Так что стоящий передо мной торт, украшенный вычурными глазированными цветочками, совершенно неуместен. От свечей буквально разит Капитолием. И песня, которую поют миротворцы под командованием Тибби, хотя и привычна для жителей Двенадцатого, никогда не звучит в моем доме: она неуместна, как и торт.
С Днем рожденья поздравляем,
Хей-хей-хей-митч дорогой!
Счастья, радости желаем,
Не болеть и не грустить,
Веселиться, долго жить!
Оператор из съемочной группы Плутарха, пристроивший камеру на плечо Тибби, чтобы заснять мою реакцию, – завершающий штрих позорного провала с праздничным тортом. Ясное дело, Плутарху хотелось добиться от меня бурного восторга и транслировать его на весь Панем: смотрите, мол, как хорошо Капитолий обращается с трибутами. Смотрите, как мы снисходительны к врагам. Смотрите, насколько мы выше этих свинят из вонючих дистриктов!
Мне доводилось видеть подобные ролики, где с трибутами обращаются как с избалованными питомцами. Их приводят в порядок, кормят, всячески ласкают, и они этим упиваются, играют на руку капитолийской пропаганде. Может, спонсоров у них и прибавляется, но если они выигрывают, то дома их встречают вовсе не с распростертыми объятиями.
«Не позволяй им себя использовать, Сарши! Не позволяй им малевать плакаты твоей кровью! Если можешь, не поддавайся!»
Так-то! Вот что сказал Сарши мой отец в Доме Правосудия. Об этом напомнила мне ма, пусть даже и позволила Плутарху управлять собой и Сидом, словно марионетками. Сама спасовала, но мне велела быть сильным.
Плутарх загнал мою семью в угол, когда нам отчаянно хотелось обняться напоследок, однако сейчас ему нечего мне предложить. Я встаю, прикидывая варианты. Опрокинуть торт на пол и нахаркать на него или просто швырнуть в глупую рожу Тибби? Вместо этого я изображаю из себя Мейсили Доннер: гордо поворачиваюсь ко всем спиной и иду любоваться видом из окна.
В стекле я вижу, как сдувается Тибби.
– Ананасная начинка не нравится? – гадает он.
Я слегка качаю головой.
– Мой просчет, – говорит Плутарх. – Уносите, Тибби. Прости, Хеймитч.
Извинения от парня из Капитолия? Потом до меня доходит: это еще один способ манипулирования. Он лишь притворяется, что видит во мне человека, достойного извинений. Пропускаю мимо ушей.
Впрочем, им удалось меня зацепить. Для полного счастья мне только и не хватало напоминания Капитолия, что этот день рождения станет для меня последним. И для всех нас. И хотя мы не союзники, приятно, что никто не кричит: «Погодите, я возьму кусочек!»
После того как торт и капитолийские доброжелатели покидают салон, Плутарх продолжает:
– Итак, к делу. Помимо менторов Дистрикту-12 назначат стилиста.
– Стилист вам точно не помешает! – фыркает Друзилла, смерив оценивающим взглядом ситцевое платьице Луэллы. – Скажите честно, где вы находите себе наряды?
– Мне мама шьет, – спокойно отвечает Луэлла. – А вам кто?
Луэлла сдерживается, зато Мейсили не собирается пропускать оскорбление мимо ушей.
– Вот и я задаюсь тем же вопросом! Такое чувство, будто скрестили миротворца с канарейкой и… И получились вы.
– Что?! – Друзилла вскакивает со стула и едва не теряет равновесие из-за своих высоченных шпилек.
– Осторожнее, – с обманчивой заботой предупреждает Мейсили и наносит решающий удар: – Не лучше ли отказаться от столь опасной обуви? В вашем возрасте следует держаться поближе к земле.
Друзилла срывается с места и влепляет Мейсили пощечину, на которую та незамедлительно отвечает тем же. Вот это удар! Сбитая с ног Друзилла плюхается на стул, который я недавно освободил. Все застывают, и я гадаю, не убьют ли нас на месте.
