Хильда Глас "Последний декабрь"

Все же слепой, поскольку смотрит не на нее: глаза, вопреки грозному лицу, пусты.

– На дороге было…

Что сказать, Герти не находит и судорожно трет виски. Она всегда плохо переносила спешку, в такие моменты ощущая себя скотиной, подгоняемой на убой. Из-за нервов ее речь превращается в неказистые обрывки.

– Я попала в аварию… Машина съехала с дороги… Я просто искала укрытия – холодно…

Собеседника они успокаивают на мимолетное мгновение, но недоверие снова натягивается на его лицо.

– Укрытия? Почему тогда испугалась и сбежала?

И тут Герти начинает мяться. Вряд ли мнительный незнакомец поверит в ее россказни про не то медведя, не то козла и погоню теней.

– Мне показалось, ты… – «тень», – опасен.

Если судить по выражению его лица, вряд ли ответ вышел убедительным.

– Опасен?

– Я не ожидала никого здесь встретить: ни света, ни следов, ни дыма из трубы. Как ты вообще здесь живешь? Будто скрываешься от кого-то. Как преступник.

Лучшая защита – это нападение, так? Герти избрала именно такую тактику.

– Право, я выгляжу как преступник? – спрашивает он чуть в огорчении.

Герти смятенно жмет плечами.

– Не знаю…

Она и не думала, что подобный выпад способен кого-то задеть, но ответ странный незнакомец принимает на личный счет и холодеет.

– Света не было, потому что, очевидно, мне он не нужен и, к тому же, я уже спал. Дом долго держит тепло, нет нужды поддерживать очаг всю ночь. А следы… Все, за чем я хожу, – дрова из поленницы.

Герти уж не стала заикаться, что называть теплом бы ту мерзлоту не спешила. Спрашивает другое:

– А вода?.. Еда?..

На столе стоит керамический кувшин, в умывальнике тоже наверняка не пусто.

Слепец мрачнеет и начинает хрустеть костяшками.

– Маринэ должна была привезти продукты… Еще и линию оборвало. Боюсь, что-то не так.

Наличие у странного незнакомца пассии удивляет Герти, но, по крайней мере, делает его не таким жутким в ее глазах.

– День только начался, – пытается успокоить она его, глядя на окно.

– Уже вечер.

– Что?

Часы с кукушкой неутешительное подтвердили: почти полпятого. Окно окрашено не лучами восхода, а лучами заката.

– Выходит, я проспала весь день?

– Выходит, так, – безрадостно отзывается безымянный спаситель. – Если ты и правда попала в аварию, тебе нужна настоящая медицинская помощь, а не антисептик и таблетка Аспирина. Попробую дозвониться до скорой.

Красный телефон находится в спальне – это Герти уже успела заметить, – туда и уходит хозяин дома.

Три стрекота диска, и томительное ожидание в гробовой тишине.

– Бесполезно. Ни гудка, – по возвращении обезнадеживает он. – Пешком до общины не дойти. Обычно правят за пару часов, а тут… – По всей видимости ситуация действительно из ряда вон, раз молодой человек так взволнован. – Скорее всего произошло что-то серьезное: сход лавины или вроде того. Боюсь, ты здесь застряла.

– Ладно. Подожду здесь, пока все не наладится, если ты, конечно, не против.

Уголок его губы в усмешке дрогнул.

– Можно подумать, у меня есть выбор. Я заварю нам чай?

– А ты… можешь? Мне уже лучше, я могу… – проявляет вежливость она, на которую он снова обижается:

– Разумеется, я не немощный.

«Что за чувствительная натура?» – поражается Герти.

Вечереет в это время года в Баварии стремительно. Кровавые лучи за окном сменяет пустота гудящего мрака. За круглым столом и двумя кружками горячего чая из местных трав двое наконец находят время друг другу представиться.

– Мое имя Йонас, Йонас Фаульбаум. Здесь живу уже… – на секунду задумывается, – лет двенадцать так точно. Дом не мой, принадлежал друзьям. Одну из них… – Он опускает подбородок и чувствительно стихает в голосе. – Убили. Второй обезумел от мести и пустился по следу убийц. Предполагаемых убийц. С тех пор, а было это почти десять лет назад, мне о нем ничего не известно.

Конец истории звучит как-то совсем уж безнадежно.

