– Всё нутро отшиб, окаянный, – пожаловался Метелька, берясь за стул. – Добьёт он нас, дяденька Тимофей… вы б сказали…
– Я б сказал, что слабо он вас гоняет, если ещё силы есть языком шевелить, – братец хохотнул, а тень его, просочившись под стол, попыталась дотянуться до меня когтистою лапой, но я ногу убрал. И тень обиженно засвистела. – А ну тихо, Буча, разошлась…
И хорошо.
Значит, ему сегодня легче, если выпустил погулять. Лапа убралась под стол, а сама тень, вернувшись к хозяину, облеглась. Туманные кольца обвили ноги, а узкая змеиная голова устроилась на Тимохиных коленях. Вот если моя походила на грифона, то Тимохина Буча была драконом, узкотелым, длинным, словно с той, поднадоевшей мне китайской ширмы сошедшим.
– Доброго утра, – Татьяна вошла под руку с дедом. И мы поклонились, что ей, что патриарху, который ответил кивком. Взгляд его задержался на мне, явно выискивая недостатки в облике, потом на Метельке. И тот под взглядом замолк и вытянулся.
– Савелий, после завтрака загляни, – произнёс старик, помогая Танечке сесть.
Вот… семейный завтрак. Все свои. Разве что Еремея нет. Небось или отбыл по поручению, или остатки гвардии Громовых гоняет.
Сложно тут всё.
Ненадёжно.
А мы тут в приёмы играем.
Великосветские.
Нет, я понимаю, что и это – наука, только… вон, лакеи подают завтрак. Звучит негромкая музыка. Беседа идёт. Щебечет Танечка, что-то ей отвечает Тимоха. И дед порой снисходит, чтобы замечание сделать. Или спросить. Мы помалкиваем. Не то, чтобы кто-то затыкал, но… не доросли мы ещё до взрослых разговоров.
Да и не особо тянет.
Я слушаю одним ухом, но всё больше по привычке, потому как не принято за завтраком говорить о вещах серьёзных. Вот, о погоде, которая держится неплохою и хорошо бы, чтоб ещё пару недель так. О театре Менском, где чего-то там ставят и даже будто бы столичная прима приехать должна. О заседании благотворительного комитета, куда Танечка собирается наведаться. О выставке автомобилей, оранжереях графини Панской, о которых даже писали в местных газетах, о сортах чая и кормушках для птиц… кто бы знал, о какой ерунде можно говорить и весьма серьёзно. И главное, будто бы ничего-то более важного не происходит.
Это злило.
Несказанно… и хотелось встрять в щебет Танечки, поинтересовавшись, планируются ли ремонт крыши над западным крылом или, раз уж оно заперто, то и плевать? И когда будем людей в гвардию нанимать, от неё же и четверти не осталось. А нас, между прочим, убить хотят. Или вот завод третий квартал вместо прибыли убытки показывает, с этим тоже бы разобраться.
А они…
Про чудесное контральто какой-то там…
– Ещё немного, – Тимоха склонился ко мне и шепнул. – И лопнешь от злости.
А потом подмигнул.
И меня отпустило.
– Просто…
– Потом, – Тимоха покачал головой. – Поговорим.
И улыбнулся. Он как-то так вот улыбался, что злость уходила, раздражение, да и дышать становилось легче. И не магия это, разве что какая-то такая, особая, врождённая, которая случается с некоторыми людьми.
Я киваю.
Поговорим.
И чувствую тяжёлый взгляд деда, и недовольный – Татьяны. Вот с кем у меня категорически отношения не складываются. Не любит меня сестрица.
– И о чём шепчетесь? – интересуется она, слегка щурясь.
– О театре, – вру я. – Никогда прежде в театре не был. Там что, взаправду поют? И что, всё время?
И физию преудивлённую делаю.
– Ага, – Метелька, которого вынужденное молчание угнетает едва ли не больше, чем предстоящий урок арифметики, тоже оживает. – Я слыхал, будто эта… как её там… Во! Прима! Что она так голосит, что прям люстра упасть может!
– Тоже в театре не был? – интересуется дед, пряча улыбку.