– Не смейте меня трогать! – предупреждает Мейсили.
В ее лице ни кровинки, не считая отпечатка пятерни Друзиллы. Следует отдать Мейсили должное: никто не сможет использовать кадры с нею в качестве пропаганды.
– Давайте успокоимся, – предлагает Плутарх. – Сегодня был трудный день. Эмоции у всех зашкаливают…
И тут Друзилла подлетает, выхватив хлыст из-за голенища, и принимается хлестать Мейсили. Та кричит, поднимает руки, пытается закрыть голову, однако удары сыпятся градом, и она падает на пол.
– Друзилла, стой! Друзилла, завтра у нее съемки! – напоминает Плутарх.
Приходится вызвать из коридора двух миротворцев, чтобы ее остановить.
– Мерзкая, гадкая тварь! – рычит Друзилла. – Я тебя уничтожу! Ты у меня и до арены не доживешь!
На руках и на шее у Мейсили вздуваются рубцы, она же не обращает на них внимания. Сомневаюсь, что ее хоть раз в жизни кто пальцем тронул, не говоря уже об ударах хлыстом. Мне тоже особо не прилетало, не считая подзатыльников от ма, но больше для острастки. Мейсили медленно поднимается с пола, опираясь на стену.
– Серьезно? Как? Ты ведь даже не распорядитель Игр. И не стилист. Ты – никто, дешевая эскортница в самом дрянном дистрикте Панема, которая держится за свое место из последних сил!
Ей удается задеть Друзиллу за живое – на ее лице мелькает страх.
– Зато тебя ждет кровавая и мучительная смерть! – находится она.
Мейсили горько усмехается.
– И правда. Какое мне дело до твоих слов? Разумеется, если я не стану победителем. И даже тогда… Как думаешь, кто будет популярнее – победитель Квартальной Бойни или ты?
– Надеюсь, ты выживешь, – мерзко ухмыляется Друзилла. – Знала бы ты, что тогда тебя ждет! – И она хромает к двери.
– Помню, у моей бабушки была такая же кофта, как у тебя, но мы не разрешали ей выходить за порог в таком виде, – говорит Мейсили.
Друзилла пытается уйти с достойным видом, хоть и явно задета.
Все долго молчат, потом Плутарх говорит:
– Может, Друзилла и кажется вам вздорной, но хватка у нее что надо. Ментора из своего дистрикта у вас нет. Стилиста не заботит ничего, кроме вашего внешнего вида. Может, оно и нечестно, только Друзилла может оказаться самым лучшим блюстителем ваших интересов в Капитолии. Поразмыслите об этом на досуге, прежде чем сжигать последний мост. – И он уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Ты как? – спрашиваю я у Мейсили.
– Лучше всех. – Она осторожно касается рубцов, на ее глазах выступают слезы.
Я невольно восхищаюсь тем, как она дала отпор Друзилле. Пусть Мейсили и богачка, и гораздо выше всех нас по положению, она и не думает подлизываться к жителям Капитолия.
– Когда принесли праздничный торт, я пытался показать характер, и тут ты накинулась на нее, словно дикая кошка!
Мейсили слабо улыбается.
– В вопросах стиля я придерживаюсь строгих взглядов.
– Оно и видно, – кивает Луэлла.
– Давно пора кому-нибудь сообщить нашей мисс Неотразимость, что она выглядит отвратно, – продолжает Мейсили. – А ты смотришься что надо, Луэлла. Твоя мама сшила красивое платье.
Девочки смерили друг друга взглядами. Похоже, лед понемногу тает.
– Я тоже так думаю, – отвечает Луэлла.
Нас окликает женщина-миротворец, и мы идем через весь поезд в отсек с двумя парами кроватей, встроенными в стены одна над другой. За внутренней дверью – маленький санузел с унитазом и раковиной.
– В уборной есть зубные щетки и полотенца, каждому положена отдельная кровать.
Она ждет, словно надеясь услышать благодарности, но единственная кто откликается – Мейсили.
– Тут воняет вареной капустой.
