– Послушай, я сейчас точно так же взял трубку, набрал твой домашний номер и попал на тебя.
– Но ведь я сижу у Алиса!
И тут мы одновременно начинаем понимать смысл произошедшего. В тот момент, когда мой сигнал шел из Таллина к Айварасу домой, тот послал от Алиса сигнал на тот же (свой домашний) номер. Где-то эти два сигнала перемкнулись, и в результате мы встретились в эфире. Но сказать точно, звоню ли я Айварасу через его номер в квартиру к Алису или же это он звонит от Алиса через свой домашний номер ко мне в Таллин, было совершенно невозможно. Вот наглядный пример того, как работает синхронное поле при совместном импульсе. Интересно, что идея позвонить у нас возникла практически одновременно. Значит, поле действовало. И не только в этом случае.
Айварас после отъезда Рама активно замесил с Мишей Мейлахом, у которого были широкие знакомства в питерских и московских кругах, общавшихся с иностранцами. Здесь наш литовский друг собирался наладить необходимые для выезда контакты. На то же самое надеялся Вяйно, которого Айварас теперь всюду возил за собой. Миша в качестве мистического гида водил ребят по всяким культурмедиальным тусовкам. Сам он при этом занимался контрабандным книжным бизнесом, распространяя в Союзе изданную на Западе литературу. Айварас, работавший после университета литредактором в одном из каунасских театров и будучи членом карасса[52 - Вымышленная религия из романа Курта Воннегута «Колыбель для кошки».], чувствовал себя во всех салонах как рыба в воде. Вяйно больше держал поле, робея перед прихватами богемных девочек.
Если мальчики большую часть времени проводили в Питере, то мы с Ириной ориентировались на Москву. Казалось, здесь шансов намного больше, чем в полупровинциальном Ленинграде: тут тебе и студенты-иностранцы, и посольства, и просто разные залетные… Мы исполнили серию специальных ритуалов по привлечению из космического вакуума потенциальных партнеров. Их пустые контуры притягивались из глубин вероятного и были должны рано или поздно наполниться реальным содержанием. И они наполнялись.
Ирин приятель Женя, друг детства и студент МГУ, часто бывал в Крестах – университетском общежитии на проспекте Вернадского – и водил туда нас. Познакомил с гречанкой Тулой, югославом Мирко и француженкой Машей, которая, въехав в Достоевского и православие, совсем отвернулась от «нормальной» жизни и готовилась принять постриг в одном отдаленном русском монастыре. Маша, понятное дело, в невесты не годилась, а вот с Тулой можно было поговорить. То же касалось и Мирко: вдруг он захочет помочь девушке. Самое интересное, что они оба сразу же согласились! И пообещали привезти после летних каникул из дома в Москву нужные формуляры. Мы простодушно поверили, что нам и в самом деле удалось очень ловко и быстро решить вопрос, и уехали в начале мая в Среднюю Азию.
3. В поисках абсолютного центра
Таджикистан – Узбекистан – Каракалпакия, 1983
3.1. Сезон Комаров
Комаров – это название ущелья реки Комаровка (по-таджикски Комароу) на севере Таджикистана, в районе Хаита. С этого ущелья начался мой очередной азиатский сезон. Я приехал в Душанбе в самом начале мая вместе с Ириной. Мы выпили на Каховке у Хайдар-аки за предстоящее странничество и отправились привычной трассой на юго-восток, в миражи Согдианы[53 - Историческая область в Средней Азии в междуречье Окса и Яксарта, на территории современных Узбекистана и Таджикистана.] Мистической. Впрочем, грезить долго не пришлось. Первый отрезвляющий удар реальности был нанесен в отделении местных рейсов душанбинского аэропорта, где мы втроем, уже с Каландаром, пытались взять билеты до Тавильдары. Самолет брал на борт всего десять человек, включая экипаж. Одна машина в сутки. Каландар уже два часа кряду стоял вторым у окошка кассы, а вокруг него беспрерывно бушевало море тюбетеек и тюрбанов.
Неожиданно в самый разгар баталии за билеты перед нами с Ириной вдруг нарисовались Алис и Кази, только что прилетевшие сюда из Вильнюса. Балтийские братья помогли нам скоротать время. Алис рассказал, что они с Кази за месяц до поездки в Азию начали тренировки на выносливость, состоявшие в многочасовых прогулках по городу с рюкзаками, набитыми кирпичами. Ну что ж, тяжело в учении – легко в бою!
Тем временем Каландар добыл-таки три необходимых тикета. Объявили посадку. Братья отправились на Варзобскую турбазу, чтобы на следующий день начать восхождение на неизведанные высоты. Мы же, долетев благополучно до Новобада на явно перегруженной какими-то мешками машине, двинулись в сторону ущелья Комаров.
Перед входом в ущелье тропа пошла сквозь густые цветущие кустарники ароматических горных пород, и запах в воздухе стоял не менее интенсивный, чем в парфюмерной зоне на Елисейских Полях, только более тонкий и качественный. Проходя под триумфальной аркой Пана из роз, шиповника и алычи, мы неожиданно увидели прямо на тропе большую зеленую змею, свернувшуюся кольцом, с собственным хвостом во рту. Так нам явил себя священный Уроборос[54 - Древний символ в виде свернувшегося в кольцо змея, кусающего себя за хвост.] – магистр гностических тайн и хозяин алхимического азота[55 - Азот мудрецов, он же философский камень – в алхимии вещество, способное превратить любой металл в золото.], представший в известном пророческом сне знаменитому Менделееву в предзнаменование «открытой» им периодической таблицы. Мы должным образом приняли этот гностический «венок сонетов» и оказались впоследствии вознаграждены множеством кайфов, из которых первейшим был самый роскошный обед, который только можно себе представить.
Протопав часа четыре вперед и вверх по горной тропе, мы наткнулись на чабанов, отара которых располагалась на окрестных высокотравных пастбищах. Вернее, наткнулись мы на собак, охранявших стойбище. Чабанские псы, кабанистые, с обрезанными ушами и хвостами (чтобы волкам не за что было ухватиться), являют собой боевые биомашины, связываться с которыми никому не рекомендую. В стандартной ситуации, когда собачья охрана блокирует дальнейшее продвижение вперед, приходится терпеливо ждать, пока кто-нибудь из чабанов не почешется и не выйдет навстречу, отогнав псов и позволив путнику приблизиться к стойбищу или просто пройти дальше. Я, однако, научился практически беспрепятственно проходить сквозь оцепление церберов, используя нехитрый трюк. Как показал опыт, достаточно бросить псам несколько кусочков лепешки или чего-нибудь съестного, как их агрессия моментально превращается в глубокую привязанность. Ту же технику кормления я применил и на этот раз. Псы прекратили лаять и рычать, и к стойбищу мы подошли, к немалому удивлению чабанов, в сопровождении виляющих хвостами волкодавов.
