От нее шарахались, как от чумной, в любую минуту ожидая какой-нибудь пакости.
И Таня, чувствуя свою отверженность, незамедлительно им эту пакость устраивала.
Даже в те редкие минуты, когда сестра не хотела шалить, а старалась произвести приятное впечатление, она и то умудрялась напортачить – рвала новое платье, случайно зацепившись за гвоздь или разбивала любимую мамину вазу, нечаянно задев край стола.
А все, и я в том числе, думали, что Таня делает это нарочно – из вредности.
Однажды я решила пожаловаться на несносную сестрицу в пионерский журнал «Костер». На трех страницах расписала, какая Танька вредная и непослушная. Заодно упомянула, как та втихую от мамы слопала трехлитровую банку малинового варенья и кило конфет.
Перечитала написанное и… письмо порвала. Сестра все-таки! Жалко.
Таньке и так несладко жилось. Проведя полгода в казенных больничных стенах, по сути в изоляции, в том нежном возрасте, когда общение с семьей и матерью для ребенка жизненно необходимы, Таня одичала настолько, что наверстать упущенное уже не могла. Ей очень не хватало родительской ласки, заботы, любви, тепла. И она всеми способами пыталась заполучить их.
Обида
Рождение второго ребенка не улучшило отношений в семье. Наоборот, с маленькими детьми в двух комнатах стало тесновато. Родители ссорились. Бабушка без устали пилила маму за то, что та ее не послушалась – мало того, что не развелась с отцом, так еще и родила от него, от «калеки». Этого баба Люда простить дочери не могла.
В итоге мама как бы оказалась между двух огней, и не в силах противостоять родителям и мужу, начала срываться на детях. Чуть что не по ней, сразу в слезы и крик.
Отец, пытаясь самоутвердиться и снять напряжение, стал с удвоенным рвением бегать налево и выпивать. Из-за этого они с мамой постоянно скандалили, орали друг на друга, бывало, что отец и руку на нее поднимал. Бабушка не вмешивалась, но и не упускала случая позлорадствовать в мамин адрес: мол, я же тебя предупреждала, вот и получай!
Надо ли говорить, как угнетали всех эти домашние распри.
Чтобы две семьи смогли, наконец, разъехаться, папа встал в очередь на квартиру.
Завод квартиру дал, но однокомнатную.
После долгих уговоров, маминых мольб и слез, дед уступил, согласился на обмен. Они с бабушкой переехали в однушку на улице Пехтина, а мы остались на Карла Маркса.
Вот только принять новое жилище дед так и не смог. Ему не нравилось в нем все: дом, район, планировка, особенно окна, выходящие на запад, а не на восток, как он любил.
Запад, закат солнца означал для него смерть, медленное угасание. Дед прожил в новой квартире совсем недолго.
Нелюбимая
А мама с папой продолжали ругаться.
Про такие пары в народе говорят: и вместе плохо и врозь нехорошо.
Много раз мама порывалась уйти от отца, но боялась остаться одна с двумя детьми. Втайне она тяготилась нежеланным ребенком, пыталась переложить вину за свою неудавшуюся жизнь на младшую дочь, мол, если бы не она, все было бы иначе.
Масла в огонь подливал отец, в минуты ревности заявлявший, что Танька не его ребенок. Хотя сомневаться в их кровном родстве мог разве что слепой – Таня была точной копией папы. Возможно, после таких обвинений мама окончательно поняла, что совершила роковую ошибку, не послушав мать. Но что сделано, то сделано.
Мне кажется, что больше всех страданий выпало не столько на мамину долю, сколько на долю Тани. Не оттого ли невинная кроха заболела так тяжело? Дети же все чувствуют.
Болезнь сестры стала для родителей серьезным испытанием, заставила на какое-то время сплотиться, забыть о ссорах. Но напрасно я надеялась, что с Таниным выздоровлением в семье наступит мир, что мама с папой наконец-то заживут душа в душу.
Едва угроза смерти миновала, как все вернулось на круги своя, даже стало хуже.
Если раньше милая малютка не доставляла взрослым особых хлопот, не отвлекала от бесконечных драм и выяснений отношений, то тут она вдруг стала требовать повышенного внимания к себе – капризами, эпатажным поведением, истериками, что накаляло и без того напряженную атмосферу в семье еще больше.
Печать дьявола
Сколько я себя помню, родители всегда внушали мне, что я хорошая, «правильная» девочка, а Таня бедовая, шальная, притягивающая к себе как магнитом несчастья.
И в садике-то ей с воспитателями не повезло, и в начальной школе попалась вредная училка. И вообще, наверно, баба Люда права – всему виной злосчастные «три шестерки».
О том, что, может, это с ними что-то не так, родители даже мысли не допускали.
Мама с папой считали нашу семью если не образцовой, то, во всяком случае, не хуже других семей. Все сыты, обуты, одеты, чего еще надо? А ругань, скандалы – ерунда! Милые бранятся – только тешатся.
Но из-за этих скандалов меня порой так и подмывало сбежать из дому.
Я убеждала себя и Таньку, что мы с ней приемные дети, что наш настоящий отец певец Валерий Леонтьев, а мать – милая, добрая певица Валентина Толкунова. Ну разве ж стала бы родная мать кричать на своих детей? А все мамины срывы я принимала на свой счет.
Однажды я и впрямь чуть не сбежала и не увела с собой сестру в детский дом. Я верила: там нам будет лучше.
Мы такие разные
Впрочем, то, что родители постоянно сравнивали нас с сестрой, и это сравнение было не в Танину пользу, играло мне даже на руку. Мне нравилось чувствовать свою «особенность».
Это не значит, что я на самом деле была в чем-то лучше сестры. Просто я умела искусно маскироваться, скрывать от других дурные поступки и мысли, «заметать» следы.
Таня в этом смысле была более наивным и бесхитростным ребенком. Она тянулась ко мне, всюду следовала по пятам, как хвостик. Начну коллекционировать открытки, и Таньке их подавай. Возьмусь за календарики, оставив открытки сестре, как тут же выясняется, что они ей надоели, она тоже хочет копить календарики. И так во всем.
Я дразнила Таньку: повторюшка дядя Хрюшка, прятала от нее свои вещи. Но от Тани ничего не утаишь, найдет и вдобавок испортит – из вредности.
Дружить у нас не получалось. Я готова была терпеть Таньку до тех пор, пока она меня слушалась. Было приятно с ней нянчиться, опекать, развлекать, играть в дочки-матери (мамой, конечно, была я), но стоило младшей сестре нарушить мои правила, взять что-либо без спросу или проявить своеволие, как она мгновенно впадала в мою немилость.
Разве могут сестры быть такими непохожими? – удивлялись все.
Мы и вправду были очень разные, но вместе с тем нам почти всегда нравились одни и те же книги, а для меня это важный показатель душевной близости.
В детстве родители измеряли наш рост, делая зарубки на дверном косяке, и я помню, как сестра мечтала сначала догнать меня, а после и перегнать. Я росла медленно, а Танька быстро, и годам к двенадцати-пятнадцати окружающие уже не могли различить, кто из нас старшая, а кто младшая, некоторые вообще думали, что мы близняшки.
При каждом удобном случае мы с сестрой спорили, обзывались, бывало, даже дрались.
Темперамент у Таньки был бешеный. Однажды она так припустила в меня железной кружкой, что не увернись я вовремя, ходить бы мне с разбитым носом или лбом. На двери, принявшей удар на себя, осталась внушительная вмятина.
Мирись-мирись и больше не дерись
За драки родители нас наказывали.
Правда, они никогда не выясняли, кто был зачинщик, из-за чего разгорелся сыр-бор.
«Обе хороши!» – любимая мамина фраза. Всыпать ремня обеим и весь разговор.
– За что?! – в один голос вопили мы с Танькой.
– За дело! – приговаривала мама, прохаживаясь по нашим попам ремнем, тапком, поясом от халата, скакалкой, собачьим поводком, проводом от чайника, скрученным полотенцем, шлангом от стиральной машины – здесь мамина изобретательность не знала границ.
Если же через какое-то время выяснялось, что под горячую руку попало невиновному, она редко признавала свою неправоту. Заявляла: профилактика еще никому не повредила!
Ремень сделал меня абсолютно нечувствительной к боли телесной, но крайне обострил чувствительность души. Тут я была настоящим «экстрасенсом».
Замечали когда-нибудь, как внимательно смотрят на лица людей животные и младенцы? Они буквально считывают их, срывают маски. Ребенком я могла по шагам и по тому, как поворачивается в замочной скважине ключ, определить, в хорошем настроении пришла с работы мама или в дурном. И если в дурном, то на глаза ей лучше не попадаться.
Мы с Танькой ненавидели ремень и по возможности старались спрятать его подальше, а заодно убрать из зоны видимости все тапки. В этом случае мама просто разводила нас по разным углам или запирала – Таню в ванной, меня – в туалете. И выключала свет.
В стене под потолком имелось окошко. Поскулив немного в темноте, мы с сестрой принимались налаживать связь – перестукиваться и переговариваться. Или, взобравшись – Танька по батарее, а я по кафельной стене, раскорячившись и упираясь в нее ногами и руками, прилипали к окну и корчили друг другу рожицы. Так незаметно наступал мир.
