– Есть лошади, привязанные не к колесу, а к колеснице. Тоже бредущие… «Изобретал мысль един, другие же, яко пленники, к колеснице торжествователя сего пригвожденные, бредут ему вослед. Они говорят говоренное, мыслят в мысли другого и нередко не лучше суть младенца, лепечущего вослед своея няньки».
За столом воцарилась тишина. Ушаков кашлянул:
– Верно, но витевато!
Радищев почесал затылок.
Заговорил Алексей Кутузов:
– Учение нам на то и дано, чтоб мыслям проговариваемым внимать. А чьи они, то не столь важно. Мы их усваиваем, своими делаем. Значит, наши они. Мы, ведомо, попугаям не уподобляемся…
Ушаков встал:
– Чтоб языки наши с мыслями дружили и на чужих идеях бездумно не залипались, предлагаю сделать два больших глотка из бокалов наших!
Все дружно сделали по два больших глотка, как повелел начальствующий Ушаков. Две здравницы – два глотка.
Александр Радищев недоверчиво посмотрел на «Григория Бобринского»:
– Мне понравилась твоя цитата, но что-то я не припомню, чтобы Гельвеций в своей работе «Об уме» об этом писал.
Трион быстро нашёлся. Глеб, придав серьёзность выражению своего лица, невозмутимо выговорил:
Это из его более ранних произведений, из «Записных книжек» («Notes de la main».
Вмешался Ушаков:
– Когда сказано, в какой работе, и на какой странице – это не обязательно. Иначе мы отсюда трезвые уйдём. Продолжаем движение по кругу! Кто следующий?
Вызвался Андрей Рубановский:
– «Мы замечаем в вещах чаще всего то, что желаем найти».
Подобревший Ушаков обратился к «Бобринскому»:
– Что скажешь на это, Гриша?
– Полностью с этим согласен, Фёдор Васильевич!..
– Откуда знаешь, как меня зовут?
– Так, я слышу не только то, что желаю слышать, но и то, что говорят другие. Тебя все так кличут, как старшего… А к сказанному вашим товарищем добавить хотел бы. – Люди слышат в речи других то, что знают. А чего не знают – не слышат.
– Похвально! Да имеющий уши, да услышит! Значит – поймёт. Выпьем, господа студенты, за услышанное!
За столом воцарилось оживление. Все начали говорить друг с другом о вещах для Гельвеция далеко второстепенных. На другом конце стола завязалась дискуссия на тему, почему бандиты, сосланные из Англии в Америку становятся честными людьми. Видно было, что к этому разговору особенно прислушивался Радищев. Потом он выразил вполголоса своё несогласие сидящему рядом Алексею Кутузову: «Не все сосланные – бандиты. Понеже бандитами называют иногда честных, несогласных людей». Трион по этому поводу поделился с Глебом: «Вот они ростки будущего бунтаря! Обострённое чувство несправедливости. От кого это у него?». Кто-то вслух вещал, прихлёбывая пиво: «Критика происходит от зависти. Критиками становятся немоглые писатели»…
Заказали ещё по большой кружке на каждого. За столом началось беспричинное веселье. Серьёзные разговоры прекратились. Пошла обычная болтовня.
Ушаков сидел молча, почти отрешённо. Пил пиво и о чём-то думал, явно не о радостном. Глеб-Трион стал рассматривать погребок. Тут было довольно уютно. Деревянные столы, удобные лавки. На стенах просматривались сквозь табачный дым какие-то рисунки, краски местами потемнели. «Жаль, что это когда-то разрушат до основания».
Сквозь голоса захмелевших студентов, Глеб вдруг услышал, придвинувшегося к нему Фёдора Ушакова, пытающегося перекричать шум:
– Григорий, что на родине говорят о предстоящей войне с Турцией?