Чабаны традиционно предложили нам остановиться и откушать вместе с ними, по случаю чего тут же, буквально на наших глазах, был взят из стада козленок и зарезан над жертвенным огнем, а затем освежеван и приготовлен на том же огне. Буквально, как мне показалось, через полчаса в серебряном тазу нам подали дымящиеся куски еще живой по ауре козлятины. Это было самое вкусное мясо, которое мне когда-либо приходилось есть. Бесхитростно приготовленное в естественных условиях, оно воплощало вкусовую эссенцию самой жизни – не более и не менее. Я почувствовал себя прямо-таки жрецом, вкушающим жертвенную пищу самого высокого класса (как сказала бы Зинаида Гиппиус, почти младенческого[56 - Слова Зинаиды Гиппиус: «Как скучно! Подают все одно и то же. Опять телятина! Надоело. Вот подали бы хоть раз жареного младенца!» (Ирина Одоевцева. «На берегах Сены»).]). Мы заночевали на стойбище, а на следующее утро двинулись дальше.
Приблизительно к полудню мы дошли до последнего дерева в долине. Выше, как оказалось, были только травы, скалы и снег. Это дерево представляло собой гигантскую арчу, одиноко отмечавшую точку разделения долины на два рукава. Увидев исполинский ствол, Каландар бросился к нему как к величайшей святыне и с благоговением прильнул бородатой репой к могучим корням.
– Это дерево моего детства, – объяснил он нам свой порыв.
Ведь он родился и вырос в Гарме, неподалеку от долины. Сюда, к этому дереву, он бегал еще мальчишкой и любил поспать в тени его кроны. В последний раз Каландар был здесь лет пятнадцать назад. Он с наслаждением рухнул на родную землю и без остатка отдался во власть целительного Морфея.
Уже смеркалось, когда мы взошли на высокогорное плато, с которого открывался путь на перевал. Неожиданно погода стала портиться, налетел резкий ветер, который очень быстро, буквально через минуту, стал ураганным. Нам с невероятными усилиями удалось развернуть и поставить серебристую палатку-«памирку», завалив колышки и края гигантскими булыжниками, в изобилии валявшимися вокруг. В последнюю минуту, когда все уже было готово, разразился резкий хлещущий ливень, но мы успели-таки скрыться от него под сводом прорезиненной брезентовой крыши. Палатку рвало ветром во все стороны, но заговоренные камни выдержали. Среди ночи ветер прекратился так же резко, как и начался. Наступила мертвая тишина.
С утра мы обнаружили, что все подходы к перевалу завалило снегом, а черные тучи, нависающие над нашим высокогорным цирком, обещали новые сюрпризы. Мы рассудили подождать и на перевал не идти. Решение оказалось правильным: к середине дня сошла лавина, и если бы мы в то утро выступили, то, возможно, оказались бы как раз в неправильное время в неправильном месте. На следующую ночь Ирине приснился дух-хранитель перевала в облике великана – в звездном плаще, с луной и солнцем на золотой цепи вокруг шеи и искрящимся волшебным посохом в руке. Дух сказал, что путь на перевал свободен. Мы решили выступить. И правильно сделали. Пройдя основную часть лавиноопасного склона и оказавшись уже непосредственно возле перевала, мы обнаружили с высоты своей позиции, что лавины таки сошли – вероятно, сразу же после нашего прохода.
С чувством глубокого удовлетворения мы поднялись на седловину хребта и обозрели оттуда весь пройденный за минувшие дни путь: от входа в долину под аркой Пана с Уроборосом и вплоть до места нашего недавнего «лагеря под ветрами». Каландар предложил назвать этот безымянный для нас перевал именем Ирины. Мы сфотографировались на автоспуске. В этот момент вновь поднялся резкий ветер, на перевале началась песчаная буря, и все вокруг резко заволокло небесным туманом. А потом сквозь туман блеснул солнечный зайчик, превративший поднебесные воды в радужную субстанцию Меркурия мудрых[57 - Алхимическое название символа ртути (флюид, связывающий верх и низ).]. Затем облака разошлись, и взгляду открылась пространная долина, в самом конце которой лежал заповедный Хаит.
Кишлак Хаит прежде всего печально известен тем, что здесь в 1949 году находился эпицентр крупнейшего в Таджикистане землетрясение, унесшего жизни нескольких десятков тысяч человек. Вот как описывает это событие новосибирский «таджик» Андрей Иванников[58 - Андрей Иванников – исследователь традиционных культур, биолог, родился и вырос в Таджикистане, в настоящее время живет в Новосибирске.]: «Выше Хаита, в ущелье, было озеро, во время землетрясения туда сполз земляной склон (сейчас по телику часто показывают подобные события в Средней Азии, особенно по весне, когда дожди). Озеро выплеснулось в ущелье, образовался селевой поток. Он-то и обрушился на Хаит. Там до сих пор четко просматривается этот земляной конус селевого выноса из ущелья – в несколько километров шириной и десятки метров высотой. Объемы чудовищные. Старый Хаит был большой, не меньше тогдашнего Гарма. Говорят, что погибли тысяч двадцать человек. Местные на самом конусе теперь не селятся, по краям от него, понятно почему».
Новый Хаит возник в паре сотен метров от Старого – уж слишком место удобное, заселенное с незапамятных времен. Каландар одно время работал в Хаите на метеостанции и жил там вместе с Каей и их первым бэбиком. Попутно он сблизился с исламской традицией: обрил голову, стал специфическим образом ровнять бороду, подстригать кончики усиков, которые, согласно комментариям Хайдар-аки, являются проводниками демонических энергий, инфернализирующих человеческую онтологию. Отсюда категорический императив традиции: стричь кончики усов – и пренепременно! Я, откровенно говоря, с тех пор сам постоянно их подстригаю. В Хаите Каландар впервые познакомился с ишаном Халифой, духовным мастером долины Вахио. На вопрос о «семейной карме» ишон тогда сказал Володе:
– Человек как змея: когда движется – ходит туда-сюда, но, когда находит свой нора, входит туда прямой, как стрела!
«Отдыхая в своей норе, змея сворачивается в Уробороса», – добавил бы я к определению ишона.
