Я оделась и вышла.
За дверью ждал охранник. Боревич даже не попрощался. А ведь мы столько пережили вместе. Наверняка отправился за очередной старушкой.
Глава 4
Мне снова выдали полагающиеся в тюрьме вещи, внесли куда следовало, обыскали, пронумеровали, сфотографировали и зарегистрировали. Сил бороться у меня уже не было. Я чувствовала, что проигрываю. Меня бросили в машину, которой предстояло меня перемолоть и элиминировать. Система должна была работать.
Чурбан-охранник вел меня по широкому коридору. Он открыл окошко в одной из дверей и вставил ключ в замок. В этот момент к нему подбежал потный малый в сером пиджаке. Его трясло. Они отошли в сторону и какое-то время о чем-то тихо, но с напряжением говорили, то и дело бросая на меня взгляды. Вскоре вернулись.
– Пошли, – сказал Чурбан, беря меня под руку. Я не знала, куда мы идем, но мне это не нравилось. Я уже столкнулась здесь с насилием, несправедливостью и домогательством. Чего еще мне было ожидать?
Они открыли решетку, и мы перешли в другую часть коридора. У одной из дверей собралась группа охранников.
Они заглядывали внутрь. Комментировали.
Пытки. Они хотели сломить меня. Так должно было случиться. Это было очевидно.
Мы остановились у этой двери. Открыли ее и пригласили войти. Я посмотрела на них. Они улыбались как-то неискренне.
– Прошу, – сказал Чурбан.
– Не хочу, – ответила я. – Не пойду. Я ничего дурного не сделала. Это было непреднамеренно. Я увлеклась. Только один раз. Больше проблем со мной не будет.
Потный мужчина в серой куртке схватил меня за руку.
– Вы должны, – процедил он сквозь зубы. – Это важно. Скоро все закончится.
– Садисты! – завопила я. – Дегенераты!
– Пошла… В смысле входите, Вильконьская, – горячился потный мужик в сером пиджаке. – Ну, давайте!
Они втолкнули меня внутрь. Может быть, не слишком жестко для таких крупных мужчин, но все же. Насилие есть насилие, и не нужно обманывать себя и называть это как-то иначе. Один невинный толчок. Прощенный, забытый, замалчиваемый. Потом еще один, посильнее, и не успеешь оглянуться, как однажды очнешься в реанимации, и полицейский тебя спросит: «Как это произошло?» – но единственное, что в тот момент ему можно ответить, будет: «Не знаю как, но точно по моей вине».
Как только я оказалась внутри, они оставили меня и вернулись в коридор. Я огляделась. Именно этого я и боялась – такого тесного, уродливого, мерзкого места. Все было ужасно. Даже если учесть, что мне нередко приходилось бывать в весьма бюджетных заведениях. Было так ужасно, как я себе представляла, или даже еще хуже.
Помещение было слишком большим, без признаков уюта и лишенным всякой возможности уединиться. Ряд широких окон. Неизвестно зачем. Огромный, но совершенно плоский телевизор. Такой, который никто не сможет даже включить, не говоря уже о том, чтобы переключать каналы. Четыре широкие койки с покрывалами и подушками. Они такие большие, чтобы их приходилось застилать дольше. Еще люстры, ковры, картины, шкаф с книгами и играми, столики, шкафчики, комоды. Непонятно зачем и для кого. А на них вазочки, полные еды. Из радиоприемника доносилась заунывная мелодия, а от воздуха кружилась голова.
Три койки занимали опрятно одетые женщины. Они производили приятное впечатление. Сразу стало ясно, что здесь что-то не так.
Не раздумывая, я бросилась к свободной койке и закричала:
– Моя!
Захватив кусок территории, я огляделась в поисках провизии. Посмотрела на вазочки. Что за дела? Одни фрукты! Я посчитала. У одной из женщин в вазочке было на один апельсин больше.
Как раз в это время кто-то появился в дверях. Группа элегантно одетых женщин и мужчин со значками с эмблемами ЕС. Чурбан, потный малый в сером пиджаке и остальные стояли за их спинами, бледные и напряженные.
– It’s our basic, – объяснял потный малый в сером пиджаке. – Small but fair.
– Oh, no, – возразила чернокожая женщина в темно-синем костюме. – That’s nice, very nice!