– Про войну с Турцией ничего не слыхал, а вот про новое Уложение законов… Поговаривают, что императрица комиссию из выборных депутатов создала. В Грановитой палате Московского кремля заседают. «Наказ» императрицы вышел. Сказывают, что за основу был взят трактат Ш. Монтескье «О духе законов».
– Да! Идеи Просвещения долетели до матушки России…
– Говорят, что всё в сословные привилегии выльется…
– А во что же ещё выливаться-то?.. Читал я, что в комиссии, помимо дворян, государственные крестьяне, казаки и даже инородцы представлены.
Радищев, подключившийся к разговору, заметил: «Лучше бы крепостническое право отменили».
Глеб продолжал: «В Наказе сказано, что цель власти не в том состоит, чтоб у людей естественную их вольность отнять, но чтобы действие их на пользу общества направить».
Радищев махнул рукой: «Впустую всё это! Не договорятся они. Дворяне упрощения торговли имениями требуют. Купцы оставить за собой единоличное право торговли возжелали. Крестьяне против тяжёлых условий жизни выступают…».
Ушаков горько вздохнул:
– Эх! Зря я покинул государственную службу! Ужо был бы произведён в секретари майорского ранга. Поменял службу на учёбу. В юриспруденции пока не преуспел. Время противу меня работает. Не успею отечеству послужить.
Трион пригорюнился: «Странно как-то, Глеб, что мы с тобой с живыми покойниками разговариваем… Мы-то с тобой живём, или это мираж? Не увязывается как-то… Вращаемся в давно несуществующем мире».
Веселье было в самом разгаре. Компания захмелела. Трион заговорил: «Ты только посмотри, Глебушка, как служат Бахусу российские студиозы! Мы с тобой не меньше выпили за компанию, но хоть бы в одном глазу. Недоработали наши учёные отцы!»
– Скорее человеческую генетику перехитрили! Homo non bibens! Ты лучше подумай, куда мы с тобой поведём наше небренное тело после этой пьянки. Ему отдыхать надо.
Трион молчал некоторое время, потом прошептал: «Обрати внимание на Ушакова! Как-то странно он на тебя пялится…»
Глеб взглянул на Ушакова. Тот внимательно рассматривал рукав его студенческого мундира.
– Что ты там увидел, Фёдор Васильевич?
– Да вот обнаружил… У тебя, Гриша, точно такое же пятно на рукаве, как и у меня. Я его только вчера посадил. Не успел застирать…
Глеб смутился. Опустил руку под стол..:
– Бывают странные совпадения… Вот и моя фамилия тебе кого-то напоминает…
Ушаков вздохнул:
– Что-то мне не по себе. Пора…
В это время в подвальчик ввалились двое пьяных. Это были изысканно одетые молодые люди. Они пели не в унисон известную немецкую песенку про Cусанну. Качаясь, прошли к соседнему столику на свободные места. Усевшись, позвали официанта: «Herr Ober!»; заказали пиво и начали громко разговаривать.
Радищев, отвернувшись от Кутузова, взглянул в их сторону:
– Мне кажется, что я их на лекции у Готшеда видел.
Ушаков, не глядя на пришедших, уверенно констатировал:
– Один из них Эрнст Бериш. Точно знаю, на брудершафт с ним по пьяни пил. Он тут завсегдатай. Опытный бурш по бабьей части! Второго не знаю.
В разговор встрял Алексей Кутузов:
– Второй – какой-то Гете из Франкфурта на Майне. На семинаре у Геллерта его слышал. Он там свои стихи читал. Поэтом себя мнит.
Глеб не сдержался:
– Почему «мнит»? Он и есть поэт! Скоро о нём заговорит вся Германия!
– Все вопросительно уставились на Глеба.
Ушаков хмыкнул:
– Ты-то откуда об этом ведаешь? Не уж-то, в Малороссии о немецких поэтах больше знают, чем в Германии? Да ты, Григорий, я вижу, провидец какой-то! Ну-ка, предскажи кому-нибудь из нас великое будущее… Обо мне не надо пророчествовать… Я и без тебя знаю, что меня в будущем ждёт.