Мы остановились в Хаите до утра на местной метеостанции, где теперь работали каландаровские друзья. Они нас накормили, налили нам водочки. Тут зашел по какому-то делу сосед-таджик, местный бабай. Увидел гостей, поинтересовался, кто откуда, взглянул на наши возлияния.
– Вот скажи мне, чем отличается таджик от русского? Лицо другой? Борода другой? Язык другой? Нет, дорогой, – закон другой!..
С утра мы доехали на попутке до Новобада, а оттуда улетели в Душанбе на совершенно пустом самолете.
В Душанбе мне нужно было подсуетиться по поводу своего книжного предприятия, посетить ряд возможных заказчиков, согласовать вопросы доставки. Ирина решила это время провести в ашраме на Сиёме – поголодать, почистить душу и тело от шлаков цивилизации. К этому сезону там только что построили новый дом, одну из комнат которого ей выделили «сиёмские близнецы». Завершив свои дела, я тоже отправился на станцию.
К домику я подошел уже в полной темноте. Стучу в окно, через какое-то время с той стороны стекла появляется тревожное лицо Ирины. Она внимательно всматривается, потом открывает. Выясняется, что за все это время ее шактическое поле излишне будоражило воображение йогического персонала станции. Сначала Леонид попытался ненавязчиво объяснить ей, что на Востоке девушки в одиночку по улицам не ходят и поэтому она должна как бы выбрать себе «хозяина» из числа друзей, потому что ее энергетическая незагашенность негативно влияет на состояние читты[59 - Мышление, ум, сознание (санскр.).] скитников, вызывая спонтанное замедление, а то и регрессию спиритуальной сублимации.
Потом Леня стал более настойчив и в конце концов поставил ультиматум: или Ирина выбирает «хозяина», или «хозяин» выбирает ее, а если она не согласится, ей придется немедленно покинуть станцию. Ирина упаковала вещи и уже собиралась с утра отправляться в Душанбе. Когда раздался стук в окно, она подумала, что это Леонид идет объявлять ей об истечении срока ультиматума. По счастью, все обошлось, и Ирина отделалась легким испугом.
В принципе, обижаться на Леню за его закидоны нельзя. Во-первых, известна повышенная чувствительность практикующих йогов к разного рода парасексуальным вибрациям. Во-вторых, психосрывы по этому поводу – частое явление в среде мистиков (как еще говорил Игнатьич, «не зная броду, не суйся в воду»). Ну и в-третьих, Леонид был вообще особый случай. Один из его знакомых как-то рассказал такую историю.
Однажды Леня, медитируя у себя дома, вдруг уловил в атмосфере какие-то странные чужеродные вибрации, причем искусственного происхождения. При следующей медитации повторилось то же самое. Заподозрив неладное, Леня начал систематически «прислушиваться» к этому постороннему фону, пока наконец не установил его истинного происхождения. Как подсказывала интуиция, за всем этим стояли, естественно, козни КГБ.
Спецслужбы, зная продвинутость Лени в духовной сфере и желая всячески парализовать его эмансипирующее излучение, пошли на коварный шаг: их агентура установила в квартире выше этажом специальный прибор, постоянно воспроизводивший негативные блокирующие пси-помехи. Причем со временем этот гипотетический прибор работал все мощнее и мощнее. Наконец Леню это сильно достало, и он решил пойти ва-банк: сам позвонил в местное КГБ и попросил назначить встречу с высоким начальством по якобы очень срочному и важному делу. Там, естественно, переполошились, пригласили парня чуть ли не на следующий день. Вот приходит Леонид в ЧК, его проводят в кабинет начальника. Там сидит полковник, спрашивает:
– В чем дело?
И тут Леня ему выпаливает:
– Гражданин начальник, скажите откровенно: зачем вы поставили излучатель над моей квартирой?
У кагэбэшника, естественно, прямо челюсть отпала. Ну что тут скажешь? Сначала он подумал, что парень пошутил, а как понял, что нет, вызвал перевозку. Ну, Леню там долго не мурыжили: как-никак человек работающий, вроде бы не антисоциал, а что «прибор» – ну так и похуже случаи бывают! Но Леонид с тех пор абсолютно уверен, что прибор действительно был, а полковник просто прикинулся валенком. Но главное – сигналы после этого прекратились. Надо думать, спецслужбы, когда Леня вывел их на чистую воду, прибор отключили.
Леня, безусловно, представлял собой идеальный случай для психиатрической лаборатории Филимоныча, однако мы по старой дружбе не стали парня закладывать.
С утра мы с Ириной отошли от станции немного вверх по реке, переправившись на другой берег с помощью железной люльки на тросе. В роли Харона-перевозчика выступил Леонид, с удовольствием, как казалось, сплавляя беспокоящий шактический фактор на ту сторону «реальности». Через несколько дней к нашему лагерю присоединились бродячие питерские мистики и еще один парень из того же города по имени Андрей Камочкин. Когда мы объявили, что отправляемся за перевал, вся команда решила нам составить компанию. Одного из питерских мистиков звали Марк Савчук, он потом стал известен как активист буддийского движения и сотрудник журнала «Гаруда». Как звали других ребят, к сожалению, не помню.
Мы совершили неплохой переход: сначала бросок до перевала Четырех, затем на Пайрон, далее до Каратага, а оттуда в сторону Зиары и Искандеркуля. Дойдя до слияния Каратага с другим потоком в преддверии ведущей к Зиаре долины, я предложил всем зайти на Кух-Чашму на оздоровительные процедуры. Наша компания встала лагерем в непосредственной близости от источника. Мы с Ириной разбили палатку у самой ванны, ребята – в ста метрах ниже.
Примерно через неделю пребывания в радоновой зоне крыша у всех начала постепенно съезжать. «Что-то я чувствую себя прямо как на Юпитере», – сетовал Марк. Потом у нас кончилась еда. Ребята сказали, что сходят в Душанбе за провиантом, чтобы потом обязательно вернуться и всем вместе отправиться дальше. По счастью, в это время внизу у реки встал с отарой какой-то чабан, у которого нам удалось разжиться сухими лепешками чрезвычайно примитивного изготовления. Благодаря лепешкам и остаткам риса мы с Ириной продержались еще почти неделю – пока не вернулись наши кормильцы из Душанбе, принеся-таки запасы зерна, изюма и «Малютки». Но и этого провианта хватило ненадолго, и мы решили двинуть дальше, на перевал.