Выражение лица у Танечки уж больно любопытное. Она пытается сохранять невозмутимость, и всё же из-под маски выглядывают – ужас от нашей необразованности, тоска от понимания, что мы, такие дикие, всё же теперь роднёй считаемся, и мрачное желание нас образовать и цивилизовать.
– Не, в театре не был, чтоб в самом. Ну… так-то на ярмарке был! – спохватывается Метелька и глядит на меня победно. – Там тоже театра была! Приезжали одни! И я на забор залез.
– Зачем?
– Так… не пущали. Пять копеек стребовали, а откудова у меня пять копеек? Но они стали бочком, и если на забор, то и ничего так, видать было. Так вот… там тётка такая выходила. Красивая. Большая.
Метелька и руки развёл, показывая объемы красоты ярморочной примы.
– И вся рожа набелённая, сама ж в кудельках. Один в один, как овечка наша. Вышла такая, глянула по сторонам и ка-а-к заверещит. Сама здоровая, а голосок – тонюсенький… и руки к сердцу, типа она помирает. А мужик один из-за кулисок тотчас выскочил и ну вокруг неё бегать и тоже петь. Громко так. Гулко. Вот аккурат, как поп на службе.
Лицо у Танечки вытягивалось.
– И главное, поёт и её хватает, когда за руки, когда за задницу… – Метелька запнулся, запоздало вспомнивши, что в приличном обществе чужие задницы не обсуждают. – А когда… и за верхние достоинства. Они там очень достойные были.
Тимоха фыркнул и плечи его мелко затряслись.
– Ну она тогда верещать перестала и помирать тоже. Наверное, от злости… у нас на деревне за такое любая баба бы коромыслом и по плечам… а тут только верещать перестала. Воспитанная… а! после они ещё частушки пели. Похабные. Частушки народу больше понравились…
Тимоха заржал уже не сдерживаясь.
А на лице Танечки проступил румянец. Такой вот…
– Дедушка…
– Что ты хочешь, дорогая. Юноша действительно в театре нормальном не был. И думаю, не надо его пока травмировать искусством. Не выдержит он.
И Метелька, представивши, верно, перспективу поездки в театр в сопровождении моей дорогой сестрицы, спешно закивал, подтверждая, что так и есть.
Не выдержит.
– Что ж… Тимофей, тебя Николай Степанович ждёт. Танечка… ты, как обычно. Савелий, идём.
В дедовом кабинете пахнет табаком. Запах этот пропитал и ковры, и дубовые стены, и плотную ткань занавесей, которые дед раздвигал длинным крюком на палке.
Слуги сюда не допускались.
А потому на полках старого шкафа лежала пыль, она же неуловимым покрывалом легла и на кожаный диванчик у стены, и на огромный древнего вида глобус, смазав и без того выцветшие линии, отчего материки и океаны слились в одно пятно. На экваторе из-под пыли плесень проглядывала, грозясь разрастись новым континентом. Пыль лежала и в углах, и на покрытом коваными узорами коробе сейфа, ныне приоткрытого. Пыль была такой же частью этого места, как и запах.
– Садись, – разрешил дед, указывая на кресло. Сам он, отставивши крюк в сторону, откинул крышку хьюмидора[2 - Коробка или ящик для хранения сигар, в котором поддерживается определённый уровень влажности.] и вытащил сигару. – Пришло письмо от Анчуткова.
Сажусь.
Кресло слишком велико для меня, тем паче тело Савки после болезни и тренировок вовсе будто истаяло. Но сижу. И спину держу прямо. И в целом, как подобает воспитанному отроку, слушаю патриарха со всем вниманием.
Анчутковы уехали ещё когда я болел. Знаю, что гостили. Что генерал имел беседу с дедом. И что Серега уезжать не желал, во всяком случае, не попрощавшись. И что Метелька передал от него привет и визитную карточку, которая стала первой и единственной в личной моей визитнице.
Знаю, что Алексей Михайлович с овдовевшей Аннушкой отбыли за границу.
А генерал в Городне обосновался, то ли с инспекцией, то ли со службой.
– Он собирается нанести визит, – дед разминает сигару, и сухие его пальцы заставляют табачные листья поскрипывать. Тень же, выползая, растекается по полу.