Внутри Глеба завозмущался Трион: «Кто тебя, Глебушка, за язык тянул? Вот и выкручивайся сам. Я умываю руки!»
Глеб натужено улыбнулся:
– Господа студенты, признаюсь вам. Я – не Бобринский. Прошу прощения у всех за этот проступок. Настоящему Бобринскому – сыну императрицы Екатерины и её фаворита Орлова – недавно исполнилось всего восемь лет. Его зовут Алексей. Он, кстати, пребывает здесь, в Лейпциге, в одном из закрытых пансионатов.
Ушаков почесал подбородок:
– А, я начал подозревать тебя с самого начала, ведь история появления Бобринского на свет мне в основных чертах известна была!
Глеб продолжал:
– Я – странствующий монах Григорий…
Радищев возмущённо заговорил:
– Кто один раз соврал, тому веры нет!..
Ушаков положил руку на плечо Радищеву:
– Постой, Александр, успокойся!.. Давай лучше спросим самозванца о том, что ему о нас известно…
Глеб неожиданно для себя огрызнулся:
– Вы считаете меня тайным агентом вашего надзирателя Бокума?
Кутузов язвительно хохотнул:
– Вы слышите, господа? – Он сам проговорился! Да его потребно отметелить и отсюда взашей выгнать!
Трион забеспокоился:
Да, Глебушка, сейчас тебя отдубасят и повредят твоё физио. Придётся подключаться. Тело не только твоё. Тебя станут бить, а мне будет больно… Ничего не остаётся… – Идём ва-банк! Только больше никакой самодеятельности! Чётко выполняй мои мысленные команды!
– Господа студиозы! Взашей меня выгнать вы завсегда успеете! Тут, Фёдор Васильевич, просил меня ваше будущее предсказать. Так я могу это сделать, ежели кому интересно.
Все загалдели. Кто-то высказывал недовольство. Кто-то с недоверием улыбался.
– Ты хочешь, чтобы мы твои пьяные фантазии выслушивали?
– Пусть говорит!
– Я, например, не желаю знать, когда я помру. Это пророчество будет меня всю жизнь преследовать.
Глеб поднял руку, призывая к тишине:
– Я не пророк! Я человек из будущего! Я знаю о вас из исторических энциклопедий и могу привести здесь только те факты, которые сохранили о вас потомки.
На противоположном конце стола раздался хохот:
– Гришка-монах! Он же царский сын. Он же пустобрех из будущего!
– Ври, да не завирайся!
– Сейчас в три короба наталдычит…
Встал Рубановский:
– Я хочу о себе узнать! Чего мне бояться…
Глеб заставил себя улыбнуться:
– Андрей Кириллович, тебе действительно нечего бояться. Ты – будущий титулярный советник, сочинитель на немецком языке рассуждений «О размножении народа», переводчик на немецкий язык Вольтера «Рассуждение о человеке». Между прочим, издашь свои книги здесь в Лейпциге в 1771, незадолго до отъезда в Россию по окончанию учёбы.
Рубановский побледнел и сел, закрыв лицо руками.
Кто-то спросил:
– Что с тобой, Андрей?
Рубановский поднял голову:
– Он прав в одном. Я сейчас завершаю работу над этими рассуждениями на немецком языке и с местным издательством договариваюсь…
Глеб продолжил:
В воспоминаниях твоих соотечественников и однокашников – не буду говорить каких – ты характеризуешься как необыкновенно прилежный человек, посвящавший каждый день четырнадцать часов на учение. Про тебя ходила шутка. Будто бы одна молодая девушка, имея связь с тобой, была в интересном положении и… товарищи твои, шутя удивлялись, как ты мог улучить время для любовной интриги.
Раздался хохот. Рубановский вскочил и, то ли смеха ради, то ли всерьёз закричал:
