На меня никто не обращал внимания. Я наконец откусил кусочек тоста, горелого и холодного.
За завтраком отец всегда съедал сгоревшие тосты. «Вкуснотища! – восклицал он. – Уголь, между прочим, полезен для здоровья!» Или: «Горелый хлеб! Мой любимый!» Годы спустя он признался мне, что горелый хлеб вовсе не любил, просто не хотел переводить продукты, и на мгновение я почувствовал, что все мое детство – ложь: один из фактов, в которых я был уверен, столп моего мироздания, рассыпался в пыль.
Полицейский сунулся в свою машину, поговорил с кем-то по рации на приборной панели, потом подошел ко мне.
– Ты извини, что так вышло, сынок, – сказал он. – Скоро подъедут еще машины, давай-ка тебя куда-нибудь пристроим, чтобы не мешал. Хочешь ко мне на заднее сиденье?
Я покачал головой. В машину мне не хотелось.
– Пусть он пока побудет у нас на ферме, – сказал вдруг над ухом девчоночий голос. – Мои не против.
Девочка оказалась намного старше меня – ей было целых одиннадцать. Она была курносая, в веснушках и коротко стриженная, почти как мальчишка. Помню, на ней была красная юбка – девочки в наших краях тогда еще редко носили джинсы. Еще у нее был мягкий сассекский говор и внимательные серо-голубые глаза.
Девочка поговорила с отцом, с полицейским и, получив разрешение, увела меня с собой к ферме в конце дороги.
– Там, в нашей машине, труп, – сказал я.
– Он сюда за тем и приехал, – отозвалась она. – Тут кончается дорога. Было три утра, никто бы его не остановил, не нашел. И земля тут мокрая, лепится хорошо.
– Как думаешь, он сам?..
– Ага. Молока хочешь? Ба как раз доит Бесси.
– Настоящего молока? Из коровы? – переспросил я и тут же почувствовал себя ужасно глупым, но девочка только кивнула в ответ.
Я задумался. У меня дома молоко всегда пили только бутылочное.
– Наверное, хочу.
Девочка привела меня к маленькому коровнику. Рядом стояла пожилая женщина, куда старше моей мамы, с длинными седыми волосами, похожими на паутинку, и узким лицом. Она стояла рядом с коровой и следила за длинными черными трубками, тянувшимися от коровьего вымени.
– Мы их когда-то вручную доили, – объяснила она мне. – Да только так проще.
Она показала мне, как молоко из коровы попадает в трубки, путешествует через нутро машины и, охладившись, стекает в огромные железные бидоны. Бидоны эти затем выставляли на крепкую деревянную платформу у сарая – за ними каждое утро приезжал грузовик.
Пожилая женщина дала мне кружку жирного парного молока, не успевшего пройти через машину, – прямо из-под коровы Бесси. Я в жизни не пробовал ничего вкуснее: молоко было такое теплое, ароматное и густое, что от него во рту становилось уютно. Даже когда я забыл обо всем, вкус его на всю жизнь остался со мной.
– А их прибывает, – вдруг сказала женщина. – Едут и едут, фарами светят. Что за базар! Отведи-ка мальчика в кухню, он голодный, да к тому же еще растет! Что ему кружка молока?!
– Ты завтракал? – спросила девочка.
– Съел тост. Только он был горелый.
– Меня зовут Летти, – представилась она. – Летти Хемпсток. А наша ферма так и называется – ферма Хемпстоков. Пошли.
Она провела меня через входную дверь в просторную кухню и усадила за огромный деревянный стол, весь в пятнах и разводах, – при взгляде на него казалось, что чьи-то лица смотрят в ответ из столешницы.
– Мы тут рано завтракаем, – сказала Летти. – Доить-то надо затемно начинать. Но в котелке осталась каша, и варенье к ней найдется.
Она дала мне фарфоровую миску, полную теплой каши, от души бухнула туда домашнего черничного джема, моего любимого, и залила сливками. Я размешал все это до состояния фиолетовой жижи и почувствовал себя совершенно счастливым. Каша была невероятно вкусная.
Вошла полная высокая женщина. В ее коротких рыжих волосах виднелась седина, но щеки были свежие и розовые, как яблочки. Она носила темно-зеленую юбку до колен и резиновые сапоги.
– Это у нас мальчик, что живет в начале улицы? – спросила она. – Столько шума вокруг той машины! Скоро придут пятеро, попросят чаю.
Летти наполнила из крана здоровенный медный чайник, спичкой зажгла газовую конфорку и поставила его на огонь. Потом она достала из буфета пять кружек со сколотыми краями, но вдруг остановилась и вопросительно взглянула на женщину.
– Ты права, – сказала та. – Шестеро. Доктор тоже зайдет.
Она надула губы и недовольно поцокала языком.
– Записку пропустили! А он так старался, когда писал. Сложил ее так аккуратно в нагрудный карман, но они туда даже не глянули.
– Что там написано? – спросила Летти.
– Прочитай-ка сама, – отозвалась женщина, и я подумал, что это, наверное, мама Летти. Она выглядела как чья-нибудь мама. – Там говорится, что он взял все деньги, которые друзья попросили его нелегально вывезти из Южной Африки, прибавил к ним то, что заработал на опалах, и поехал в брайтонское казино. Сперва он собирался играть только на свои. Потом решил немножечко залезть в чужие, а с выигрыша все вернуть. А потом у него ничего не осталось. И наступила тьма.
– Он не это написал. – Летти прищурилась. – В записке сказано: «Моим друзьям. Простите, что все пошло не так, как я обещал. Надеюсь, вы сможете меня простить, потому что я себя не прощу никогда».
– Без разницы. – Женщина обернулась ко мне. – Я мама Летти. Мою мать ты видел. Я миссис Хемпсток, но она стала миссис Хемпсток куда раньше, так что ее все зовут «старая миссис Хемпсток». Ферма наша старейшая в округе, ее даже в «Книге Судного дня» найти можно.
Я подумал, что странно, когда и у бабушки, и у матери, и у дочери одна фамилия, но не осмелился спросить ни об этом, ни о том, как они узнали про предсмертную записку и прочитали последние мысли искателя опалов. Вели они себя так, будто это было самое обычное дело.
– Я подсказала ему посмотреть в нагрудном кармане. Но он решит, что сам до этого додумался, – сказала Летти.
– Умница, – похвалила миссис Хемпсток. – Они придут, когда чайник закипит, будут за чаем расспрашивать, что мы видели. Может, пока отведешь мальчика к пруду?
– Это не пруд, – возразила Летти. – Это мой океан.
Она позвала меня, вместе мы снова отправились во двор и, обогнув дом, пошли по тропинке, протоптанной коровами. Небо было все такое же серое и проясняться не собиралось.
– Это настоящий океан? – спросил я.
– Ага.
Мы набрели на него внезапно: сперва показался деревянный сарайчик, старая скамейка, а между ними – утиный пруд, покрытый ряской и ярко-зелеными пятнами кувшинок. Посредине болталась дохлая рыба, серебристая, как монетка.
– Что-то плохое случилось, – сказала Летти.
– Я думал, у тебя тут правда океан… А это пруд.
– Это океан, – упрямо повторила она. – Нам пришлось его переплыть, чтобы добраться сюда из Старого Света. Я тогда была совсем маленькая.
Летти принесла из сарая сачок на длинной бамбуковой ручке и, осторожно подведя его под рыбу, вытащила ее на берег.
– Но ферма Хемпстоков есть в «Книге Судного дня», – возразил я. – Так твоя мама сказала. А ее написали при Вильгельме Завоевателе.
– Ага.
Она достала рыбину. Та еще не успела окоченеть и безвольно свисала с ее ладони. Я еще никогда не видел таких разноцветных рыб: снаружи она была серебристой, да, но под серебром мерцала синим, зеленым и сиреневым, и каждую чешуйку украшала черная каемка.
– Что это за рыба такая? – спросил я.
– Очень странно, – невпопад ответила Летти. – Обычно в этом океане рыбы не умирают.
