– Да, но, если честно, то я почти что не знала ее. – Луиза потеребила верхнюю пуговку своего платья. – Она была погружена в свой мир, а я – в свой. Мне так жаль!
Я больше ничего не сказала. Пошла вниз по ступенькам, левой рукой прихватив свою сумочку и чемодан Розы, а правой скользя по перилам. “К этим перилам прикасалась Роза”, – думала я.
Несмотря на вежливость Луизы и ее безупречный внешний вид, доверяла я ей не до конца. С чего это мне пришлось столько настаивать, чтобы добыть адрес Томи? А крепкая и бодрая Чио как-то слишком легко приняла версию коронера о самоубийстве. И как они могли так быстро оправиться от смерти Розы и с лету принять новую соседку? Значила ли для них что-нибудь жизнь моей сестры?
Томи. Возможно, Томи – ключ к Розиным секретам.
Вход на станцию “Кларк и Дивижн” возник передо мной так внезапно, что сначала я даже не поняла, на что смотрю. С улицы в нутро подземки вела лестница, похожая на тесную глотку чудовища. Я хотела спуститься и посмотреть на платформу, где Роза стояла перед тем, как испустить свой последний вздох. Но при мне был чемодан, и не хотелось таскаться с ним вниз и вверх. “Я приду завтра”, – сказала я себе. Пожалуй, как раз около шести и приду, в тот час, когда, как утверждалось в газетной статье, Роза погибла.
Я переложила чемодан в правую руку. С каждым кварталом он становился все тяжелее. Мужчины, слонявшиеся возле баров с сигарами и сигаретками, окликали меня.
– Детка!
– Токийская роза!
– Милашка!
– Подойди, а?
– Давай-ка поговорим!
Уже стемнело, и мне сделалось страшновато.
Некто в вечернем платье, с лицом, сильно накрашенным – и ростом выше шести футов! – промчавшись по улице, влетел в двери отеля “Марк Твен”. Я начала понимать, что в Чикаго ничего нельзя принимать за чистую монету.
Даже в квартире мне не стало спокойней. Скинув туфли, я в белых носках прокралась в столовую. Сквозь дверь спальни доносился всегдашний храп отца. Ну, по крайней мере, у родителей сейчас передышка от кошмара, в котором мы очутились.
В столовой я разобрала чемодан Розы со всем, что там находилось. В прихожей имелся небольшой бельевой шкаф, но других мест для хранения в квартире в общем-то не было. Пришлось вынуть вещи из чемодана, а потом сложить их обратно.
Я тщательно все перебрала. Несколько пар шелковых чулок, очень большая ценность. В лагере их у Розы не было точно. Три платья, в том числе одно помодней, которого я раньше не видела. Платье в горошек пропало. Альбом для военных сберегательных марок – я вспомнила, что она купила его в Лос-Анджелесе перед нашим отъездом в Манзанар. Альбом был рассчитан на 187 десятицентовых марок, красных, с изображением минитмена, ополченца времен Войны за независимость США. Роза аккуратно вставляла марки десятками, пока не осталась всего одна пустая страница.
Бережно выпростав завернутую в Розин шарф баночку из-под джема, я поставила ее на стол в знак того, что Роза еще с нами.
Из всего этого больше всего мне хотелось взглянуть на дневник. В самом ли деле Роза его вела? Она ведь была не из тех, кто записывает, что сделано, и размышляет о том, стоило ли. Я раскрыла дневник. Из него выпал на пол бумажный квадратик с напечатанной красным цифрой “20”. Мне эта цифра решительно ни о чем не говорила, оставалось предположить, что Роза использовала квадратик вместо закладки. Сунув его в конец дневника, я начала наугад перелистывать страницы.
При виде знакомого почерка, разборчивого, с удлиненными петлями, у меня навернулись слезы. Эмоции переполняли, и я решила, что оставлю чтение на потом. Закрывая дневник, я заметила, что страницы сохранились не все. Частично их кто-то вырвал, и трудно было не задаться вопросом, не потому ли, что в них содержалось нечто тайное, касающееся тех причин, по которым моей сестры больше на свете нет.