При первой попытке выйти на нужную седловину мы промахнулись, вскарабкавшись на боковой хребет, с которого открывался захватывающий вид на крутейшую пропасть. Зато съезжать назад по заснеженному склону под углом почти семьдесят градусов было чрезвычайно приятно. Тем не менее, достигнув места, где можно было разбить палатки, все невероятно вымотались. Я, вместо того чтобы просто зарубиться и лежать, начал делать цикл асан, пытаясь таким образом снять непропорционально скопившееся в отдельных частях тела напряжение. Остальные последовали моему примеру. И лишь только после получаса усиленных скручиваний мы позволили себе расслабленно растянуться на земле в позе трупа. В результате усталость была полностью погашена, и с утра вся команда выглядела в высшей степени свежей и мобильной.
Мы сделали вторую попытку взойти на перевал, на этот раз удачную. Высокогорная снежная пустыня с подобными циклопическим мегалитам серыми скалами, изрытая моренами и окутанная зеленоватым туманом, казалось, не имеет ориентиров, но вдруг совершенно неожиданно седловина перевала открылась с новой перспективы. Надо сказать, что со времени моего последнего пребывания на Зиаре в 1977 году ландшафт местности тут сильно поменялся. Наверное, виной тому тектонические процессы. Именно поэтому накануне я не смог сразу сориентироваться и увлек всю компанию по ложному пути. Сейчас реванш был взят, и перевал тоже. «Умный в гору не пойдет…» Старая надпись, полинявшая, красовалась на прежнем месте.
Мы спустились с Зиары к Искандеркулю знакомым мне маршрутом. По пути наша компания остановилась для сиесты на одной горной ферме. Здесь нас впервые за все эти дни по-человечески покормили. Женщины принесли свежеиспеченные лепешки. Я вспомнил о чабанском хлебе, котором мы с Ириной неделю давились на высокогорье, и оценил магические свойства женских рук: фермерские лепешки были мягкие, промасленные, равномерно пропеченные, с инициатическим орнаментом и импульсом мистерии домашнего очага. Чабанский же продукт по вкусу напоминал автомобильную камеру, а если подмочить – строительную замазку. Пища аскетов – ничего лишнего: мука и вода (даже без соли!).
На самом Искандеркуле на этот раз мы обнаружили огромную массу народа. Был уик-энд, и сюда съехалась публика не только из близлежащих мест, но также – и даже в основном, как можно было понять по номерам автотранспорта, – из Душанбе. Семьи с палатками и шашлыками тусовались здесь и там, играя в мяч или бадминтон. Где-то квасили, кто-то пел под рубоб, кто-то – под дойру, а кто – и под баян. Сильно поддавшие молодцы освежались в ледяной воде, не подозревая о наблюдавших за ними из глубин зеленой пучины прозрачных глазах Буцефала. Мы искупались и решили двигаться дальше. Ребята отправились в Душанбе, а мы с Ириной – навестить живущего в этих местах человека по имени Рахмонкул.
Этот Рахмонкул, подобно своему тезке – пареньку из города Кабодиён, чей дом мы когда-то расписали магическими узорами в таджикском национальном духе, – тоже очень сильно интересовался мистикой, будучи при этом прилежным мусульманином. В махалле его определили на роль муллы – знатока Корана, предстоятеля на общественной молитве, специалиста по имущественным тяжбам. Наводку на Рахмонкула дал наш старый знакомый Ычу[60 - Игорь Еробкин (1959–1983) – русский богемный поэт-авангардист. После принятия ислама полностью отказался от алкоголя, сигарет, наркотиков и поэзии, все время посвятив изучению арабского языка и Корана. Умер от сахарного диабета (подорвал здоровье в дурдомах и зонах, за «старые дела»).] (кстати, однокашник Ирины), который к тому времени конвертировался в ислам по всем правилам шариата и стал Икромом. Икром просил меня передать Рахмонкулу экземпляр двуязычного Корана, причем настоял на выкупе книги, не желая принимать ее в качестве подарка. Рахмонкул, как выяснилось позже, читал текст Корана на языке оригинала вдоль и поперек и даже знал многие стихи-аяты наизусть, однако ни слова не понимал по-арабски. Синхронный текст издания Саблукова позволил ему с помощью русского подстрочника впервые осмысленно ознакомиться с содержанием святой книги.
Чтобы добраться до кишлака Габеруд, где жил Рахмонкул, нужно было свернуть с шоссе Пенджикент – Душанбе (ведущего с Искандеркуля на Анзобский перевал) вправо, в узкое ущелье, а потом подниматься часа два по совершенно марсианскому пейзажу. Скалы и почва в этих местах совершенно красные, будто покрытые охрой. Зрелище вполне сюрреалистическое. А потом красное неожиданно сменяется изумрудным: за очередным поворотом тропы вы словно вступаете в другой мир. После еще одного поворота вы оказываетесь в поясе цветущих кустов и плодовых деревьев, певчих птиц и свежих ветров, веющих с олимпийских отрогов. В этом ущелье в верхней его части, под защитой красных скал, лежали несколько небольших кишлаков, первым из которых оказался тот самый, где обитал Рахмонкул.
Хозяин принял нас очень радушно. Его дом являлся частью общей композиции махалли, в которой проживало большое число родственников. Нам выделили специальную гостевую комнату, накормили до отвала, однако ночевать Ирину отвели на женскую половину дома. Местные дамы, видимо, были недовольны тем, что ее принимали на мужской стороне, тем самым делая для нее исключение из правил. После «отбоя» они устроили ей форменную магическую обструкцию. Негативная суггестия проникла, видимо, через пищу. Ирину всю ночь тошнило и рвало, и только к утру ей удалось немного забыться при полном физическом истощении. Слава богу, организм восстанавливается в экологически совершенных горных условиях очень быстро.
На следующий день мы поднялись на высокогорное пастбище за кишлаком, откуда открывался вид на несколько утопающих в зелени селений ущелья. Вечером мы обсуждали с Рахмонкулом особенности коранического содержания и технику чтения, включая специальные паузы и омовения, которыми периодически прерывается ритуальная речитативная процедура. Я выяснил, что указания на соответствующие действия даны на страницах священной книги в некоторых ее изданиях. Такие экземпляры ценятся больше, чем те, что без указаний. В моем варианте указания были.
Между тем общественный пост муллы вовсе не освобождал Рахмонкула от обязанности трудиться на социалистическом производстве. За свои требы он денег не брал, а на хлеб насущный для себя и своей семьи зарабатывал в качестве водителя самосвала на шахте, находившейся в 15 километрах далее по шоссе в сторону Анзоба. Трудно было себе представить утонченного Рахмонкула за баранкой ревущего КамАЗа, упрямо ползущего вверх сквозь пыль породы и палящий зной седьмого климата[61 - Согласно античным представлениям, территория Земли делится на семь климатов (широтных зон).]. Рахмонкул жаловался, что шахта съедает силы, но ничего сделать было нельзя – в районе просто не было другой работы. По пути назад в Душанбе мы проезжали мимо этой шахты, фасад которой был изукрашен розовыми транспарантами и алюминиевыми профилями вождей. Сколько тайных улемов – исламских ученых и правоведов – трудились тогда в ее штольнях, знает только Аллах.