Она достала перочинный ножик с роговой рукояткой (но откуда достала, я так и не понял) и вспорола рыбье брюхо от головы к хвосту.
– Вот что ее убило.
Из рыбьих внутренностей она извлекла какую-то штуку, перепачканную кишками, и вложила мне в ладонь. Я тщательно промыл находку в пруду, потер как следует и принялся внимательно разглядывать. В ответ на меня уставилась королева Виктория.
– Шестипенсовик? Рыба съела шестипенсовик?
– Я же говорю, это плохо, – отозвалась Летти. Сквозь тучи проглянуло солнце, озарило веснушки, забрызгавшие ее нос и щеки, зажгло волосы медью. – Твой отец беспокоится, куда ты подевался. Пора возвращаться.
Я протянул ей шестипенсовик обратно, но она покачала головой.
– Оставь себе. Купишь конфет или леденцов.
– Вряд ли получится, он какой-то маленький. Сейчас такие, наверное, уже не принимают.
– Тогда положи в копилку. Может, он тебе удачу принесет.
Она сказала это странным голосом, будто сомневалась, что такое возможно.
На кухне Хемпстоков нас встретили мой отец и двое мужчин в коричневых костюмах. Один из мужчин сказал мне, что он полицейский, вот только униформу он почему-то не носил. Я даже немного расстроился: если бы я стал полицейским, носил бы униформу постоянно! Второго я узнал сам – это был доктор Смитсон, наш семейный врач. И все как раз допивали чай.
Отец поблагодарил миссис Хемпсток и Летти за заботу обо мне, а они сказали, что я не причинил им никаких неудобств и чтобы я приходил снова. Тот же полицейский, что вез нас до «мини», доставил нас обратно и высадил у самого дома.
– Знаешь что? Не рассказывай-ка об этом своей сестре, так будет лучше, – сказал отец.
Я и не хотел никому ничего рассказывать. Я нашел особое место, завел нового друга, потерял комикс и нашел шестипенсовик.
– Чем океан отличается от моря? – спросил я, крепко сжимая монетку в руке.
– Он больше, – ответил отец. – В разы больше моря. А что?
– Да так. А может океан быть размером с пруд?
– Нет. То, что размером с пруд, так и называется – пруд. Озера размером с озеро. Моря – это моря, океаны – это океаны: Атлантический, Тихий, Индийский, Северный Ледовитый… Кажется, все назвал.
Он прошел в спальню поговорить с мамой – там ему было удобнее взять трубку, если полицейские снова позвонят. А я бросил шестипенсовик в копилку. Это была обычная фарфоровая копилка, которую надо расколотить, чтобы достать монеты. Мне разрешили разбить ее, лишь когда она наполнится под завязку, но день этот явно был далек.
Глава 3
Белый «мини» я не видел больше никогда. Два дня спустя, в понедельник, отцу привезли черный «ровер» с кожаными красными сиденьями, потрескавшимися от времени. Он был больше «мини», но не такой уютный: в обивку въелся застарелый сигарный запах, а еще в долгих поездках нас всегда укачивало на заднем сиденье.
На самом деле, в тот день прибыл не только черный «ровер» – я впервые получил письмо.
Семилеткам обычно не приносят писем. На день рождения мне приходили открытки от бабушки и дедушки, а еще от Эллен Хендерсон, маминой подруги, которую я не знал. Она жила в автодоме и однажды подарила мне носовой платок. Но хоть я и не получал писем, все равно каждый раз проверял почту – а вдруг?
И вот это случилось.
Я открыл письмо, прочитал, ничего не понял и отнес маме.
– Твоя призовая облигация выиграла, – сказала она.
– Это как?
– Когда ты родился, бабушка купила тебе призовую облигацию, как всем своим внукам. Если номер твоей облигации выберут, можешь выиграть несколько тысяч.
– Я выиграл несколько тысяч?
– Нет. – Мама вчиталась в текст. – Двадцать пять фунтов.