Его тень, в отличие от Тимохиной, я не видел, чтоб целиком. И честно, не хочется. Если у неё щупальца такие, что дотягиваются от стены до стены, то сама она тоже немалых размеров будет.
– Если я верно понял, он желает заключить договор…
Взгляд деда отрешён. Говорит он неспешно, а я продолжаю изображать внимание.
– …о помолвке.
Дед замолкает и смотрит.
– Кого? – уточняю. – И с кем?
– Своей внучки с тобой.
Чего?
Вот всё-таки лицо я держать не умею, если старик хмыкает.
– Для меня это тоже несколько… неожиданно. Но предложение весьма… интересное.
– Она же мелкая совсем!
Какая, на хрен, помолвка? У нас тут мир того и гляди рухнет… граница опять же… а он…
– Да, девочка довольно юна…
Ага.
Сколько ей? Пять? Четыре? Да по любому, ей ещё в куклы играть, а я так в ближайшие годы точно жениться не собираюсь.
– Договор о помолвке – это в первую очередь договор о намерениях, – продолжил дед, откидываясь на спинку кресла. Взгляд у него тяжёлый. Прям так и тянет, вскочить и заорать чего-то вроде «служу отечеству»… ну или «служу Громовым». Но сдерживаюсь. И глаза не отвожу, что заставляет старика хмыкнуть. Как-то… довольно, что ли.
– Ситуация сложная, – он поглядел на сигару и отложил. Переплел пальцы, благо, длинные, узкие. Вздохнул и поморщился, явно не привык он разъяснять. – Невеста Тимофея… точнее будет сказать, что Святитские расторгли помолвку в связи с неопределенностью… нестабильностью душевного состояния.
Молчу.
Не знаю, любил ли Тимоха свою невесту, но… дерьмо. «Душевное состояние». Это они, считай, моего братца ненормальным на весь свет объявили, что и дало право помолвку расторгнуть без ущерба для себя. В ином случае не поняли бы. Даже останься он калекой, всё одно не поняли бы.
Долг там.
Честь.
А с ненормальным – можно. Только Тимоха куда нормальнее многих. И за него реально обидно.
– Как понимаешь, формулировку они выбрали… подходящую… – дед осторожно подыскивал слова. – Более того… позаботились, чтобы некоторые… подробности случившегося стали известны свету.
А чтоб ещё я знал, чего случилось.
Точнее я знал. В общих чертах.
Посёлок близ Городни. Пара заводиков, где и жили, и работали.
Полынья.
Та сторона. Тени… и там то ли прорыв, то ли провал, который Тимоха пытался заткнуть в одну свою могучую силу. И закрыл. Его нашли у самой полыньи, сидящим и перебирающим камушки. А случилось это не на Громовских землях, и потому отвезли Тимоху не домой, но в госпиталь. Там он провёл пару дней, никого не узнавая. И наверное, его можно было счесть безумцем, но… сейчас-то Тимоха нормальный. Слабый, да. Но идёт ведь на поправку.
– Пошёл слух о родовом безумии… кто-то высказал предположение, что и тогда, много лет, или мой брат, или мой сын… что они сошли с ума и устроили прорыв.
Тень под ногами шевельнулась, и я ощутил прикосновение её, легчайшее, но в то же время очень явное. А дед сдерживается. Я чую и его ярость, и гнев, и бессилие. Ну да, слухи – дело такое. Не заткнёшь.
– Хуже того, что Татьянину помолвку тоже… вон… – он поднял какой-то конверт. – Ввиду вновь открывшихся обстоятельств… и виру выплатить готовы.
Конверт выпал из пальцев.
– Она знает?
– Пока не говорил. И ты помалкивай. Ни к чему оно. Расстроится…
Можно многое говорить, но внуков своих Аристарх Громов любил. Искренне. И обида душила не за себя, не за род, а за них вон.
– Пусть катятся, – я скрестил руки на груди. – Получше найдём… а такие… нужны они.
Кивок.
– Найдём, – произнёс дед не слишком уверенно. – Если… боюсь… из-за давней моей настойчивости у меня сложилась своеобразная репутация.
Старого дурака, которому везде мерещатся заговоры? Вслух это лучше не произносить, но…
– Анчутков не верит?