Глава 5
Сегодня первый день моего нового большого приключения. Чикаго.
У нас дома, на рынке, я иногда звонила по просьбе папы в Чикаго, и при этом старалась говорить высоким голосом и подчеркнуто правильно, культурно, чтобы на слух было как у белой, а не как у японки. Моя учительница английского в старших классах говорила, что голосок у меня приятный, что я могла бы даже стать диктором на радио. Только представить!
Моя сестра Аки сделала для меня этот дневник, так что, наверно, стоит попробовать его вести. Она знает, что я не из тех, кто записывает, что было, но, может, я докажу, что она не права. В поезде все равно не с кем поговорить. Но сейчас время обеда, так что, пожалуй, схожу-ка я в вагон-ресторан. Никогда еще не обедала в поезде.
На следующий день я еле разлепила глаза. Мама с папой поднялись рано и оделись в свои вторые по качеству наряды – в первых по качеству они ехали в поезде в Чикаго.
– Вы куда собрались?
Тряся головой, чтобы прогнать сон, я смотрела, как папа надевает часы, а мама собирает свою сумочку. Накануне вечером я не поленилась накрутиться на бигуди, и теперь, когда я их сняла, кудри встопорщились вокруг моей головы, как лапы гигантского паука.
– В Агентство по переселенцам. Нам с папой нужно найти работу.
Я поднялась с кровати и, как была в хлопчатобумажной пижаме, поплелась за ними в столовую. Впервые моя мама искала оплачиваемую работу. Но нам, что и говорить, были нужны деньги. Дома не было никакой еды, вода из крана и в ванной, и в кухоньке текла бурая, ржавая, а холодильник по-прежнему нуждался в том, чтобы в него сунули кусок льда.
Всю ночь я ломала голову, стоит ли пересказать родителям то, о чем сообщил коронер. Что, если в газете напечатают еще одну заметку, в которой упомянут про аборт? Вот будет удар! Аборты запрещены законом. Я слышала, что в старших классах нашей школы девочки, случалось, беременели, и тогда их обычно отправляли к родне, куда-нибудь в глушь, подальше. Одна из Розиных одноклассниц вроде бы сделала аборт у врача, но это было до того засекречено, что большинство из нас не осмеливалось даже рот открыть по этому поводу.
Однажды, еще в лагере, я дома зачла вслух заметку из газеты “Пасифик ситизен”, которую издает Японо-американская гражданская лига. Там говорилось о докторе-иссее из свободной части Аризоны, которого приговорили к тюремному заключению за то, что сделал аборт женщине-хакудзинке. “Ну и ну”, – осуждающе произнесла мама, и больше, чем слово “аборт”, ее возмутили слова “тюремное заключение”. Было ясно, что раз уж ты сделал аборт, то не говоришь об этом и уж точно не должен быть уличен.
И как, ввиду этого, я заикнулась бы об аборте?
Розин чемодан я спрятала в бельевой шкаф, чтобы родители сразу на него не наткнулись. Им и без того досталось, зачем лишний раз напоминать, что сестры больше нет.
– Мы еще не договорились о похоронах, – сказала мама перед уходом.
– Я возьму это на себя, – вызвалась я, и ее нахмуренное лицо сразу разгладилось. – На какой день назначить? На выходные?
– Чем раньше, тем лучше.
– Ты имеешь в виду, можно даже и завтра?
Мама взглянула на папу, не за советом, а чтобы проверить его душевное состояние.
– Завтра было бы хорошо…
– Если только мы не найдем сигото, – встрял папа.
Мы с мамой знали, как нелегко будет двум пожилым японским переселенцам найти приличную работу, особенно такую, которая не связана с готовкой или уборкой.
