Я вернулся в спальню, переоделся, как мог затер рвоту влажным полотенцем, надеясь, что постель высохнет к вечеру, и спустился вниз.
Рассказать бы кому-нибудь о шиллинге, но кому? Я достаточно хорошо знал взрослых, чтобы понимать – они мне не поверят. Почему-то они не верили мне, даже если я говорил правду, а уж эта история тем более звучала неправдоподобно.
Сестра играла с подружками в саду за домом. Увидев меня, она тут же подбежала, злая.
– Я тебя ненавижу! Все маме и папе расскажу, когда вернутся!
– Что?
– Сам знаешь что. Это был ты!
– Где?
– Бросался в нас монетками из кустов! Фу так делать!
– Но это не я!
– Монетки, между прочим, больно бьются.
Она снова ушла к подружкам, и они все сердито уставились на меня. В исцарапанном горле запершило.
Я вышел из ворот и побрел вниз по улице, не разбирая дороги, – мне просто хотелось куда-нибудь деться.
Летти Хемпсток стояла под каштанами и выглядела так, будто ждала меня лет сто, но вполне может подождать столько же. На ней было белое платье, но солнце, пробивавшееся между молодых весенних листочков, отбрасывало на него зеленые отсветы.
– Привет, – сказал я.
– Кошмары снились? – спросила Летти.
Я достал из кармана шиллинг и показал ей.
– Я им чуть не подавился во сне. Не знаю, как он попал мне в рот. Если бы кто-то его положил, я бы проснулся. Но он… просто торчал там.
– Ага, – отозвалась Летти.
– Сестра сказала, что я бросался монетками из кустов, а я не бросался.
– Знаю, – согласилась она. – Это был не ты.
– Летти, что происходит?
– А, – сказала она таким тоном, будто все было совершенно очевидно. – Кто-то просто раздает людям деньги, но получается плохо. Это будит тех, кто должен спать. Так нельзя.
– Это из-за того мертвеца?
– Да, вроде того.
– Это он делает?
Она покачала головой.
– Ты завтракал?
Я отрицательно помотал головой.
– Тогда пошли.
И мы направились дальше, к ферме в конце дороги. Тогда домов по обе стороны было еще совсем мало, и она указывала на каждый, когда мы проходили мимо.
– В этом доме человеку приснилось, что его продали и превратили в кучу денег. Теперь он видит странные вещи в зеркале.
– Какие вещи?
– Себя, но с пальцами, торчащими из глазниц, и крабьими клешнями во рту.
Я представил, каково это, когда видишь в зеркале человека с крабьими клешнями.
– Почему у меня в горле появился шиллинг?
– Он желал людям побольше денег.
– Искатель опалов? Ну, который умер в машине.
– Ага, вроде того. Но не совсем. С него все началось, его предсмертное желание как бы подожгло запал у фейерверка. Но сам фейерверк вокруг нас – это не он. Это кто-то другой… Что-то другое.
Она потерла нос чумазой ладошкой и сказала:
– А вон в том доме женщина сошла с ума. Нашла деньги в матрасе и боится теперь вставать с постели – вдруг их кто-то украдет?
Мне даже в голову не пришло сомневаться в ее словах.
– Откуда ты знаешь?
Летти пожала плечами.
– Когда поживешь тут немного, начинаешь замечать всякие вещи.
Я пнул камушек.
– «Немного» – это значит «очень-очень много»?
Она кивнула.
– Сколько тебе на самом деле?
– Одиннадцать.
Я призадумался.
– И давно тебе одиннадцать?
Она только улыбнулась в ответ.
Мы дошли до фермы Кэроуэй. Фермеры, муж и жена, которых я однажды узнаю как родителей Кэлли Андерс, орали друг на друга посреди двора, но, увидев нас, сразу замолчали.
– Бедняги, – сказала Летти, когда ферма скрылась за поворотом.
– Почему?
– Потому что им не хватает денег, а сегодня утром он увидел сон, в котором она… делала плохие вещи, чтобы заработать. Поэтому он заглянул в ее сумочку и нашел множество банкнот по десять шиллингов. Она сказала, что не знает, откуда это, а он ей не поверил. Он уже не понимает, во что верить.
– Все видят странные сны, и у всех неприятности… Это из-за денег?
– Тут я не уверена, – сказала Летти таким взрослым тоном, что я даже немного испугался ее. – Но, что бы ни случилось, все можно исправить.
Наверное, у меня было очень обеспокоенное, даже испуганное лицо, потому что она прибавила:
– После блинчиков.
Блинчики Летти нам испекла на большой железной сковороде. Они были тонюсенькие, как бумага, и на каждый она выдавила лимонный сок, плюхнула ложку сливового варенья, а потом скатала все туго, как сигару. Мы проглотили их в один присест прямо там, за обеденным столом.