– Yes, – вторил высокий светловолосый бородач. – Very well, very well.
Чернокожая женщина тепло улыбнулась мне. Я удивилась. Давно никто не проявлял ко мне хоть какой-то доброжелательности. Это был мой шанс. Возможно, последний. Если где и существует справедливость, так это в европейской колыбели цивилизации. Там я должна была искать понимания и помощи. Какой только народ на нас не нападал, никто не помогал нам, или помогал, но слишком поздно или недостаточно, все перевирали нашу историю или наши фамилии. Так что они были в долгу передо мной.
Я двинулась к двери, но на моем пути встала вазочка с лишним апельсином. Я хотела равнодушно пройти мимо нее. Хотела сделать вид, что не замечаю, что это меня не касается, не волнует. Но я не смогла. Было понятно, что если остался лишний апельсин, то его следует разделить на всех, но раз уж я хотела бороться за справедливость на международной арене, то должна была уметь бороться за справедливость и на местном уровне. Начать с малых, казалось бы, неважных вещей.
– Oh, she wants to say something, – произнесла чернокожая женщина в темно-синем костюме, указывая на меня.
– Let her speak, – с интересом добавил высокий светловолосый бородач.
Мне хотелось сказать что-то умное, громкое, чтобы тронуть их сердца, но вместо этого я просто схватила этот лишний апельсин и закричала:
– Ха! Мой!
В этот момент милые на первый взгляд женщины обнажили свою истинную алчную натуру. Набросились на меня как звери. Первой, словно леопард, прыгнула предыдущая обладательница сверхнормового апельсина. И тут все закрутилось. Остальные тоже перестали притворяться милыми и дружелюбными и присоединились к потасовке из-за одного несчастного апельсина. Началась настоящая драка.
– What are they doing? – удивился бородач.
– I don’t really know, – ответила испуганная негритянка. – But it seems like… they are fighting for food!
Вся группа иностранцев отступила от камеры с выражением смущения на лицах. Видимо, они не были должным образом подготовлены к столь значительным культурным различиям.
Подумаешь, немного потолкались, покричали, подергали волосы.
Как только Чурбану удалось нас усмирить, он, подобно библейскому царю, решил и нашу самую главную проблему. Он забрал у меня апельсин, вернее, то, что от него осталось. Таким образом произвел справедливый и очень простой раздел. Никто из нас ничего не получил.
Идеализм, который все еще глубоко сидел во мне, стоил мне очень дорого. Он погубил меня, как и многих идеалистов прежде. Если бы я не боролась за ту единственную неразделенную, символизирующую несправедливость часть, то наверняка съела бы все, что было в вазочке.
А еще оказалось, что я все-таки была права и это была не моя камера. А жаль, ведь я могла бы привыкнуть и смириться с нахождением в этом помещении.
Мы двинулись по коридору. Чурбан по очереди проводил каждую в ее камеру. Он подходил к стальной двери, неровно покрытой несколькими слоями краски. Двери были толстыми, выпуклыми и напоминали люк в танке или какой-то лаз. У них была забавная ручка, как у старого холодильника или автомобиля. Выглядело это так, будто за этими дверьми держат демонов, зомби или других киношных монстров, которые должны были биться в них со сверхчеловеческой и неиссякаемой силой.
Он откидывал заслонку глазка, заглядывал внутрь, вставлял ключ в замок и поворачивал его. Открывал дверь, заключенная входила внутрь, и мы шли дальше.
Моя очередь неумолимо приближалась. Я чувствовала себя как ребенок в очереди к зубному. Чуда не произошло. Уже только вдвоем мы остановились перед следующей дверью.
– Пришли, – сказал он.
Я хотела сказать, что он ошибается. Но не смогла. Постепенно я начала понимать, что он мог быть прав.
Он откинул заслонку глазка, заглянул внутрь, вставил ключ в замок и повернул его.
Открыл дверь.
Больше ничего нельзя было сделать.
В камере размером с купе было душно, тесно и темно. Ее полностью занимали две пары зеленых двухъярусных нар, стол и умывальник. Не было ни одного свободного места на полу. На перилах, спинках и веревках, протянутых под потолком, висело выстиранное белье. Подоконник, столик, стул, умывальник, все горизонтальные поверхности были загромождены бутылками, банками, коробками, футлярами, косметикой и всяким хламом.