– Ну, мы пошли, иттекимасу, – сказала мама, как делала каждый раз, когда выходила из дома; это было так обычно, так буднично. Японская фраза ложилась на мою шею, как теплая мазь. Папа, напротив, только кивнул, будто я просто знакомая, с которой он столкнулся на улице.
Я только успела наскоро ополоснуться в душе под коричневатой водой и надеть платье из хлопка, как раздался стук в дверь.
– Кто там? – спросила я, застегивая последнюю пуговицу у ложбинки на шее.
– Харриет Сайто. Я живу на втором этаже. – Голос звучал бодро и твердо, напомнив мне мою учительницу из начальной школы.
Я открыла дверь. Харриет оказалась нисейкой, как я, среднего роста, с высоко уложенными темно-каштановыми завитками. Мне стало стыдно за свои кошмарные бигуди. Нужно спросить, кто ей делал прическу.
– Я работаю с мистером Тамурой в Агентстве по переселенцам.
Она протянула мне термос и крафтовый пакет с чем-то.
– Я подумала, что вам пригодится съестное.
С благодарностью все приняв, я пригласила ее войти. В термосе был горячий кофе, а в пакете – газетка “Пасифик ситизен”, буханка хлеба и клубничный джем. Я узнала банку: она была такой же, как та, которую Роза использовала в ванной вместо стаканчика.
– О, спасибо большое.
Незатейливые эти дары показались дороже злата.
– И не стоит волноваться, что в “Пасифик ситизен” напишут про Розу. Я случайно услышала, как мистер Тамура сказал, что собирается этим заняться. Он постарается, чтобы и во “Фри пресс” ничего не попало.
Я не знала, что на это ответить. С одной стороны, хотелось уберечь от досужей болтовни, особенно лагерных сплетников, и память сестры, и нашу частную жизнь, но, с другой стороны, уважительно ли это по отношению к Розе, вести себя так, словно ничего не случилось?
Харриет, должно быть, почувствовала мои метания, потому что направилась в наш кухонный уголок, проверила, включается ли плита, распахнула дверцу шаткого холодильника. “Вам понадобится лед”, – заключила она, порекомендовав развозчика льда, который значился в одной из брошюр, оставленных мистером Тамурой.
Мы сели за стол, и я постаралась запомнить все полезные сведения, которыми она сочла нужным поделиться, в том числе и насчет того, где лучше причесываться. Хорошую парикмахерскую держит в отеле “Марк Твен” семья, прибывшая в Чикаго из лагеря Амаче в Колорадо.
– Они сделают вам скидку, когда и вы обоснуетесь.
Я маленькими глоточками пила кофе из колпачка термоса, смакуя каждую каплю.
Харриет посмотрела в пол.
– Мой брат погиб на войне. Я знаю, каково вам сейчас.
Я вскинулась.
– В Европе?
Она кивнула.
– Да, в Италии. Месяц назад.
– Это ужасно.
– Поминальную службу родители устроили в лагере. Я была здесь и туда попасть не смогла. Не странно ли, правда, что, стоит только выйти из лагеря, как становится сложно туда вернуться?
Горькая ирония этого замечания отозвалась и во мне. Да, трудно смириться с мыслью, что прощаться с погибшим сыном родителям Харриет пришлось за колючей проволокой.
– Он и так знает, что я люблю его, – сказала она в настоящем времени, будто он еще жив.
Речь об этом она завела, чтобы утешить, но меня охватил гнев. Почему наши родные должны погибать, а нас вырвали из родных гнезд?
Завинтив крышку термоса, я объявила:
– Собираюсь сегодня сходить в полицейский участок.
– Зачем?
– Хочу забрать оттуда вещи сестры.
– Мистер Тамура может сделать это за вас, и вам не придется сталкиваться со всем… неприглядным.
– Нет, я хочу сама.
Если она, Харриет, сумела смириться с тем, что ее брата убили за океаном, то я не такая, я из другого теста.
– Кроме того, мистер Тамура сказал, что мог бы одолжить вашей семье денег на похороны.
