцать веков бытия было мало – тех, чьи имена точно также срубили, не оставив этих совершивших страшные злодеяния людей в памяти у живущих и всех их грядущих потомков – в пепел чьи имена обратились вовек.
Майри бережно передала осколок в руки Доннара, бережно стиснувшего в ладонях последний знак жизни почившего скригги.
– Храни его, дядя. Пусть его имени не будет на Алльменстангире – но среди нас он останется, доколе мы будем то помнить. Пусть так будет, прошу…
Доннар молча кивнул в знак согласия со словами племянницы.
– Идите. Я хочу побыть здесь одна…
Майри отвернулась и устало присела на корточки на ступеньку выше, обняв руками имена отца с матерью и словно прильнув к ним всем телом. Больше она не произнесла ни единого звука вслед уходившим отсюда взволнованным родичам, так и оставшись недвижимой там до полуночи, пока все прочие обитатели стерквегга были охвачены скорбью от потери их скригги и страхом грядущей безвестности, и спешно готовились к погребению. Ибо настолько внезапным стал скорый уход Эрхи Древнего, долгие восемь десятилетий бывшего старейшим их рода, их опорой и духом, что сейчас его близким казалось, будто вместе с ним ушла в небытие и сгинула целая эпоха.
Ливни вспучили русло разлившейся Зыбицы, взняв поток на четыре локтя? и заполнив притоки. По их вздувшимся водам Скутлкъёре сумел провести своё судно до самой Дубовой Горы, где его ожидал Харл Ролегур, тамошний мельник. С ним рекой сюда прибыли разные снасти с железом, дубовые балки, точёные зубья лопаток и связки верёвок – всё то, что тому было нужно к починке.
Бурлила на старой запруде вода, разгоняя потоком скрипевшее коло движка. Журчало вино из сосуда, опять наполняя потёртые старые кружки хозяину с гостем.
– Вот такая история, Хедин… Таков уж наш рок – несть всё то, в чём ни я, ни сестра не повинны – ни трижды тем дети её…
Челновод отхлебнул хмель из кружки, отерев дланью бороду, в коей годы всё множили серое – слушая мельника.
– С той поры и живём тут тайком, ото всех сторонясь и скрываясь. Людям проще порой невиновных наречь его семенем, вину его тоже на нас вознести – лишь за то, что одной мы с ним крови.
– Я знаю… В той жизни и я ведь был многими проклят. Может быть и за то меня боги потом покарали, надежду обманную дав – дав пожить, пустить корень на севере, деток родить с моей Хлив. Всё потом стало дымом, ушло следом в смерть… а я жив, вот такой же убийца быть может как он.
– Ну ты мстил же… – Харл глянул в глаза Челноводу.
– А был ли в том толк? Чем я лучше Предателя Трижды? Может быть потому и утратил её поначалу – а после и всех остальных, кто стал дорог мне в жизни. В чём повинны там были все те, кого взяло железо в их доме от стара до мала – и после, в Арднуре и в Бахр-аль-рималь, когда шёл я кровавой тропой за ней вслед не взирая на всё?
Хедин умолк, и безмолвно сидел так какое-то время, не прикасаясь губами к вину – вспоминая минувшее – то, что он помнил… и что бы уж лучше забыть.
– Говоришь – опоздал? – спросил мельник у гостя.
– Опоздал… из-за мести своей. Если бы сразу пустился за ней, перебрался за горы, нагнал там в пути тех купцов, что её увезли – может было бы иначе… А я время истратил на кровь, всё не мог удержать своё сердце… их всех… до последнего.
– Умерла там, твердил ты? От хвори?
Хедин мотнул головой в несогласии.
– Умерла там… рожая ребёнка хозяина. Я ведь мёртв был давно для неё, и никто не явился на помощь – а вокруг были только презрение родичей, ненависть, страх и дорога в безвестность… В чём вина была Бриги, что жизнь свою новую там она начала воле своей вопреки, став женою иному – пускай и насильно? Тот хозяин её был не так уж и плох – не жестокий уж точно… и его пощадил я тогда, не коснувшись железом, пресытившись пролитой кровью. Начал новую жизнь, кою дала судьба, столько раз как сумел я уйти от Кормилицы Воронов, с пастью её разминулся. Но так вышло потом, что я умер давно, и живу может быть по накату, лишь смерти своей ожидая, когда снова мы с ней так столкнёмся, уже не успев разминуться… а их род всё жив.
– Это как? Ты ведь всех их – сказал же так сам!
– Всех… Но девочка та, кого родила? Брига там перед смертью, и кому я отдал её знак, мною прежде дарованный в память, их кровь тоже есть – и они в ней живут и поныне. А моя кровь мертва. Такова уж судьба, что и после нагонит нас некогда – всем воздаст по их делу…
– Вот и я – чем могу, так пытаюсь по че?сти прожить. Обустроил сам мельницу, Раннхильд сынов как своих тут взрастил. Помогаю могу чем иным, не деру за помол как тот Гицур, козлина… Но для оных и доброе то всё равно не возвесит грехов отца давних, кои десять колен не сумеют стереть. Видишь – есть серебро, что отдал он нам с Раннхильд. Но кровавое всё оно, нет в нём нам счастья, лишь горе с позором. Сперва думал – спустить его в омут прочь с глаз, чтоб до Хвёгга в нору докатилось сквозь воду – а потом порешил, что иной раз добро и из зла лишь творить можно людям. Пусть живёт наше дело и крутится жёрнов, пусть для люда тут будет добро. Ты же тоже, как вижу, идёшь тем путём. Только так можно жить, их вину тем добром для других окупая…
Хедин опять долго медлил с ответом.