– Извините… – Я повернулась к Чурбану. – Но тут, очевидно, уже занято.
Он ничего не ответил. Аккуратно втолкнул меня внутрь.
– Моя просьба была рассмотрена? – спросила я. – Я просила одноместный номер.
Он захлопнул тяжелую дверь и повернул ключ.
В одном милая женщина из администрации была права. Очередь у дверей туалета здесь вряд ли возникнет. Но только потому, что здесь у туалета нет двери!
В этот момент что-то изменилось. Что-то закончилось и, к сожалению, что-то также началось. Меня закрыли в скороварке, стальная крышка которой была сконструирована таким образом, чтобы выдерживать огромное давление и температуру внутри. Ничто не могло вырваться наружу. Лишь шипение конденсированного пара, переходящее в свист, сообщало о том, что происходит внутри. Невидимые часы начали отсчитывать время до того момента, когда в плотно закупоренном сосуде закончится воздух.
Нет худа… По крайней мере, я знала, где умру, а это уже кое-что. Печально было бы покидать этот мир в красивой обстановке, среди любящих людей. Но покидать тесный чулан, заполненный неизвестными особами с криминальным прошлым, – это не печаль. Это облегчение.
Их было трое. Сидели на двух нижних койках. У каждой в руках была кружка с чаем и сигарета. Они молча глядели на меня.
Первая была спортивной. Со стройным телом. Если бы встала, очевидно, оказалась бы высокой. Со смуглым цветом лица ей не требовалось слишком много уходовых процедур и косметики, чтобы выглядеть достаточно хорошо. Холодный и пронизывающий взгляд заставлял человека чувствовать себя неуютно в ее обществе.
Вторая была еще дитя. Не знаю, было ли ей хотя бы лет двадцать. Маленькая, худенькая. Одежда на ней висела. Лицо серое, осунувшееся, но улыбчивое. Волосы неухоженные и непричесанные.
Третья мощная, огромная, пышная. Она одна занимала почти всю койку. Лицо у нее было нежное, ангельское, почти совсем не угрюмое. Она была единственной, кто давал хоть какую-то надежду на возможность человеческих отношений.
Войдя, я не сказала «добрый день». Мне казалось, что не стоит обманывать себя и быть вежливой с преступницами. Лучше было притвориться жестокой и безжалостной, стать похожей на тех женщин, которые ничего не говорят, только смотрят холодными, пустыми глазами, без малейшего сочувствия или какого-либо человеческого чувства.
– А поздороваться?! – возмутилась спортсменка.
– Хамка, – прокомментировала та миниатюрная неухоженная женщина.
Я почувствовала себя странно. Я не знала, что со мной не так. Незнакомое чувство. Только через некоторое время я поняла, что просто не знаю, что ответить.
– Где я могу присесть? – спросила я.
Они молча смотрели на меня. Затягивались сигаретами, прихлебывали чай и относились ко мне так, словно меня вообще не было. И все же я была.
Многое указывало на то, что в ближайшее время это состояние может кардинально измениться.
Я не могла представить, как мы проведем хотя бы один день в этой тесноте. Друг на друге, как в курятнике.
Это место напоминало больничную приемную. Тесно, душно, все нервничают и раздражены. Единственное отличие заключалось в том, что время от времени, довольно редко, кто-то из сидящих прерывает ожидание коротким визитом в кабинет. Потом они выходят и встают уже в другую очередь, где продолжают делать то, ради чего пришли в больницу, – ждать.
Между койками был проход в несколько сантиметров. Женщины садились по обе стороны, вытянув ноги вперед. С помощью такой оптимизации они занимали все пространство, и пройти было невозможно. Если кто-то хотел добраться до окна, двоим приходилось класть ноги на койки, а третьей – подниматься или отступать к двери.
Никто из них не шелохнулся и не сдвинулся с места. Я постояла немного, потом села на обшарпанный стул рядом со столиком. На нем лежали утюг с перегоревшим шнуром, фен, коробки с чаем – одна, две, три, пакет сахара, в нем засахарившаяся чайная ложка. Ни одного стакана. Вместо них зеленые пластиковые кружки. Одна зеленая пластиковая тарелка, на ней вторая зеленая пластиковая тарелка, на ней третья зеленая пластиковая тарелка…
Я почувствовала, что мои веки слипаются.
Странное место. Рельсы и поезда. Локомотивное депо «Гроховская». Это такое путешествие. Иду с вещами. На входе милые люди спрашивают билет. Они ворчат, что я так поздно пришла. Я понимаю, что поезд вот-вот отправится. Они проверяют багаж. Зачем? Наверное, какой-то закон ввели. Антитеррористический! Они забрали мою тележку! Я больше ничего с собой не взяла. Я ведь не знала, что мне понадобится для этого путешествия.
Вот и платформа. Одна, короткая, узкая.
Мы садимся в поезд с симпатичным проводником. Ищем свободное место. O! Спальное купе здесь тоже есть! Кушетка на несколько человек. Двухъярусные кровати, немного узкие, но спальные места есть. Одеяла не самые красивые, но для короткой поездки их вполне хватит. Полотенца с продуманным логотипом: СИЗО. Наверное, новый перевозчик. Я захожу в купе. Странно. Одни женщины. Каждая сидит на своей койке.
Я обращаюсь к пассажиркам. Не отвечают. Не хотят разговаривать. Мы трогаемся. Поезд идет медленно, как черепаха.
Меня разбудил щелчок замка и скрип двери. Наконец-то!
Я должна была сказать, что мне здесь совсем не нравится и я хотела бы подойти к стойке регистрации, чтобы попросить поменять номер, но охранника не было на месте. Он прятался где-то в глубине коридора, а в дверном проеме стояли кастрюли на колесиках и две женщины, которых я уже видела. Колотая и Бритая.
Я встала.
– Куда? – крикнула спортсменка. – А ну, села!
Я села.
Она медленно поднялась с койки и спокойным шагом подошла к двери. Три женщины встретились взглядами, как боксеры на пресс-конференции.
Заключенная передала свою зеленую тарелку, а Колотая положила ей несколько кусочков зельца, масло, немного творога, джем и помидор. Бритая исподлобья посмотрела в сторону коридора, затем наклонилась и подняла небольшой сверток, который затем передала спортсменке. Та быстро развернула упаковку и просмотрела содержимое.
– Здесь не все, – недовольно сказала она, переводя взгляд с Колотой на Бритую. – Где остальное?
– Хороший вопрос, – ответила Колотая. – Всем чего-то не хватает из товаров. Кому-то придется за это заплатить.
– Все выясним, – резюмировала спортсменка.
Они смотрели друг на друга с таким же презрением, с каким судмедэксперт смотрит на клиента.
– Разговорчики! – раздался мужской голос из коридора. – Работаем молча!
Спортсменка отошла спокойным шагом, покачиваясь из стороны в сторону, словно несла под мышкой два телевизора. Она вернулась на свою койку, словно ей было на все наплевать и ничто ее не волновало.
И пусть они делают со мной что хотят! Я не выдержала и как сумасшедшая бросилась к двери. Никто еще не приносил мне в комнату готовый ужин. Даже в санатории. Хотя, когда я еще преподавала в школе, был один ученик, у которого в конце года оценки были между двойками и тройками. Он приносил на урок и в учительскую кучу продуктов, потому что его родители ездили за товаром в Турцию. Кофе, шоколад, всевозможные лакомства. Мне тогда везло. Мои коллеги завидовали. Я, конечно, не повышала ему оценки, потому что он этого не заслуживал. Я хотела заставить его учиться, а не заниматься коррупцией. Я боялась, что он плохо кончит, и, к сожалению, так и случилось. Он был не очень умным и безнадежно ленивым. Не перешел в следующий класс. Едва окончил школу. Потом все стало еще хуже. Без образования у него не было шансов на нормальную работу и честную жизнь. Недавно я увидела его по телевизору. Он стал политиком.
– А ты куда лезешь? – спросила Колотая.
Остальных соседок обслужили передо мной. Зеленая пластиковая тарелка, зельц, масло, творог, джем и помидор. Бритая заговорщически поглядела в сторону коридора, передала сверток из рук в руки. Проклятия и жалобы.
– Ну вот, у нас в отделении появилась крыса, – констатировала миниатюрная неухоженная.
Та, что с добрым лицом и мощным телосложением, неодобрительно покачала головой.
Наконец-то подошла моя очередь.
– Да, вашего room service не дождешься, – сказала я.
– Ничего, сучка, тебя к порядку приучат! – усмехнулась Колотая.