Папа, скорей всего, отверг бы подобное предложение, но вряд ли у нас есть выбор. Каждому, когда мы уезжали из лагеря, выдали по двадцать пять долларов от Комитета по делам беженцев, и еще у меня имелось около десяти долларов, заработанных в отделе снабжения в Манзанаре. Большая часть этих денег пошла на оплату квартиры.
– А насчет погребения обратитесь в “Кланер”. Это в двух кварталах отсюда, – сказала Харриет. – Мистер Тамура уже там предупредил. Вы будете первыми из нас…
Закончить фразу она не смогла, а я не собиралась ей помогать. Харриет стало неловко, она поднялась с места и извинилась: ей пора, она уже опаздывает на работу. Я предупредила ее, что она может встретиться там с моими родителями, которые час назад пошли в Агентство в надежде устроиться на работу.
– Это хорошо, – сказала она, – что они собрались пораньше. Иногда там приходится ждать целый день.
– Только вы, если столкнетесь случайно с ними, сделайте одолжение, не говорите им, что я пошла в полицию.
– Конечно, конечно. Я понимаю, – кивнула Харриет, одарив меня тенью улыбки, в которой сквозило беспокойство.
Судя по карте, полицейский участок находился всего в шести кварталах от дома. На Ласалль-стрит сдавалось много меблированных комнат и стояли старинные церкви с высокими шпилями и арочными деревянными дверьми.
Размещался участок в трехэтажном прямоугольнике, сложенном из особо крупных кирпичей. По каждому этажу шел ряд из семи больших окон, широкая лестница вела к парадному входу под козырьком. Поскольку в Лос-Анджелесе мне редко когда случалось переступать порог полицейского участка, подойдя к нему в таком огромном и чужом городе, как Чикаго, я несколько взволновалась. Пришлось пару раз глубоко вздохнуть перед тем, как подняться по лестнице.
Входная дверь распахнулась, на пороге возникли три хакудзинки в обтягивающих платьях, растрепанные, с размазанной вокруг губ помадой. За ними вышли двое чернокожих мужчин, один из них в воротничке священника и с Библией в руках, но эти, казалось, были не с женщинами, а сами по себе. Надо ж, полдень еще не наступил, а в полицейском участке на Восточной Чикаго-авеню вовсю кипит жизнь.
За стойкой никто и глазом не повел, когда я заявила, что являюсь сестрой женщины, погибшей на станции метро “Кларк и Дивижн”. Место было такое, что трагический финал тут – простая обыденность.
Мне пришлось ждать с полчаса, не меньше. Сидя на скамье, я наблюдала, как полицейские в фуражках и в темной форме вводят мужчин, как хакудзинов, так и чернокожих, со щетиной на щеках. Наконец, ко мне направился полицейский с иссиня-черными волосами.
– Ито-о, – он произнес мою фамилию с сильным акцентом, которого я раньше не слышала.
Он подошел ближе, и я увидела, что лицо у него изборождено морщинами, отчего он выглядел старше, чем я подумала поначалу.
Я встала со скамейки.
– Это я, Аки Ито.
Он представился дежурным Трионфо. Когда он оглядывал всю меня, от бежевых туфелек до синего повседневного платья, взгляд у него был змеиный. Влажность творила с моими волосами что хотела, и краем глаза я заметила у себя выбившуюся, торчащую прядь.
Я объяснила, что я сестра Розы и пришла забрать ее вещи.
– Зачем они вам? – поморщился он. – Всё в запекшейся крови. Тяжкое зрелище. Пусть ваш отец за ними придет, или попросите кого-нибудь из Агентства по переселенцам.
– Нет, – отказалась я. Папа на грани срыва, я не стану подвергать его такому испытанию. А Эд Тамура – чиновник. Человек он довольно приятный, но все же не член семьи. – Нет, я хочу забрать их сама.
Я смутилась, услышав, что голосок у меня сделался тоненький и задрожал, на что полицейский отозвался понимающей улыбкой, как будто знал, что я отступлюсь.