Я немного расстроился, потому что мгновенно придумал, что сделаю с этими тысячами: куплю себе тайное убежище вроде Бэт-пещеры с секретным входом, чтобы можно было прятаться там, когда захочется побыть одному. Но тут же приободрился: двадцать пять фунтов! Так много денег у меня в жизни не было. На них можно было купить лакричные тянучки или «фартинговые» фруктовые леденцы. На самом деле фартинги тогда уже вышли из обращения и продавались такие конфеты по пенни за четыре штуки. А если один фунт – это двести сорок пенсов, то на двадцать пять фунтов можно купить… Я такую гору конфет даже представить не мог!
– Положу их на твой сберегательный счет, – сказала мама, разбив мои мечты.
Впрочем, хоть конфет у меня не прибавилось, я все равно стал богаче на целых двадцать пять фунтов. К тому же это был мой первый выигрыш, так что, прежде чем мама убрала письмо с моим именем в сумочку, я еще раз как следует его перечитал.
Итак, это было утром, а после обеда старенький мистер Воллери, приходивший по понедельникам и четвергам ухаживать за садом (его жена, миссис Воллери, такая же древняя и ходившая в огромных полупрозрачных галошах, тоже приходила, но по средам – она делала у нас уборку), выкопал на овощной грядке бутыль, полную пенни, полупенни, трехпенсовиков и даже фартингов. Все – до 1937 года. Чтобы они засияли, я весь день натирал их уксусом и коричневым соусом, а потом мама поставила бутылку на камин в столовой и сказала, что за нее можно выручить у нумизматов несколько фунтов.
В тот вечер я лег спать счастливым. Еще бы: я был богат, и мистер Воллери нашел клад в саду! Мир казался мне отличным местом.
Я не помню, как начался тот сон, но не таково ли свойство всех снов? Мне снился плохой день в школе: какие-то хулиганы били и обзывали меня, а я прятался в густых зарослях рододендронов за школой. Хулиганы все равно нашли меня, и с ними почему-то был мой дедушка (но тогда я все равно не понял, что это сон). Он привел своих друзей-стариков: они все были какие-то серые и постоянно откашливались. В руках у них были карандаши, заостренные настолько, что ими можно было уколоть до крови. Я пытался убежать, но хулиганы и старики оказались быстрее. В мужском туалете они загнали меня в угол, прижали к полу и силой разжали челюсти.
Мой дедушка (теперь я увидел, что это не настоящий дедушка, а восковая фигура, которая собирается продать меня в анатомический театр) принялся заталкивать мне что-то в рот своими короткими жесткими пальцами – что-то твердое и острое. Я начал задыхаться, и меня чуть не вырвало, знакомый металлический вкус заполнил рот…
Все старики и мальчишки уставились на меня, торжествуя, а я все пытался не задохнуться, решил, что не доставлю им такого удовольствия.
Проснулся я оттого, что не мог дышать.
Я задыхался наяву. Что-то острое застряло у меня в горле, и невозможно было ни вдохнуть, ни закричать. Я закашлялся и кашлял, кашлял до слез, пока из носа не потекло.
Паника захлестывала меня, но я решительно засунул пальцы в рот так глубоко, как мог, и нашарил кончиком указательного какую-то жесткую штуку. Мне кое-как удалось сжать ее и потянуть.
Получилось – я отчаянно хватанул ртом воздух, закашлялся. Меня даже немного стошнило чем-то похожим на прозрачную слюну, розовую от крови, – непонятная штука оцарапала горло.
Не глядя, я зажал ее в кулаке, теплую, скользкую. Мне не хотелось на нее смотреть, не хотелось, чтобы она вообще существовала, потому что это был мостик между сном и настоящим миром.
Я добежал до ванной в дальнем конце коридора и, прополоскав рот, сплюнул в белую раковину розовую слюну. Выпил холодной воды прямо из крана. И лишь когда ничего другого не осталось, сел на край белой ванны и разжал пальцы.
Мне было страшно. Но штука на моей ладони – штука, которую я достал из горла, – оказалась совсем не жуткой. Это была обычная монетка, серебряный шиллинг.