– Когда-то мы вообще перевозили трибутов в вагонах для скота, – вздыхает миротворец и запирает дверь.
На подушках лежат пижамы, мы разбираем их, найдя свой размер, по очереди посещаем санузел и ложимся на встроенные кровати. Шторы на окнах автоматически опускаются, лампочки над дверью тускнеют, оставляя нас в полумраке. Судя по храпу, Вайет засыпает почти сразу, и Луэлла тоже. Мейсили сидит на верхней койке напротив меня, прикладывая к рубцам мокрую тряпку. Я лежу на спине, уставившись в потолок, и пытаюсь осмыслить события дня.
Сжимаю огниво, висящее у меня на шее. Перед мысленным взором вновь возникает Ленор Дав, промокшая насквозь и рыдающая посреди бури, и сердце вновь начинает щемить. Я зажмуриваю глаза и мысленно тянусь к ней, преодолевая многие мили и зная, что она тоже тянется мне навстречу. Слышу ее голос, поющий куплет из песни, в честь героини которой ее и назвали.
Вглубь той тьмы смотрел я долго, удивлялся
и страшился,
Грезил дерзко о запретном, что заказано всем
смертным;
Но безмолвью не мешало ровным счетом ничего,
Кроме слова, только слова тихим голосом: «Ленор?»
Я знаю каждое слово – в прошлом декабре затвердил ее наизусть, ко дню рождения Ленор Дав. Это было несложно, учитывая, какая песня прилипчивая – постоянно звучит в голове, хочешь ты того или нет. Мелодия завораживает своим ритмом, рифмами и повторами, не дает тебе остановиться и в то же время рассказывает захватывающую историю. Я пропел ее Ленор Дав в старом домике у озера, сидя у огня. Мы жарили черствые зефирки и прогуливали школу, за что нам обоим потом нещадно влетело. Она сказала, что это самый лучший подарок в ее жизни…
Так шепнул я, и обратно эхо принесло: «Ленор!»
– Что это?
Пытаюсь не обращать на Мейсили внимания.
Эхо, больше ничего.
– Что у тебя на шее?
Связь обрывается, Ленор Дав исчезает. Мейсили таращится на меня в темноте широко раскрытыми глазами.
– Подарок на день рождения. От моей девушки.
– Можно взглянуть? Я коллекционирую драгоценности.
В Дистрикте-12 такое услышишь нечасто, мистер Доннер избаловал своих дочек до безобразия. Ленор Дав рассказывала, что на тринадцатилетие он подарил им брошки из чистого золота, когда-то принадлежавшие его матери. Они сделаны в форме птиц, которых так любят в семье моей девушки, – их изготовил Тэм Янтарь более тридцати лет назад. Сам я брошек не видел, только знаю, что Мерили досталась колибри, а Мейсили – сойка-пересмешница. Говорят, Мерили хватило пяти минут, чтобы уронить свою в колодец, а Мейсили свою забраковала, заявив, что сойка-пересмешница – гадкая птица и почему бы Тэму Янтарю не расплавить ее и не сделать что-нибудь посимпатичнее, вроде бабочки? Когда тот отказался, она засунула брошку в дальний ящик стола и с тех пор больше не носила.
Услышав эту историю, Ленор Дав пришла в ярость: по ее мнению, близнецы не заслужили такого подарка и мастерство Тэма пропало зря. Она долгое время носилась с идеей выкрасть сойку-пересмешницу, мы с Бердоком с трудом ее отговорили. С двумя приводами это выглядело по меньшей мере неразумно. И все же она до сих пор никак не успокоится. Я знаю, что ей бы не понравилось, попади моя подвеска в наманикюренные лапы Мейсили.
– Не могу, – отвечаю я. – Она не снимается. И вообще, это не драгоценность.
Мейсили кивает и не настаивает. Просто вешает мокрую тряпку на поручень кровати, залезает под одеяло и отворачивается лицом к стене. Из-за работающего кондиционера мне становится холодно, и я тоже накрываюсь капитолийским одеялом, неприятно пахнущим химией. То ли дело мое мягкое лоскутное одеяло, которое ма по воскресеньям проветривает на солнышке, когда шахты стоят и копоти почти нет, так что пахнет оно свежестью… Ма, Сид!..