Я не я и папироса не моя
Весна. Мы с папой гуляем во дворе. Я играю в мячик, а трехлетняя Танька у меня его отбирает. Я не отдаю, Танька – в рев.
Выходит мама, отнимает мяч и вручает его сестре, пристыдив меня: она же маленькая!
Я затаиваю обиду – на Таню, на маму, но больше всего на папу, который со смехом принялся меня, насупленную и зареванную, снимать на фотоаппарат.
А вскоре мне представился случай отомстить сестре. Дело в том, что я всегда хотела попробовать покурить, уж очень аппетитно папа смолил своим беломором. Оставшись дома одна, я вышла на балкон, вынула из пачки папиросу, чиркнула спичкой…
И тут сверху раздался грозный голос:
– Эт-то что такое?! А ну брось! Все родителям расскажу!
Я в ужасе отпрянула от перил и выбросила незажженную папиросу «за борт».
Тем же вечером сосед сверху наябедничал родителям. Вот только он перепутал меня с младшей сестрой, поэтому влетело не мне, а Таньке. Пока ее пороли, я стояла в стороне.
Мне было жаль сестру, но признаться в своем грехе, сказать родителям правду, означало обрушить их гнев на себя. И я трусливо промолчала, мысленно дав клятву никогда не курить самой. «Подумаешь, наказали, – оправдывала я себя. – А сколько раз мне попадало вместо Таньки! Взять хотя бы тот злополучный мячик. Теперь мы квиты».
С годами отношения между мной и сестрой наладились. Мы сблизились, стали больше друг другу доверять и даже дали клятву никогда не разлучаться. Но я обещания не сдержала, уехала в другой город. И двенадцатилетняя Танька снова осталась одна.
Ее письма ко мне были полны отчаянья, но я не замечала этого, не хотела замечать.
Мне было не до сестры, у меня начиналась новая жизнь со своими метаниями и исканиями. А Таня тем временем связалась с сомнительной компанией и начала курить…
Глава седьмая
Отстаньте от меня!
– Совсем от рук отбилась! Никакого сладу с ней нет! Может, хоть тебя она послушает, – сокрушалась мама по межгороду.
– И этот тоже! – переключалась она на отца. – Вконец ополоумел от ревности. Трезвый – человек человеком, а как выпьет – зверь. Руки распускает, крушит все подряд. Да что я тебе рассказываю, сама все видела, знаешь.
Я сочувственно поддакиваю: да, тяжело тебе с ними. Танька не ангел, да и папа, честно говоря, тоже не подарок, особенно, подшофе. Но что тут поделаешь?
– Поговори с ним, а? – просит мама.
Отец подходит к телефону и нарочито бойким голосом рапортует, что дома все в порядке, беспокоиться не о чем. А то, что мать болтает, так ты ее не слушай. Не знаешь, что ли, ей лишь бы поворчать.
– Знаю, конечно. Но ты уж, пап постарайся не пить, ладно? – мямлю я скорее для очистки совести, так как эти мои просьбы для отца – пустой звук.
– Ладно, ладно, не буду, – скороговоркой отвечает отец. – Таньку позвать?
Таня берет трубку и долго полушепотом изливает мне душу – что дома все плохо, мама сживает ее со свету, заставляя учиться и все делать по дому – убираться, стирать, а отец только и знает, что бегает по бабам, вчера даже дома не ночевал. И все в таком же духе.
– Везет тебе, ты не дома! – завистливо вздыхает Танька. – А я тут с ними скоро совсем с ума свихнусь. Надоела эта ругань, хоть бы скорей развелись уже, что ли.
– Да уж, понимаю тебя, – соглашаюсь я. – Но ты давай там, держись.
– Угу, – уныло отвечает Танька. – Приезжай скорее! Будет хоть с кем поговорить.
«Господи, как же вы мне все надоели! – думаю я про себя, кладя трубку. – Да провалитесь вы все, оставьте меня в покое!»
Отцы и дети
Конечно, не всегда в нашей семье все было так скверно. Случались радостные, даже счастливые дни, когда мама с папой мирно уживались друг с другом.
Как же я их любила в такие моменты! Вот только семейное счастье казалось мне слишком хрупким, непрочным, как затишье перед грозой. Вроде бы все хорошо-хорошо, и хочется верить, что это надолго, но вдруг видимое благополучие рушится на глазах, как карточный домик – раз и нет. И снова в душе поселяются страх и тревога.
Может, у меня какие-то неправильные родители? – гадала я тогда. – Не так живут, не так воспитывают нас с сестрой. А теперь понимаю: они жили и воспитывали, как могли.
