– Всё можно объяснить с точки зрения науки, – спокойно кивнул тот.
Как будто домыслы и фантазии очень его раздражали, а вот наука – наука была его богом.
Я про себя ухмыльнулся. Знал бы ученый, кто я на самом деле и как очутился в СССР!
– И как вы думаете, почему чернеет вода? – продолжал я допытываться.
Он прищурился, как будто уже собирался защищать работу.
– На данный момент затрудняюсь ответить. Нужно провести ряд исследований, чтобы подтвердить гипотезу. Возможно, минеральный состав дает такой эффект, редкие металлические включения, возможно, подземные выбросы. В одном я уверен точно – это не мистика. Это наука. Но пока… не буду забегать вперёд. Расскажу, когда проверю.
– А исчезновения людей? – вмешалась Краснова, её голос был полон сомнений. – Как это можно объяснить? Ведь практически все пропадали именно там, возле озера.
– Надежда Ивановна, – с теплом проговорил Мельников, – я верю только в то, что можно доказать. По поводу пропавших людей ничего сказать не могу. А вот озеро, возможно, действительно уникально. Если удастся – мы с вами перевернём представления в геофизике.
Краснова засияла, ученый так и вовсе цвел и пах. Я смотрел на них. Как он косился на неё – не как на коллегу. И как она поправляла воротничок платья, чуть раскрасневшись, хотя в комнате было вовсе не жарко.
– Кстати, я привёз с собой образцы из похожего карстового озера в Коми. Хочу сравнить спектральный состав. Но… – он замялся, – не могли бы вы помочь с доступом к береговой линии? Насколько я понял, туда сейчас попасть не так просто.
– Просто, – подтвердил я. – В том-то и странность, что доступ на озеро не закрыт. На месте властей я бы задумался. Но вы будьте осторожнее. И в одиночку туда не ходите.
– Благодарю, – он кивнул с тем самым живым блеском в глазах, что был у тех, кто верил в открытия больше, чем в зарплату или ордена.
А потом, будто вспомнив что-то, Мельников порылся в сумке и вытащил небольшой, завёрнутый в пару слоев бумаги предмет. Подал его Красновой.
– Вот. Обещал. Настоящий метеорит с Таймырской экспедиции. Он – как напоминание. Что наука тоже может быть… романтичной.
У Красновой загорелись глаза. Она бережно взяла сверток, прижав его к груди, как мать младенца, и выдохнула:
– В наш музей!..
Мне на секунду показалось, будто вся эта сцена – вовсе не случайность. Будто кто-то собрал нас здесь – нарочно. Чтобы столкнуть между собой разные истины, разные судьбы. Из их беседы я понял, что познакомились и почти влюбились в друг друга они по переписке. Такое не редкость сейчас. Мне конечно, приятно смотреть, как буквально на глазах формируется новая ячейка общества, только вот надо в ближайшее время наведаться на это чертово озеро. Уже пора взглянуть самому, что в нем такого ужасного.
Из размышлений меня вывел звук. За приоткрытой дверью кабинета, в глубине музея, где стояли чучела и щиты, вдруг что-то лязгнуло. Будто упал тяжёлый металлический предмет. Или кто-то наступил на жестяной лист.
Мы замерли.
– Что это? – спросила Краснова, поглядывая на щель в дверном проеме.
– Возможно, кто-то остался после закрытия… – сказал Мельников, но голос его стал тише, он зажевал губу.
Я уже шёл к двери. И мысленно убирал с предохранителя воображаемый «Макаров». К настоящему тянуться не спешил, все-таки – музей, культурное место.
Мы здесь не одни – кто-то ещё был в здании. И, возможно, вовсе не турист. И этот кто-то явно нас подслушивал.
