И Кудряшов не вспылил – свирепо засопел носом, успокаивая расходившиеся нервы.
Золотистый промельк «элкашки», между тем, вырос в солидный лунный корабль, зависший в небе, словно сверкающая новогодняя игрушка. Пламени из дюз, как рисуют посадку на Луну безграмотные художники, Федор Дмитриевич, естественно, не заметил, зато глазам давался бешеный муар истекавшего горячего водорода. Выхлоп сдул пыль, будто чистюля, сметающий невидимую грязь с парковой скамьи, и ЛК сел.
Пара краулеров, накручивая гусеницы, подлетели к суставчатым опорам.
– Встретим академика на станции? – неуверенно поинтересовался Дворский.
Кудряшов насмешливо фыркнул.
– Плохо ты знаешь Лаврентича!
Юркий «ползун», подобравший пассажира, затормозил возле парочки, и в наушниках забился нетерпеливый, взволнованный голос Янина:
– Падайте! Быстрее! Что вы там нашли, не томите!
– Сам увидишь! – хихикнул Кудряшов, ловко вскакивая на платформу краулера, и хватаясь за раму.
– Чертовы медики! – негодовал Валентин Лаврентьевич. – Полгода отпуск! Да я чуть не чокнулся на этой даче, на этом пляже! Вот же ж, инквизиторы…
Всю дорогу молодой, зубастый водила гнал вездеход по настоящему тракту, пока не выехал на серый матовый простор, закольцованный останцами купола.
За несколько лет все его обломки, почти утратившие прозрачность, вывезли, а круглую площадь зачистили до основания, просеяв каждую щепоть реголита.
Посередине инопланетной базы темнел квадратный провал, уводивший на нижние, подлунные горизонты. Прямо над «черным квадратом» серебрилась ферма на опорах, удерживавшая подъемник – он опускался в подобие атриума, как ведро в колодец.
Дворский покачал головой – это ж сколько месяцев они разгребали завалы! Верхние три горизонта обрушились еще в мезозое, когда грянул планетоид. Правда, и на минус четвертом ярусе лестниц не водилось – рептилоиды предпочитали пользоваться пандусами…
– Мы думали, что и пятый горизонт развалился, – ворчливо излагал Бур Бурыч, – ан нет! Завал мы расчистили за одну лунную ночь…
Подъемник опустил всех троих на глубину метров сорока. В мечущемся свете налобных фонарей гнулись и шатались наклонные стены, уходившие к «обычному» потолку. Янин не сдержался, сиганул вперед – и малая гравитация тотчас же наказала его. Академик упал и перекатился.
– Осторожнее! – вскрикнул Дворский.
– Разучился! – отдалось в наушниках смущенное кряхтение.
– Да будет свет! – торжественно провозгласил Кудряшов, и трапециевидный объем залило резким голубоватым сиянием.
– О-о-о… – молитвенно затянул Янин.
Дальней стены не существовало. Возможно, что огромный проем миллионы лет назад перекрывался створами, но сейчас он был полон ломаных балок и крученых труб. Они блестели, как новенькие, с синеватым отливом.
– Наверху, точно над этим местом, мы обнаружили круглую площадку, – рассказывал Бур Бурыч. – Предполагаем, что это огромный лифт… А все эти балки выплавлены из местного «нифе»… Валь, да ты не туда смотришь! Дался тебе этот прокат… Сюда глянь!
Академик круто развернулся, едва не упав, и боком, нетерпеливой припрыжкой, окунулся в тень гигантского контрфорса. Ему открылись огромные формы, нездешние и суровые – сочленения шаров, усеченных конусов, тонких цилиндров, облеплявших два куба, каждый размером с комнату.
Левый куб пустовал, отливая стенками, как будто облицованными черным стеклом, а в правом громоздился параболоид из тонкого, толщиной в палец, металла. Внешняя его поверхность тускло матовела, зато внутренняя отразила Янина в скафандре, словно кривое зеркало – фигура ученого исказилась и расплылась по окружности.
– На Землю не радировали? – спросил он отрывисто.
– Нет, конечно, – забрюзжал Кудряшов. – Понимаем, не маленькие.
– О-о! – восхитился Валентин Лаврентьевич. – Тут что-то написано!
По круглому боку чужепланетного шара, по боковой панели правого куба тянулись строчки неведомых письмен, сложенные из простеньких значков, вроде букв «Г», «П», «О», «I», «L»…
– Не прочитаешь, – фыркнул Борис Борисович, – и не надейся. Внеземная культура!
Выдохнув свои научные восторги, академик проговорил спокойно, хотя и с подъемом:
– Мы тут можем долго щупать слона, но так ничего и не поймем. Нам нужен ученый-инженер, лучше средних лет, немного авантюрист и дьявольски талантливый!
Сознание Дворского сразу же запрудила память. Тысяча девятьсот семьдесят пятый. День, когда его младшая представила юного Мишу Гарина.
…Они все сидели за столом, и сестрички зажали Инкиного одноклассника. Лариска игриво привалилась к нему, интимно допытываясь: «Наверное, мечтаешь стать ученым? М-м?» А Миша не очень-то и смутился, ответил спокойно, с легкой улыбочкой уверенного в себе человека: «Я им и так стану. Это не мечта, это цель».
Та сценка из семейной жизни запомнилась Федору Дмитриевичу, и он потом часто крутил ее про себя. А из-за разрыва Миши с Инной переживал больше всех. Такие надежды были, такие надежды!
Судьба, как водится, сыронизировала: Миша – отец его внука…
– Есть у меня на примете одна кандидатура, – тонко улыбнулся Дворский.
Бур Бурыч неуклюже развернулся к нему.
– Я его видел?
– Да.
– На той конференции, с Дэ Пэ?
– Именно!
Кудряшов пришатнулся к Янину, и удовлетворенно сказал, будто так выйдет слышней:
– Считайте, мы утвердили кандидатуру!
Понедельник, 7 июля. Утро
Лондон, Букингем Пэлэс роуд
Хазим Татаревич был самым обычным боснийским мусульманином – исправно творил намаз, старался сильно не грешить, но, если честно, об Аллахе думал в последнюю очередь.
И без того хватало дел. Семья и работа отнимали весь день, от зари до зари.
Всю свою жизнь Хазим прожил в Сребренице, и был доволен судьбой. Милая, хлопотливая жена, ласковая дочь, крепкие сыновья – что еще нужно для счастья? Даже престарелого отца приютил Татаревич – дом у него большой, всем места хватит.
Ах, до чего же было хорошо возвращаться вечером под родную крышу, слушать гомон детских голосов и радоваться утекающему дню! Тогда в комнатах звучал и хрипловатый смех самого Хазима…
Обычно, после ужина он усаживался на веранде вместе с отцом, и они выкуривали свои трубки – молча, со смешной торжественностью, как будто следуя ритуалу.
Хазим мог быть суровым и жестким, но близкие знали его другим – мягким и добрым, прощавшим детские шалости, исполнявшим женские капризы. Лицо Татаревича расплывалось в улыбке, а морщинки у глаз собирались в лучики…
Но всё это было тогда, давно, словно в иной жизни. Больше Хазим не улыбается. Он не улыбается с того самого черного дня, когда английские собаки убили всю его родню. И милую, хлопотливую Гайду, и ласковую Амиру, и крепких Ильгиза с Тахиром, и старого Карима.
Каково отцу хоронить своих детей? Лучше не знать такого…
Татаревич продал свой дом, и уехал. Сюда, на землю своих врагов. В проклятый Лондон, пухнущий от награбленного золота и выпитой крови…
Хазим напрягся. Королевские гвардейцы в своих дурацких медвежьих шапках важно вышагивали по аллее к Букингемскому дворцу. Толпа туристов защелкала фотокамерами, а Татаревич мрачно глянул на серую громаду королевской резиденции.
Они там. Его враги.
Те гаденыши, что душили Сребреницу боевой химией, всего лишь исполняли приказ, отданный то ли королевой, то ли принцем Чарльзом. В общем, змеиной семейкой Виндзоров…
– Салям, Хазим, – сбоку пристроился Ахмет Бехоев, эмигрировавший из России, стало быть, русский.
– Салям, – буркнул Татаревич, хотя на душе у него потеплело.
Ахмет – настоящий друг. Он приютил вечно угрюмого боснийца, кормил его и даже одевал, а на смущенное бурчание Хазима махал рукой: «Все люди – братья! Только не каждый помнит об этом».
А ведь реально трудно приходилось. И с работой, и с языком.
Однако хватило полугода, чтобы собрать мобильную группу – не террористов-ассасинов, уродливых детей Иблиса, и не гангстеров, а воинов, молчаливых и собранных мужиков, у каждого из которых имелся неоплаченный счет к «старой доброй Англии».
Шон Килкенни – рыжий ирландец, Виджай – смуглый индиец, Саид – араб… «Полный интернационал!» – как выразился Ахмет.
Сейчас, по первому сигналу Хазима, соберется полсотни бойцов, вооруженных и готовых на всё. Но этого мало.
Нужна разведка и боевая фосфорорганика – та самая, что вырывалась из мин, падавших на мечеть в Сребренице.