3.2. Тропой священного козерога
Я завис в том году в Средней Азии почти до ноября. Наиболее фундаментальным мероприятием за весь период я обозначил бы свое паломничество – или, как здесь говорят, зиарат – на мазар Хазрати-Бурх. Об этом мазаре мне уже приходилось вкратце говорить выше. Путь к усыпальнице Хазрати-Бурха лежит через долину бурной горной реки Оби-Хингоу, а далее – вверх по боковому ее притоку Оби-Мазору, берущему начало в верховьях Ванчского хребта. Этот регион занимает восточную часть исторической области Вахьё, простирающейся на запад почти до Гарма.
В Душанбе на повороте от Айни к аэропорту у дома Вовчика Сафарова я поймал попутку, идущую в сторону Орджоникидзеабада (Янгибазара). Водитель «газика» оказался человеком разговорчивым. Это был памирец, работавший в Афганистане в качестве сотрудника спецслужб, пытавшихся наладить контакты с афганскими исмаилитами.
Исмаилиты компактно проживают на территории, поделенной между Таджикистаном и Афганистаном, в районе Северного Гиндукуша и Западного Памира. Это в основном небольшие восточно-иранские народности, родственные изолированным в собственной долине ягнобцам.
Исмаилизм – одно из направлений в исламе, считающееся наименее ортодоксальным. Это движение, названное в честь его основателя имама Исмаила – последнего, согласно исмаилитской традиции, двенадцатого имама из дома Али, – зародилось в Египте в VIII веке. Исмаилиты считают, что последний имам не умер, но скрылся до времени. В определенный момент истории он вновь откроется как Махди – исламский мессия, который возглавит воинство Аллаха в последней битве с куфром (греховным миром). Скрытый имам именуется также «имамом времени», который как бы незримо присутствует в нашей манвантаре[62 - Период Ману (санскр.) – мера времени в индуизме, космический период.]. Здесь его образ сближается с ведийскими персонажами. Можно также легко заметить сходство исмаилитской легенды о скрытом имаме с западноевропейской о скрытом императоре, каковым считается Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи.
Интересно, что император Фридрих – норманнский монарх на сицилийском троне – арабский язык знал лучше немецкого, на котором тогда еще не было создано ничего существенного (разве что «Грааль» и «Нибелунги»). В императорской библиотеке хранились рукописи на латинском, греческом, арабском и еврейском языках. Среди них было много манускриптов алхимического и гностического содержания. Не исключено, что Фридрих имел контакты с египетскими мистиками-исмаилитами или даже последователями самого Старца горы[63 - Хасан ас-Саббах (1055–1124) – глава исмаилитов-низаритов (ассасинов), оплотом которых до монгольского нашествия был горный замок Аламут на территории Северного Ирана. Считается носителем тайных знаний. По ряду версий – черный маг (глава наемных убийц-ассасинов).].
Исмаилизм, как уже сказано, появился в Египте, который также называют Аль-Кем – Черная страна. Весьма вероятно, что отсюда произошло слово «алхимия», то есть «наука Аль-Кема», «египетская наука». На территориях от Каира до Багдада влияние исмаилизма некогда было очень значительным, он сдал позиции лишь вместе с крушением Фатимидского халифата, однако продолжал действовать как тайное учение, а на Памире сохранялся даже в открытой форме. Разумеется, памирский исмаилизм – это не египетский «оригинал». Здесь много древних индо-иранских образов и смыслов. Даже священный язык в этой традиции персидский, а не арабский. Исмаилиты не исполняют намаза. Их молитвы – это зикр: с музыкой, песнями и танцами. Памирцы паранджи не носят, бороды тоже. Поэтому в суннитской среде исмаилитов за мусульман вообще не считают, принимая за сектантов-язычников.
В Афганистане исмаилитская община сохраняла в период советской оккупации нейтральное положение между фронтами. Исмаилиты помнили о своей дискриминации во времена старого королевского режима. Красная власть Бабрака Кармаля, будучи атеистической, пыталась заигрывать с исмаилитами, как с «угнетенным классом», намереваясь использовать их в борьбе с моджахедами-суннитами. Та же политика велась в отношении суфийских орденов и шиитских общин, тоже притеснявшихся старым режимом. Мой попутчик-службист имел, кроме того, опыт аналогичного «мистического» посредничества в Иране, где советские (и другие) разведки старались найти себе партнеров в несистемной среде суфийских орденов и иных религиозных миноритариев. Вместе с тем Хомейни он оценивал неоднозначно, не считая того примитивным буквалистом: «Хомейни занимает позицию где-то между шариатом и тарикатом».
Это можно было понять так, что Хомейни открыт к суфизму. Между тем исмаилиты называют себя ахли-хакк, что значит «люди истины», и состоят, таким образом, в хакикате[64 - От араб. «истина» – третья ступень духовного самосовершенствования мусульманина, означающая полное освобождение от куфра и ясное умозрение гайба (скрытого от человека божественного знания).]. При этом памирская община пира и маарифа[65 - В суфизме – носитель интуитивного мистического знания духовной истины, достигаемого скорее через опыт экстаза, чем посредством рациональных выводов. Иногда маарифат трактуется как четвертая ступень мистического познания, достигаемая пророками и поэтами.] Насира Хисрава идет вслед за своим основателем путем маарифата. Отсюда зикры вместо намазов и язык поэзии, персидский, вместо языка богословия, арабского. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Мой попутчик ехал как раз в Хорог. В то время Памир был закрытой пограничной зоной. Для въезда требовалось специальное разрешение, так что я при всем желании не мог воспользоваться случаем, чтобы попасть в этот загадочный и абсолютно закрытый город.
Я вышел из «газика», немного не доехав до Калаи-Хумба, на развилке к Миенаду. Там поймал еще одну машину. Это был грузовик, в кузове которого ехали человек шесть баба-ев – все в белой одежде и белых чалмах. Как я сразу догадался, команда направлялась к Хазрати-Бурху. Стоял самый разгар зиаратного сезона. Мы проехали Миенаду, высадились уже где-то под Лянгаром и двинулись дальше пешком.