Не думал, что засну, однако день выдался такой утомительный, что движение поезда убаюкивает и я погружаюсь в полудрему. Через несколько часов резко просыпаюсь, чувствуя, что меня трясут за ногу.
– Хей. Хей! – шепчет Луэлла под храп Вайета.
Опираюсь на локоть и щурю глаза.
– Что случилось?
– Не хочу Вайета. Я не хочу его в союзники, ясно?
– Вайета? Ясно, но почему? Он довольно крепкий и…
– Вроде он из азартников. А если нет, то его отец точно из них.
Азартниками в Двенадцатом называют шахтеров, которые занимаются всевозможными азартными играми. Они принимают ставки на любые события – собачьи бои, назначение мэра, боксерские поединки – и организуют азартные развлечения. Субботними вечерами их можно отыскать в старом гараже позади Котла, где они устраивают игру в кости и карты. Если из-за миротворцев обстановка усложняется, как в тот раз, когда кто-то поджег их джип, азартники стараются не отсвечивать, трутся по глухим переулкам и заброшенным домам.
Лично я в азартные игры не играю. Если ма услышит, что я продул деньги в карты, она меня прибьет. К тому же я не испытываю от игры острых ощущений. Жизнь и без того полна риска. Если людям угодно бросать деньги на ветер, меня это не касается.
– Ну, я самогон гоню, так что не мне их обвинять, – говорю я Луэлле. – Мы оба действуем вне закона. Кстати, Кейсон вроде любит переброситься в кости?
Кейсон – ее старший брат, и когда он не в шахте, то обязательно где-нибудь развлекается.
Луэлла нетерпеливо трясет головой.
– Если бы только в кости… Сейчас они ставят на нас!
И тут до меня доходит. Примерно в это время года азартники принимают ставки на трибутов в Голодных играх. Типа, сколько им будет лет, из Шлака или из города, сколько тессер у каждого. Ставки делаются на протяжении всех Игр, хоть на смерть, хоть на окончательного победителя. Вроде как это незаконно, но миротворцам плевать. Мы переняли систему ставок у Капитолия. Хотя большинство азартников чураются в таком участвовать, некоторые из них недурно навариваются. В общем, азартники – люди больные и извращенные, доверять им в Голодных играх точно нельзя.
– Луэлла, ты уверена? – спрашиваю я.
– Практически да. Я сообразила не сразу, только когда увидела, как он возится с монетой. Кейсон говорил, что так умеют все азартники – вроде намекают людям, что можно сыграть, если вслух сказать нельзя.
– И про то, как тасовать колоду ему известно…
– Однажды кто-то упомянул в разговоре мистера Келлоу, и Кейсон сплюнул и сказал, что не имеет дел с теми, кто наживается на мертвых детях.
Какая ирония, что на Жатве выбрали Вайета! Вспоминаю, как Келлоу отчаянно пытались прорваться к нему на площади. Хотя им так и не дали попрощаться, особого сочувствия я к ним не испытываю.
– Думаешь, он принимал на нас ставки на пару с отцом?
– Уверена.
– Пожалуй. Это семейный бизнес. Я тоже не хочу Вайета, Луэлла. Только ты и я. Попробуй хоть немного поспать, ладно?
Уснуть мне не удается. Ближе к рассвету тени рассеиваются, и я вижу незнакомые горы. Это не только обидно, но и оскорбительно. Что происходит в моих родных горах? Варит ли Хэтти очередную порцию забвения? Лечит ли ма свое горе стиркой, пока Сид наполняет бачок под безоблачным небом? Хранят ли гуси сердце Ленор Дав? И пускай сейчас моей любимой очень больно, сколько пройдет времени, когда я стану для нее просто воспоминанием?
Плутарх просовывает голову в дверь и жизнерадостным голосом зовет нас завтракать, словно вчера ничего особого не случилось.