Кухня казалась мне уютным, добрым местом. Там был камин, и угольки в нем еще мерцали, наверное, с ночи.
– Мне страшно, – сказал я Летти.
Она улыбнулась.
– Я тебя защищу, даю слово. Я не боюсь.
Страх немного отступил.
– Но страшно же, – все равно сказал я.
– Я же сказала – даю слово. Никто не посмеет тебя обидеть.
– Обидеть? – воскликнул высокий, надтреснутый голос. – Кого это тут обижают? Зачем это?
Вошла старая миссис Хемпсток. В фартуке она несла целую гору нарциссов, их отсветы золотили ее лицо и даже как будто освещали кухню.
– Что-то устраивает неприятности, раздает людям деньги во сне и наяву, – сказала Летти и показала бабушке мой шиллинг. – Мой друг из-за него едва не задохнулся.
Старая миссис Хемпсток быстро вытряхнула нарциссы на стол и цапнула шиллинг. Она осмотрела его, прищурившись, потерла, даже послушала (вернее, приложила зачем-то к уху) и осторожно лизнула сиреневым языком.
– Совсем новенький, – наконец сказала она. – Тут написано «1912», но вчера его еще не существовало.
– Я знала, что с ним что-то не так, – кивнула Летти.
– Как вы это поняли? – спросил я.
– Хороший вопрос, дитятко. Тут надо глядеть на распад электронов. Нейтроны серые и хмурые, а электроны – улыбчивые такие малыши. Вот только подозрительно улыбчивыми они мне показались для двенадцатого года, так что я проверила буквы, голову старого короля, и все-то слишком уж чистенькое и новенькое оказалось, а там, где потерто, словно нарочно терли.
– У вас очень хорошее зрение, – пораженно ответил я.
Бабушка Летти вернула мне монету.
– Неплохое, да не то, что прежде! Впрочем, поживи с мое – тоже глаза испортишь! – Она расхохоталась, будто сказала что-то смешное.
– А «с мое» – это сколько?
Летти глянула на меня, и я испугался, что случайно нагрубил. Иногда взрослым не нравилось, когда я спрашивал их про возраст, а иногда нравилось. Нравилось обычно старичкам – они гордились своими годами. Миссис Воллери, например, было семьдесят семь, а мистеру Воллери восемьдесят девять – они очень любили нам об этом рассказывать.
Старая миссис Хемпсток достала из буфета несколько ярких ваз и поставила в раковину.
– Да уж много! Помню даже, как луна была сделана.
– Разве она не всегда была?
– Что ты, конечно нет! Помню, как мы ее впервые увидели. Глянули на небо… Оно тогда было грязное такое, коричнево-серое, совсем не сине-зеленое, как теперь. – Она наполнила каждую вазу до половины, взяла почерневшие от времени ножницы и принялась подрезать цветы.
– А вы точно знаете, что это не призрак того человека делает? – спросил я. – Вы точно уверены?
И бабушка, и внучка в ответ расхохотались так, что я почувствовал себя дураком.
– Извините…
– Призраки не могут создавать вещи, – объяснила Летти. – Они их и двигают-то с трудом.
– Сходи-ка за своей матерью, пусть заканчивает стирать, – сказала старая миссис Хемпсток и обернулась ко мне. – А ты мне поможешь с нарциссами.
Я помог ей распределить цветы по вазам, и она спросила, куда их лучше поставить. И мы правда расставили их на те места, которые я указал. Чувствовать себя таким важным и нужным было здорово.
Букеты нарциссов золотились как солнечные зайчики на фоне беленых стен и красно-серого камня полов, делая темную кухню веселее.
Бабушка Летти дала мне кусок сотов на блюдце со сколотым краешком и немного полила сливками из кувшина. Соты были из ее улья, и я ел их ложкой, пережевывая воск как жвачку. Мед лился мне прямо в рот, сладкий, липкий, пахнущий полевыми цветами.
Когда Летти привела свою маму, я как раз выскребал блюдце дочиста. Миссис Хемпсток зашла на кухню прямо в своих резиновых сапогах, быстро, словно ужасно спешила.
– Мама! – воскликнула она. – Ну зачем мед? Хочешь ребенку зубы испортить?
Старая миссис Хемпсток фыркнула.
– Просто поговорю с малютками-червячками у него во рту, чтоб оставили зубки в покое.
– Нельзя указывать бактериям, – возразила молодая миссис Хемпсток. – Они этого не любят.
– Чушь-ерунда, – заявила бабушка Летти. – Этим червячкам только дай волю, они тебе устроят! А вот если покажешь им, кто тут главный, станут как шелковые. Да вы и сами знаете, ели же мои сыры.
Она обернулась ко мне.