По пути набрели на большую группу местных девушек, которые, рассыпавшись по склону, собирали какие-то травы. Все девушки были с длинными косами и в ярких платьях и платках с золотой нитью – прямо-таки пастушки-гопи, ждущие своего Говинду[66 - Защитник коров (санскр.) – один из эпитетов Кришны.]! Наш зиаратный бабайский «белый блок» проходил сквозь девушек, словно параболическое вторжение, дефлорирующее сансарную сентиментальность перспективой «перпендикулярного» вызова. Единственный «небелый» в команде был я, облаченный в синий халат-чапан, подбитый ватой и перехваченный армейским ремнем, с кинжалом в узорчатых кожаных ножнах на боку, со станковым рюкзаком «Ермак» на спине и ледорубом в руках. Девушки норовили разглядеть меня получше, украдкой кидая взгляды из-под опущенных ресниц на мою репу в бейсболке с намотанной поверх чалмой, зеркальных черных очках и серебряным кольцом в ухе. По мере того как наша бабайская колонна удалялась вверх по тропе, девичий смех позади звучал все громче, переходя в экстатическое хихиканье. В «Абхидхармакоше»[67 - Метафизический трактат буддийского философа Васубандху (IV в).] сказано, что посредством хихиканья спариваются гандхарвы[68 - Небесные певцы и музыканты в индо-буддийской мифологии.]. Думаю, гопи тоже.
Еще выше по реке мы натолкнулись на группу катамаранщиков. Их было человек шесть – восемь, ребят и девчонок. Они рассказали, что тащат на себе пару катамаранов аж с самого Миенаду, но все никак не рискнут спустить их на воду: «Очень сильное течение. И потом – обрывистые берега, негде причалить!» Да, Оби-Хингоу – суровая река. Ее темные воды, словно свинцовый поток, низвергаются с памирских ледников в зиаратную долину, постепенно нисходящую к райским кущам Дарваза. В Оби-Хингоу, как в реку Гераклита, нельзя войти дважды: снесет с первого раза. Мы двинулись дальше. Через какое-то время перешли по большому бетонному мосту боковой приток, а еще чуть погодя нам навстречу попались два грузовика с людьми туристического вида, человек сорок.
Через полчаса мы вошли в кишлак Лянгар. Здесь располагалась метеостанция, на которой жила знакомая Каландару семья. Я зашел с визитом вежливости. Муж – волжский немец Эрик, жена – русская. Оба родились в Средней Азии. В общем, типичные «колониальные русские». В Лянгаре у них был большой участок в очень удобном месте, прямо у реки. Гостеприимные хозяева накрыли во дворе стол, поставили горячую еду, фрукты, сладости и облепиховый кисель. Когда пришло время пить чай, откуда-то послышался рев моторов, а затем в поле зрения появились те самые грузовики с туристами, которые я недавно видел на мосту. Что за чертовщина? Машины остановились перед нашей калиткой, туристы в массовом порядке посыпались вниз, а мы все никак не могли взять в толк, что бы это значило. Вдруг несколько человек – видимо, активисты – ворвались на территорию станции и побежали прямо к нам:
– Срочно нужен телефон!
Телефон? Кому? Зачем? Что случилось? Оказывается, в верховьях бокового притока Оби-Хингоу прорвало какой-то затор, и вода снесла бетонный мост, который наша бабайская рота пересекла менее часа назад. Как выяснилось, поток обрушил переправу прямо на глазах водителя первого грузовика, лишь по счастливой случайности не успевшего въехать на мост. Вся команда вернулась назад в Лянгар. Теперь только с метеостанции можно было оперативно связаться с «большой землей». А люди в грузовиках оказались не просто туристами, а участниками какого-то семинара горных инструкторов-спасателей, который проходил в полевых условиях в 50 километрах выше по Оби-Хингоу, у слияния ее с Оби-Мазором.
Я благодарил судьбу, что успел вовремя попасть на нужную сторону. А иначе зиарат на Хазрати-Бурх пришлось бы отложить, как мне тогда представлялось, на несколько дней, до наведения переправы. Теперь же, находясь в Лянгаре, я решил воспользоваться случаем и посетить другой известный в этих местах мазар – Хазрати-Аллоуддин, расположенный прямо над кишлаком.
Хазрати Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси происходил из семьи зороастрийцев, потом принял христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Как передает традиция, пророк часто вел беседы со своими ближайшими последователями, сидя на суфе, под навесом из пальмовых листьев, который также называется суфа. Именно отсюда и происходит изначально слово «суфизм» – то есть «люди суфы в доме Пророка», или «находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме Пророка», как свидетели живого слова Истины. Заметим, что пальмовая ветвь – это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» («мудрость»). Идрис-Шах вообще считает, что «суфизм» происходит из междометия «суф-ф-ф!», особого ритуального восклицания.
Хазрати Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, – весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров в пять длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме свод готического собора. Ее видно издалека, она выделяется на фоне заросшего темным арчовником склона и на первый взгляд – благодаря своим четким и гармоничным формам – кажется творением человеческих рук.
Многие мазары в Средней Азии служили культовыми местами еще с доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места гробницами известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций народно-поэтического творчества на базе доисламских сюжетов. Как попал Хазрати Аллоуддин на Оби-Хингоу, я не знаю. Но под «сыном» Салмана Фарси вполне может скрываться какой-нибудь шейх из инициатической линии этого сподвижника пророка. А культовым чисто в силу своего внешнего вида это место не могло не быть с самого начала заселения долины Оби-Хингоу человеком.
В работе «Таджики: за что камни и пещеры они почитают?» Ришат Рахимов пишет: «Одна из таких святынь, представляющая собой два камара (то есть грота) в светло-серой мраморной скале, находится как раз на пути из Душанбе к гробнице святого Бурха в 70 километрах от нее в кишлаке Лангари Боло. Гроты ассоциируются с именем ходжи Алоуау-Дина, ставшего эпонимом существующего ритуального объекта. По рассказам, камары связаны с кароматом святого. Они повествуют о том, что преследуемый неверными ходжа в поисках убежища забрался в это недоступное для обычного человека место (в настоящее время к нему проложена тропинка) ко времени полуденной молитвы. Обращая взоры к небу, он просил коранического Бога дать воды для ритуального очищения перед молитвой и место для совершения молитвы. Волею Бога тут же из сердца скалы начала струиться вода, которая и стала истоком современной речки, обеспечивающей местных жителей водой, а рядом в скале появился грот для совершения ходжой молитвы. Помолившись, он воздел руки к небу, прося Предвечного об укрытии. Милостью Бога рядом появляется второй грот. Он становится обителью святого при жизни и местом его упокоения после смерти. Могильный холмик из камней как бы напоминает об извечном хозяине извечной струйки живительной влаги, которая сочится из мраморной скалы, служа началом впадающей в бурный поток Хингоу прозрачной речки, монотонный шум которой являет собой постоянное напоминание жителям горного селения в бархатно-зеленой долине о своем присутствии (и предназначении) одухотворять Хингоу. Вода из родника при мазаре в стороне от дороги к мавзолею Бурха – святая. Местные подростки ее приносят в баклажках и продают паломникам, следующим к названной усыпальнице».