– Хазим, – тихонько сказал Ахмет, незаметно осмотревшись. – Не смотри так на дворец, нам его не взять. Можно, конечно, обстрелять самодельными ракетами, или сбросить пару бомб с лёгенькой «Сессны», а толку? Этот Букингемский сарай слишком велик, чтобы разом покончить и с Елизаветой, и со сворой принцев… Сколько их там… Филипп, Чарльз, Эндрю, Эдвард, Ричард, Майкл! Да и принцесс до кучи…
Посопев, Татаревич заговорил, ворчливо и чуток натужно:
– Ахмет, ты скучаешь по своей России?
– Я кавказец, Хазим. Горец, – улыбнулся Бехоев. – И скучаю по горам, по их воздуху и тишине…
– А сюда тебя как занесло? Я никогда об этом не спрашивал…
Ахмет помолчал.
– У русских в ходу такое присловье: «Англичанка гадит»… – медленно проговорил он. – Когда на Кавказе было неспокойно, британцы пакостили, как могли. Подкидывали тамошним бандосам оружие и деньги – подбрасывали дровишек в огонь войны. Но куда больше было тихих врагов – днем они улыбались русским солдатам, а ночью доставали припрятанные винтовки… Вот эти «тихие», уважаемые люди, изнасиловали и убили мою сестру. Я выследил их всех, и зарезал, как баранов! Тем самым ножом, который всадили сестричке под сердце. Вот и пришлось бежать, ведь милиция не признаёт закон гор…
Хазим понятливо кивнул. Поднял голову и уставился на Букингемский дворец.
Говорят, ненависть – это перегной страха. Может быть.
Вот только он пережил свой страх. Ах, как он боялся, что его деток заденет чужеземная отрава! Как тискал холодеющее тельце Амиры! Как плакал, глядя в мертвые глаза Гайды, когда-то игривые, смеющиеся, счастливые!
Татаревич сжал мозолистые кулаки.
«Убить! – рвалась неистовая мысль. – Убить Виндзоров!»
Глава 2
Вторник, 15 июля. День
Московская область, Ново-Щелково
Громадное белое здание Объединенного научного центра выгибалось дугой, следуя берегу, обнимая блещущее на солнце озеро.
Мне из кабинета хорошо были видны все «скобки» – мощеной набережной, сосновой аллеи и желтого пляжа, утыканного разноцветными зонтиками. Кандидаты и доктора наук трудолюбиво купались или мокли на палубах яхточек – косынки парусов реяли у дальнего берега, голого и унылого. Тамошние пустоши помаленьку зарастали травой, а вот лесопосадки значились в планах лишь на следующий год – первым делом мы озеленяли проспект Козырева, улицы Колмогорова и Александрова.
Спецмашины выкапывали в окрестных лесах деревья выше человеческого роста – и, прямо с огромным комом земли на корнях, увозили, чтобы опустить в готовые копанки, обильно удобренные и водичкой напоенные. А на субботниках мы высаживали молоденькие елочки из питомника.
Тяжело, конечно, зато какой простор для ландшафтных дизайнеров!
Отсюда проспект Козырева не увидеть, но глаза помнят и широту его, и прямизну. И два ряда зданий вдоль нашей главной улицы.
Архитектор словно побоялся строить высотки, возводя объемы в восемь-десять этажей, зато они и уступами шли, подставляя солнцу обширные террасы, и круглились стеклянными цилиндрами. А на том месте, где стоял кинотеатр «Тахион», вздувался колоссальный фасетчатый купол, сложенный из треугольников Фуллера. Там и кино покажут, а рядом – споют и спляшут. Концертный зал на четыре тысячи мест! «На вырост», – как Вайткус ворчит. Я вздохнул.
Ромуальдыч у нас больше не работает. Состарился мой незаменимый техдиректор… Увез Маруату к себе в Ялту, и бурчит по «Византу», когда соскучится: «Скоро она-де не женой мне будет, а сиделкой…» Ни фига! У нас дедов делали крепких!
Я замер. В приемной затопали, и дверь тут же распахнулась. Рома Почкин, встрепанный и взмыленный, в мятом белом халате, не на ту пуговицу застегнутом, ввалился в кабинет.
– Всё готово! – воскликнул он. – Можно начинать!
– Ну, наконец-то, – заворчал я, будто пародируя Вайткуса. – Володька где?
– Там уже! Ждет!
Ждал доктор физматнаук Киврин в лаборатории у «межпространственников». То есть, солидно сидел на столе, болтая ногами, и грыз яблоко.
– Здорово, шеф! – невнятно воскликнул он. – Какие проблемки?