Глава 6
Я вышел в коридор, который был одновременно и экспозиционным залом. Под ногами скрипнул паркет, а потом воцарилась тишина. И тут я уловил движение. Что-то – или кто-то – юркнуло за стеллаж с чучелами. Я расстегнул пиджак, ослабил галстук, чтобы не мешал. Бесшумно подошёл ближе. Силуэт снова мелькнул – и я не стал ждать. Бросился вперёд и, не дав «призраку» шанса на рывок, врезал коротко, попал куда-то в корпус. Шпион сдавленно ойкнул, поскользнулся, рухнул на пол. Я сразу придавил его коленом, заломал руки и, выдернув у него из пояса ремень, начал стягивать запястья.
– Лежать, не дёргайся! – рявкнул я. – Ты кто такой?
И только тут разглядел профиль. Нахмурился. Твою дивизию! Да это ж… Гриша Лазовский.
– Гриша?.. Ты что, мать твою, тут делаешь?!
– А-а… п-печенька… – пробормотал он растерянно, глядя на меня виноватыми, как у побитой собаки, глазами.
– Чего? Какая к черту печенька?
Послышался топот каблуков, и возле нас очутилась Надежда Ивановна.
– Что вы делаете?! Отпустите Гришеньку, он ни в чём не виноват!
– Этот «не виноват» нас подслушивал. Тихо, как мышь, прятался за стеллажами.
– Да что вы такое говорите? Он же… он же Гриша! Он любит «Юбилейное», еще ириски. Я его подкармливаю, а он помогает.
– Помогает? – удивился я, не отпуская Гришу, но хватку ослабил. – Каким образом?
– Коробки таскает в архив, подвал помогает проветривать и выносить экспонаты, что там на хранении, которым места на экспозиции не нашлось, но они ценные, сколько раз я директору говорила. У нас же там сырость… Условия жуткие. Экспонаты плесневеют, полотна вздуваются, гипс трескается. А Гришеньке не в тягость, он как прибился к музею пару лет назад – так и ходит. Не мешает, помогает. Да и… свой он уже.
– А как он вообще попал в здание? Закрыто же, – я сверился с часами на руке.
– Юлия Петровна его пропустила. Она знает – если Гриша приходит, значит, ко мне. Я её предупреждала. Он и днём-то здесь больше, чем дома…
Я отпустил ремень, поднял Гришку, слегка отряхнул.
– Ну, если так… Гриша, ну ты бы хоть не прятался. А то ведь и по шее можно получить. Не в обиду, но в следующий раз заходи, как человек, – сказал я, глядя на него сверху вниз.
Он растерянно застыл, сутуля плечи, будто собирался втянуться внутрь самого себя. Уши покраснели, взгляд мечущийся, как у щенка, которого поймали на тёплом. Лицо его было простое, округлое, с мягкими чертами, и в нём не было ни злости, ни страха – только непонимание и детская обида. С одной стороны лба кудри слиплись от пота, рубашка висела мешком, а шнурки на ботинках были связаны узлом – один раз и навсегда.
– Я… я не подслушал… – начал он медленно, чуть ли не по слогам, сбиваясь и ковыряя пальцем пуговицу на груди. – Я просто… я пришёл… как всегда… Я знал, Надя здесь… Я дверь – тихо… потом – голос… Вы… разговариваете… я не мешал… Я в угол… Я сел… Я, как мышь… Я тихий…
Он замолчал, опустив голову, а потом поднял её с робкой надеждой:
– Можно… печеньку?..
Слова он проговаривал с трудом, словно жевал каждую фразу, перед тем как сказать – и всё равно они почти не соединялись меж собой. Говорил, как ребёнок, хотя внешне был мужиком, двадцать пять ему точно есть. Только вот время внутри него застыло где-то на шести-семи годах, а может, и того меньше. В голосе – ни тени лжи. Только искренность и боязливое желание быть нужным.
Я вздохнул и кивнул:
– Можно, Гриша. Конечно, можно. Только в следующий раз – не прячься. Хорошо?