Взяв прямо от метеостанции вверх по вьющейся сквозь густой арчовник тропе, до мазара можно подняться где-то за полчаса. Когда я оказался перед мраморной аркой, уже почти совсем стемнело. Однако в пещере горел огонь, бросая блики на гробницу святого и неровную поверхность внутреннего свода, мерцающие неясными образами фантастических ликов и персонажей. Рядом сидел безбородый карлик в полосатом халате и огромном тюрбане. Это был Ашур – хранитель гробницы.
Ашур проводил здесь бульшую часть года, присматривая за святыней и принимая паломников. Многие бабаи по пути к Хазрати-Бурху стремились подняться и к Хазрати-Аллоуддину, рейтинг которого был несколько ниже, чем у Бурха, но вместе с тем достаточно высок, чтобы на протяжении всего зиаратного сезона привлекать к себе набожных странников не только из округи, но и со всего Таджикистана и даже из-за его пределов. На зиму, когда жить в пещере было практически нельзя, Ашур уходил к своей жене в Душанбе, чтобы ранней весной вновь заступить на свою почетную вахту. Денег ему за этот труд никто не платил. Хранитель святыни жил подаяниями паломников и посильной помощью местных жителей. Например, обустроить мазар ему во многом помог Эрик. Говорят, Ашура периодически пытались шугать милиция и гэбэшка, видимо, за «тунеядство». Однако он не сдавался и упорно держал оборону против режима.
Он встретил меня очень радушно, как старого знакомого. Развернул скатерть-дастархан, предложил чаю. Потом встал на намаз, а я сел медитировать. Неожиданно тишину созерцания разорвал жуткий рык. Я в панике открыл глаза. Ашур сидел на краю пещеры, усиленно вглядываясь в темноту.
– Это хирс. Он тут на гора живет, покущить ходит!
Хирс – значит медведь. Видимо, Ашур был с ним хорошо знаком. Он собрал обломки старых лепешек в дастархан и нырнул во мрак арчовника, подходившего прямо к порогу мраморного склепа. Я слышал лишь шорох осыпающейся щебенки и шум ветвей. Затем все стихло. Потом вновь зашуршала щебенка, зашелестели кусты. Мне показалось, что в нескольких метрах от меня в непроглядной нави[69 - Загробный мир в языческой традиции.] блеснули желтые медвежьи глаза, отражая блики пещерного костра. Инстинктивно я отпрянул от края грота к огню, зная, что зверь на свет не сунется. В этот момент из темноты выпорхнула маленькая сгорбленная фигурка Ашура. Он весело подмигнул:
– Э-э, как диля? Харощий?
Я многозначительно вскинул подбородок, цыкнув языком. Мы вновь уселись пить чай и долго беседовали о мастерах и инициатических линиях. Четыре благих имама, по словам Ашура, давали начало четырем путям исламской традиции: «Омар – шариат, Осман – тарикат, Абу-Бакр – хакикат, Али – маарифат». На мой вопрос об ишони Халифе Ашур возвел глаза к небу:
– О, это большой ученый, очень святой, вся округа его уважает!
Халифа твердо стоял в хакикате. Насколько я позже мог себе представить, именно патронаж ишана над святыми местами долины позволял Ашуру относительно беспроблемно – по азиатским меркам – уклоняться от достачи властей, тщетно пытавшихся запахать подвижника на соцпроизводстве.
Когда я собрался идти назад на станцию, Ашур взялся меня проводить, чтобы вывести из медвежьей зоны обратно в область человеческой юрисдикции. Он зажег маленький фонарик и пошел вперед. Тропа у подножья грота резко обрывалась вниз, и стоило известных усилий удерживаться на крутом склоне в условиях почти кромешной темени, усугубляемой густыми зарослями, среди которых петлял узкий каменистый серпантин спуска. Хирс видимых признаков присутствия не подавал, но Ашур сказал, что он где-то рядом, однако нервничать по этому поводу не стоит.
Наконец арчовник закончился. Перед нами открылась ночная панорама местности. На противоположной стороне Оби-Хингоу, гулко шумевшей своими тяжелыми водами где-то внизу, тянулся на фоне безлунного звездного неба волнистый профиль хребта. А прямо под нами, в двух-трех сотнях метров, можно было различить тусклые огоньки керосиновых светильников в ближайших саклях и дворах кишлака. Иншаллах! Мы распрощались с Ашуром. Он повернул назад и через несколько секунд растворился в черноте ночи. Я спустился к станции. Спокойно поспать, однако, не удалось. Добравшись до стоявшей в саду суфы, я уже было начал засыпать под гипнотическое многоголосье речных русалок, как вдруг дал себя знать выпитый накануне облепиховый кисель. Сначала скрутило живот, потом пробило невероятное полоскалово, продолжавшееся с небольшими перерывами часа четыре. Лишь под самое утро мне удалось-таки забыться долгожданным сном. Тем не менее, проснувшись, я нашел свое состояние вполне удовлетворительным. От тошноты не осталось и следа. Я попил с хозяевами зеленого чаю, позавтракал, и мне стало совсем хорошо. В этот момент на тропе появились вчерашние знакомые – бабаи в белом.
– Эй, джура[70 - Друг (тадж.).], давай, Хазрати-Бурх!
Они махали мне руками, предлагая присоединиться. Я поблагодарил гостеприимных хозяев за радушие, взвалил на плечи рюкзак и, подхватив ледоруб, выбежал за калитку.