– Оу… сочувствую…

– Не бери в голову. Я просто должен был объясниться за свою острую реакцию. Этот дом и все, что в нем находится, – единственное, что у меня от них осталось. Возможно, однажды мой друг вернется, я не знаю… Хотелось бы, чтобы все оставалось на своих местах.

Слишком долгая пауза едва не провоцирует Герти на ответ, но собеседник возвращается:

– Как бы то ни было, несправедливо было нападать на тебя. Еще и после аварии.

– Все в порядке, я понимаю. Пожалуй… Ладно, моя очередь… Меня зовут Герти Шмитц, и я хотела… вернуться в родную гавань, а в итоге попала в аварию. – Она в самоиронии вскинула руками. – В этом вся я.

Чуть ободрившийся собеседник усмехается.

– Куда именно? Ленгрис? – Герти подтверждает мычанием. – Немного не доехала. Сколько тебе? У меня хорошая память на голоса и имена, но тебя в школе не помню.

– Двадцать шесть, но я в нее и не ходила. Мы уехали как раз, когда мне исполнилось шесть.

– Сверстники. Школа у нас довольно неплохая, так что ты многое упустила, – в шутку говорит он.

– Правда? Расскажешь?

На удивление за чаем разговор пролетел незаметно. Невольно повстречавшиеся обсудили и шебутную жизнь в Мюнхене, и горячо любимую Герти машину, желтая груда от которой сейчас покоится где-то в снежном лесу. Отсутствующий взгляд собеседника нисколько ее не смущал, напротив, не приносил дискомфорта, как бывает обычно при общении с малознакомыми людьми. Однако фактами о себе Йонас делиться не спешил и на все вопросы о прошлом отвечал односложно.

– Твои друзья в Бога не верили? – праздно любопытствует Герти, когда замечает бледные квадратные и крестообразные следы на старых деревянных стенах.

Он определенно не понимает вопроса. Герти только тогда вспоминает, что ее кивок на стены не может быть учтен.

– Крест сняли. И предположу, там были иконы.

– Нет, – смешком вырывается из него. – Они, пожалуй, набожными не были, но в Бога верили. Это я снял.

Герти заинтригована.

– Зачем?

– «Не сотвори себе кумира», – цитирует он заповедь.

– А-а, так ты протестант, значит, – быстро догадывается она, но тот неопределенно мычит. Из сомневающихся. – Ты же их все равно не видел, разве так уж принципиально было снимать?

– Больная тема, – вздыхает Йонас. – Члены моей семьи – потомственные священники. Католики.

Герти удивляется, ведь обычно католические священники дают обет безбрачия, но вдаваться в тонкости не осмеливается.

– Я нахожу их взгляды довольно… устаревшими. Ленгрис последние годы пользуется невиданной популярностью у туристов, здесь много приезжих, но Преподобные не считают своим долгом пускать их даже покаяться. Они верят в праведность лишь исконных жителей этих земель, а прочих не воспринимают. Это абсурд! Запрещать людям взывать к милости Господней – разве это по-христиански? Я уже молчу об иерархии и жажде почета. Ни одна месса не начинается без упоминания, что наш род берет начало от Виттельсбахов[1 - Немецкий феодальный род, на протяжении веков правящий Баварией (до 1918 г.).], и не заканчивается без поцелуя руки пастора Еремиаса!

– От Виттельсбахов?! – выпадает Герти.

– Да-да, тех самых. Поэтому для Фаульбаумов сделано исключение на безбрачие. И, думаю, наша семья является хорошим примером, почему исключения не должны быть допустимы. Так что сейчас я уже и не знаю в кого верю, католик я или протестант, да и есть ли вообще во всем этом смысл.

– На мой взгляд, что те, что другие жертвы властей, – не подумав, брякает Герти. На другой стороне стола брови в непринятии сдвигаются. Отступать уже поздно, поэтому она пытается объяснить свою позицию: – Верой в высшее легко заставить человека делать то, что тебе угодно. Постись и не чревоугодничай, потому что мы не хотим расхлебывать проблемы с голодом. Не прелюбодействуй, чтобы не распространять по стране всякую заразу. Не убий, но, если вера того потребует, то все же убей, как было во время Религиозных войн. И мое самое любимое: – заостряет она внимание тоном и выставленными указательными пальцами, – «Не верь в иных богов». – И ударяет ладонями по столешнице. – Даже капли свободомыслия не допускается.

Выросший в набожной семье молодой человек посмеивается с ее речей.

– Собрала ты, конечно, все в одну кучу, – со снисхождения начинает он, – но некоторый смысл в твоих словах имеется. И все же человеческая натура такова, что требует веры. Так в какого же бога веришь ты?

– Я?..

Замечая в лице собеседника какое-то неясное любопытство, скептик понимает, что попал в капкан. Критиковать гораздо проще, чем занять позицию. Пока думает, Герти потягивается, звучно всасывая сквозь зубы воздух.

– Я считаю так: либо разум человека не обладает силой познать сущность истинного бога, либо… Бога вообще не существует.

Только последнее слово сходит с ее губ, как сквозь завывающую за стенами вьюгу слышится знакомый ужасающий вопль, не принадлежащий ни человеку, ни животному. Визгливый как резание стекла, громогласный словно клич динозавра.

– Ты тоже это слышал? – шепотом спрашивает она.

В туманных глазах собеседника, направленных сквозь стену, застыла оторопь.

– Да… – так же тихо отвечает он.

– Думаешь, это гризли?

– Гризли сейчас должны быть в спячке.

– Может тогда шатун?

Его глаза начинают хаотично плясать, утаивая за пеленой тысячи беспокойных мыслей.

– Все возможно. Очаг сегодня гасить не будем – звери боятся огня. Ты слишком крепко спишь, поэтому следить буду я.

Следом за истошным воплем была лишь заунывная песнь метели. Но и того хватило, чтобы захватить в тиски страха сердца двоих, оставшихся один на один на поле брани с безжалостным декабрем.

Ночью мороз и не думал спадать, только усилился, оборачивая наледью окно во все более толстый слой. Сильные ветра взяли домик в окружение наметенными сугробами, но внутри сохранялось тепло. До поры, до времени…

Началось с конечностей. Стопы и ладони промерзли до онемения. Герти все ерзает на спине, кутаясь в два слоя пледов, но холод стремительно распространяется по телу, что игнорировать его уже становится невыносимо. Подняв веки, она обнаруживает, что в комнате темно – костер прогорел. Пытается встать – безрезультатно: тело парализовано, что даже пальцем не шевельнуть. Дискомфорт перерастает в удушающий страх: в доме ощущается присутствие постороннего.

За подлокотником медленно вырастает черная фигура. Сначала козлиная морда с высокими, закругляющимися рогами, следом покрытое клочковатой шерстью туловище человека. Вытянутая пасть раскрывается, и меж несвойственных для травоядных клыков пролезает длинный острый язык.

Во власти у Герти остались лишь глаза. Они мечутся поочередно: то на нависающего зверя, то на дверь спальни.

«Как его зовут?! Черт!.. Да как же…». – Имя нового знакомого все вертится на языке, да только вспомнить его никак не получается. Она пытается закричать: «Эй! На помощь!», однако ни писка не в состоянии вымолвить потухшие голосовые связки.

Рогатое чудовище раззявило пасть настолько широко, что нижняя челюсть, того гляди, отвалится. Тело не слушается приказов мозга, бьется в судорогах. Герти до последнего пытается вымолвить хоть один вскрик, но каждая ее потуга тщетна.

«Йонас!» – вспомнила вдруг она.

– Йонас! – кричит уже вслух.

– Герти!

Он трясет за плечи, появившийся во мраке словно из ниоткуда. Взбудораженная страхом девушка безотчетно вцепляется в него, как утопающий цепляется за спасательный круг, – тело оттаяло.

– Что, что случилось?! – в беспокойстве спрашивает Йонас.

Чуть отдышавшись, Герти приходит в чувство и, осознавая нарушение границ едва знакомого человека, отстраняется. Оглядывается: поиски зла приводят к трофейной голове горного козла на месте раззявиной клыкастой пасти. Показалось. Опять просто показалось.

Вихрь противоречивых чувств срывает с места. Толстые шерстяные носки – ничто против холодных половиц. Замерзла не она одна: Йонас взялся разжигать костер.

– Не расскажешь, что произошло? Ты кричала и билась в припадке. На мои попытки разбудить не просыпалась.

– Это все не по-настоящему, – бубнит она себе под нос, – это мое наказание… Мой лабиринт с минотавром…

– Что? – Бросив разведение огня, он устремляет на собеседницу поблескивающие словно льдинки глаза. – Что ты имеешь ввиду? Причем здесь Кносский лабиринт?

Окружение перед Герти расплывается во время откровения.