Он закивал, посерьёзнел:
– Я не буду… я хороший. Я Наде помогаю. Ящики таскал… там, в подвал. И ещё… я… мышь поймал. Настоящую. Живую…
Я хмыкнул и слегка потрепал его по плечу:
– Верю. Молодец. Только держись подальше от разговоров взрослых. А то – испугаешься. Или тебя кто-нибудь испугается.
Он замер, потом вдруг тихо сказал, почти на ухо:
– А я… видел. Там… кто-то. За стеклом. Смотрел…
– Где? – напрягся я.
Он показал в сторону тёмного зала.
Но когда я обернулся – ничего там не увидел.
– Ну ладно, – сказал я, похлопав его по плечу, – проехали. Только будь осторожен. А то не все такие добрые, как Надежда Ивановна. Вот и я тебя помял. Понял?
– Печенька будет? – спросил он, посмотрев на Надежду Ивановну.
– Будет, будет, – мягко улыбнулась она, – пойдём, я угощу. И ещё помогать будешь, да?
– Да! – кивнул он. – Я… люблю музей.
Он пошёл за ней, немного волоча одну ногу, чуть припадая на бок, видимо, все-таки хорошо я его приложил об пол.
А я задержался в коридоре, слушая, как его шаги растворяются в гулком пространстве музея.
И вдруг подумал – а может, он видел больше, чем мы думаем? Ведь его никто не опасается, при нем могут разговаривать без утайки… Эх… Вот бы залезть к нему в голову и все выведать. Но это невозможно. Что он там говорил? Кого-то видел в зале?
Я еще раз оглядел пространство там, куда этот взрослый малыш показывал, и заметил чучело филина… он все время наблюдал за нами своими стеклянными глазами, как живой.
– Это тебя Гриша видел? – хмыкнул я и подмигнул птице. – Или кого-то другого… Молчишь?
Мутный всё-таки городишко, очень мутный…
* * *
Ветер к вечеру стих, и над озером раскинулась почти мертвая тишина, лишь слышно было, как потрескивает сучок в костре. Палатка стояла у самой кромки леса, на чуть приподнятой поляне, заросшей луговиной. За кустарником начиналась темная гладь воды озера. Пока ещё обычная – с зеленоватым отблеском, в меру мутная, как всякая стоячая вода. Но Валентин Ефимович Мельников знал – что иной раз вода в озере чернеет, будто в ней просыпается что-то изнутри.
Геохимик приехал сюда с конкретной задачей. И сейчас он собирал образцы: озерная вода, отложения, донный ил, проба почвы. Всё складывалось в пробирочки, баночки, бюксы. Пузырьки бережно составлялись в деревянный лоток, подписывались, запечатывались. На коленях лежал блокнот, где его чётким, «кабинетным» почерком уже были занесены десятки наблюдений. Из кожаного чехла выглядывал японский диктофон «Sanyo» – дорогая вещь, подаренная на юбилей коллегами из института.
– Сорбция ила нестабильна… – бормотал он, нажимая кнопку записи. – Возможно присутствие переменных валентностей железа. Или марганца. Надо брать глубже.
В котелке на углях кипела вода. Из консервной банки с надписью «Говядина тушёная. Госрезерв» он выковыривал ложкой плотные, чуть разваливающиеся волокна тушёнки с прожилками желтоватого жира и аккуратно опускал в кипяток с крупой. Пахло сытно: смесь вареного мяса, укропа и закопчённого дерева. Пища без изысков, но вкусная и сытная.
Через час солнце село. Над лесом повисла серая мгла. Мельников затушил костёр, стянул сапоги, залез в палатку и застегнулся в спальнике, оставив только щель для дыхания. Ночи в лесу прохладные, будто не лето вовсе.
За брезентом стояла плотная тишина. Слишком тихо: ни шелеста листвы, ни комариного писка. Как будто всё вокруг вымерло. Где-то вдалеке ухнула птица – разово, чуждо, будто случайно, и тут же замолкла. Мельников ворочался в спальнике, не находя удобного положения. Что-то кольнуло в бедро – он поискал рукой, это была авторучка, застрявшая в складке одеяла. Геохимик выругался шёпотом, без мата, а по-интеллигентному даже культурно. Вытащил её, перевернулся на другой бок… и всё-таки задремал.
Проснулся внезапно. Отчего – сам не понял. Словно не звук – давление услышал. Что-то едва ощутимое, но гнетущее, продавило темноту палатки. То ли стон, то ли шорох – непонятно.
А потом – снова звук, но уже другой: как будто кто-то прошёлся пальцами по внутренней стороне платки.
Как? Это невозможно! – промелькнули мысли в голове ученого. Я ведь зашнуровал вход в палатку крепко-накрепко!
Мельников резко сел. Сердце колотилось, пальцы торопливо нащупывали застёжку спальника. Он потянул за язычок, звук молнии показался громким.
Нет, Валентин был не из пугливых. Тайга, скалы, горные пещеры, заброшенные шахты – всё это он прошёл. Один. С приборами, журналом, термосом и жаждой исследований. Суровая природа, одиночество, глухая ночь – привычное для него дело. Но здесь… здесь было иное. Как будто нечто природное отвернулось от этой земли. Ученый это нутром чувствовал, на инстинктах. Это и пугало – когда привычное научное мышление и логика не могли помочь, он вдруг почувствовал себя беспомощным, словно ребенка кинули в джунгли, кишащие хищниками. Это было неправильное место.
Он прислушался.
Шаги.
Тихие. Крадущиеся. Будто кто-то босиком пробирался по мокрому мху. То ли человек, то ли зверь, то ли нечто иное. Нечто, что не должно ходить на двух.
Мельников замер. Дыхание стало неглубоким. Но грудь ходила часто, как у загнанного зверя. Он медленно, дрожащими руками, потянулся к «Ленинградскому» фонарю, лежавшему у головы.
Пальцы не слушались. Кнопка будто исчезла. Сердце стучало в ушах. Он надавил сильнее.
Щёлк!
Луч света резанул темноту. Как ножом. Он прошёлся по стенкам палатки, по вещам, по входу… пусто, а шнуровка не нарушена…
Но звук не исчез. Снаружи кто-то остановился. Прямо рядом.
И тогда по брезенту кто-то провёл когтями или ичем-то острым – медленно, тягуче, с противным скрежетом.
– Кто здесь?! – собравшись с силами, крикнул ученый. – Немедленно отойдите от палатки! Я… я буду стрелять!
Стрелять было не из чего. Никогда Валентин не держал в руках огнестрельного оружия. Он стал шарить по рюкзаку и извлек складник. Жалкий и несуразный, с тупым лезвием – карандаши точить. Мельников еле сдержал вздох. Губы его шептали что-то, бессвязное, почти детское, молитвенное. Луч метался, фонарь дрожал в левой руке, в правой трясся ножик.
И вдруг тишина.
Мёртвая. Абсолютная. Даже комары исчезли. Даже камыш не шевелился.
Он остался один? Или – враг притаился? Неизвестность давила и сковывала страхом.
– Кто здесь? – снова повторил ученый и облизал пересохшие губы, голос его прозвучал хрипло.
И вдруг палатку с силой качнуло. Да так, будто это был порыв урагана.
* * *
– Вот список пропавших, – я аккуратно положил на стол начальника местной милиции бумагу с фамилиями, которую мне дала Краснова. – Надо собрать по каждому всё, что есть. Где жили, когда исчезли, кто заявлял – если заявлял. Участковые пусть подключаются, оперсостав тоже. Максимально подробно и быстро. По каждому жду развернутую справку и объяснения от соседей, возможных свидетелей и очевидцев.
Бобырев почесал затылок, как будто я попросил его вручную разобрать архив ЦК КПСС.