Наша зиаратная рота маршировала довольно бодро. Погода стояла великолепная, с реки дул освежающий ветерок. Примерно через час ходьбы, на очередном повороте русла – остановка. Однако вовсе не для перекура. Бабаи показали мне небольшое отверстие в скале, размером, наверное, сантиметров 50 на 50, метрах в четырех над нами. Как выяснилось, в эту дыру нужно было точно бросить камень, а потом ждать ответной реакции духа скалы. «Позитивная» реакция состояла в том, что из отверстия должны были высыпаться несколько камней, причем чем больше, тем лучше. Если же вы промахивались или даже при попадании камни назад не сыпались, это было знаком не в вашу пользу. По очереди бабаи брали по камню и, тщательно примерившись, зашвыривали их в контрольный «экран». И во всех случаях, ко всеобщей радости, дух вознаграждал метателей ответным потоком каменной благодати. Эта игра напоминала джекпот, когда за одну инвестированную в игровой автомат монету неожиданно высыпается, как из рога изобилия, гора звенящего металла. Последним бросил я. Тоже попал. И тоже с хорошим обратным эффектом. Бабаи по этому поводу очень радовались и показывали thumb up[71 - Одобрительный жест с поднятым большим пальцем (англ.).].
Часам к пяти вечера мы дошли до места, где в Оби-Хингоу вливается из боковой долины, ведущей непосредственно к Хазрати-Бурху, река Оби-Мазор. Теперь нужно было перебраться на ту сторону, в кишлак Сангвор, стоящий на обрывистом берегу у слияния двух потоков. Еще вчера здесь был подвесной мост, а на близлежащей поляне располагался лагерь инструкторов-спасателей. Однако по странному стечению обстоятельств этот мост тоже сорвало чуть ли не одновременно с бетонным перед Лянгаром! Как рассказывали заходившие на метеостанцию парни из сангворского лагеря, несколько человек как раз находились на подвесной переправе, когда лопнули тросы. Конструкция накренилась, но людям, по счастью, удалось удержаться, зацепившись за предательские стальные жилы. Едва они добрались до берега, мост окончательно рухнул и был в считанные минуты снесен бешеным потоком вниз по течению. Именно обрушение переправы и невозможность перехода на другую сторону, где были запланированы учебные мероприятия, вынудили спасателей свернуть палатки и отправиться восвояси. Как оказалось, и эта затея была тщетной: обрушение автомобильной переправы за Лянгаром расставило точки над i, и с полсотни энтузиастов горного туризма остались заблокированными в «лянгарском мешке».
К счастью, в Сангворе оставалась неповрежденной канатная переправа с люлькой, находившаяся в ведении местного жителя по имени Назри. Формально Назри исполнял обязанности смотрителя гидрологической станции, частью инвентаря которой и являлась эта канатка, а неформально был распорядителем мехмонхоны – специальной гостиницы для паломников, останавливавшихся здесь на пути к Хазрати-Бурху и обратно. Однако Назри категорически отказался обслуживать посторонних «туристов», мотивируя это запретом начальства (якобы люлька и канаты изнашиваются), а по сути – не желая пускать собравшуюся тут профаническую чернь в священную зиаратную долину. Иное дело – паломники.
Наше появление, вероятно, заметили с другого берега, потому что, когда «белый блок» подошел к переправе, там уже ждал мальчишка, который и перевез нас по двое на тот берег свинцового потока. Каждый из пассажиров давал ему по рублю. Дал и я. Мы сразу направились к мехмонхоне. Это был большой (по местным понятиям) дом на обрывистом берегу Оби-Мазора. Строение состояло из двух просторных комнат, устланных войлочным покрытием и курпачами, стены были сплошь завешаны яркими коврами местной выделки. Нам предложили совершить омовение, затем все встали на намаз. Роль ишана исполнял Назри – веселый рыжебородый таджик лет тридцати пяти с блестящими глазами, неплохо (опять же по местным меркам) говоривший по-русски.
У Назри хранилась старая рукописная книга с историей Хазрати-Бурха. Как рассказывает легенда, сам Хазрати Бурх (Хазрат[72 - Это арабское имя в буквальном переводе означает «присутствие», переносное значение: «господин», «высокочтимый», «святой».] Бурх Сармаставали) был современником Моисея и происходил из страны Джазира Сарандева, с которой отождествляют Индонезию. Впрочем, возможно, это Индия или Цейлон. После многочисленных путешествий по миру Бурх обосновался в долине Оби-Хингоу и научил местное население ковроткачеству. Вероятно, здесь мы имеем дело с наследием особых суфийских тарикатов, ориентированных на это древнее ремесло. Вместе с тем «бурх» означает «горный козел» – культ этого священного животного был широко распространен в горных регионах Средней и Центральной Азии до их исламизации. До сих пор почти на всех священных мазарах можно видеть украшения из рогов горного козла. Вдоль русла Оби-Мазора, особенно в непосредственной близости от самого мазара, встречается особая красная порода в виде налета на камнях, которую хранители местной традиции называют «кровь бурха». В сущности этот символ очень близок алхимической киновари[73 - Киноварь – сульфид ртути; в китайской алхимии – «зародыш бессмертия».], а сам образ горного козла-бурха, видимо, каким-то образом отождествился с Хазратом Бурхом как местным святым.
Рассказ Назри про Хазрати-Бурха записал путешествовавший в этих местах Даос: «Задолго до пророка Магомета в страну Джазира Сарандева (остров Цейлон) пришел человек по имени Бурхи Абдол со своей материю Биби Джолиан Аразоти и братьями Турком и Барком. Они пришли в Афганистан в район Кабула. Сначала умер старший брат Барк(ат), потом средний Турк. Потом умерла мать, и младший брат Бурх прожил семь лет на могиле матери, это было в районе Шахраб. Теперь там – большой мазор. Потом, когда душу матери отпустили, Бурх пошел в горы Боршида, где жил под деревом Чабух. Его звали Хазрати Бурх Сармаста Вали. Шейхи уверяют, что Джазира Сарандева – остров Индонезия, но в словаре арабских географических названий говорится о Цейлоне. Однажды ночью во сне явился к Бурху Аллах и сказал, что он должен ходить по всему свету для укрепления веры. Он был в Арабистане, Индостане, Египте, пока наконец не пришел в верховья Оби-Хингоу. Бурх принес с собой инструменты для ковроткачества (веретено, гребень-бёрдо), научил народ прясть, ткать и вязать ковры. Бурх делал много добрых дел, и пайгамбар Муса (библейский пророк Моисей) был его традиционным „соперником“. Однажды Аллах построил гору за 40 дней и сказал:
– Кто раньше залезет на нее?
Никто не смог. Хазрати Бурх поднялся на нее и спустился за четыре дня. И тогда Аллах сказал, что равен он мне, пусть берет что хочет. Бурх сказал:
– Неведомы пути твои, о Владыка, и во всем простирается и проявляется твоя милость… Будь добр, избавь людей от ада, ведь ты его сотворил на погибель человеку!
Аллах был в гневе, затопал ногами и закричал, что этому не бывать никогда, и даже сломал священную палицу, которой управлял стихиями. Он сказал:
