– А я, как раз, член жюри.
– Вы режиссер или киновед? – спросила Румико.
– Следователь, – ответила Анна. – Еще – писатель. Нелепое сочетание, но именно это подвигло организаторов пригласить меня для работы в жюри.
– Для такого фестиваля, вы – ценная находка. Писатель и следователь… Одно другому не мешает?
– Скорее помогает. – Ответила Стерхова.
– Какую категорию будете судить?
– «Архивы безмолвия». Во время полета мне нужно посмотреть несколько фильмов.
– «Последний рейс „Океаниды“» включен в эту же категорию, – заметила Румико.
Она вынула из сумки блокнот и раскрыла его. Внутри, между страницами лежала фотография корабля.
– Разрешите? – Стерхова взяла снимок и заглянула на оборот. Там прочла: – «Океанида» 22 сентября 1992 года перед выходом в последний рейс.
– Ну, да.
– Что случилось с этим кораблем? Почему рейс – последний?
– Ушел и не вернулся. – Ответила Румико.
– Больше ничего не известно?
– А вы посмотрите фильм. Его автор, режиссер Георгий Воронин, был ребенком, когда его отец в составе группы гидрографов ушел на «Океаниде» в экспедицию.
Стерхова догадалась.
– Личная история.
– Для Воронина – несомненно. Давно хотела написать об этом статью, но все как-то не складывалось. А теперь, когда появился фильм, и фестиваль дал ему огласку, получила редакционное задание.
Анна снова посмотрела на снимок. Он был цветным, но нечетким, а лица людей, стоявших на палубе, слишком малы, чтобы их разглядеть.
– Есть предположение, что с ними случилось?
– Очевидно, судно затонул. Но при каких обстоятельствах – неизвестно…
Они замолчали. Гул моторов становился все громче, самолет дернулся и покатился ко взлетной полосе. По салону пробежала едва уловимая дрожь, как будто внутри огромного механизма проснулось живое существо.
За иллюминатором медленно проплывали служебные постройки, желтые машины с мигалками, бетонные плиты взлетной полосы с рядами сигнальных огней. Вдалеке промелькнул хвост другого самолета, уходящего в небо.
Над горизонтом вставало солнце, окрасив облака золотисто-розовым цветом. Стерхова ощутила напряжение в животе и легкое головокружение. Ее тело, как всегда, противилось расставанию с землей.
Разговоры в салоне постепенно затихли. Кто-то щелкал ремнем безопасности, кто-то прикрыл глаза или погрузился в чтение книги. Стюардессы расселись по своим местам, приготовившись к взлету. Их лица застыли в заученных улыбках.
– Ненавижу этот момент, – пробормотала Анна. – При взлете мир кажется слишком хрупким.
Румико выпрямив спинку сиденья, поправила волосы.
– А мне, наоборот, очень нравится. В такие моменты жизнь дает передышку.
Стерхова обратила внимание на руки журналистки: тонкие, с аккуратно подстриженными ногтями. На запястье – браслет с деревянными подвесками.
– Что означает ваше имя в переводе с японского?
– В наших именах многое зависит от иероглифов. Поэтому их можно читать по-разному. – Охотно ответила та. – Значение имени меняется в зависимости от комбинации. Имя Румико, например, состоит из трех частей.
– Как интересно…
– «Ру» – переводится как «оставаться», «сохранять» или «задерживать». Оно означает устойчивость. Нечто постоянное.
– Стабильность?
– Или долголетие. Потом идет «ми» – это «красота». Очень распространенный иероглиф в женских именах. Он выражает идею эстетики, внутренней гармонии и чего-то светлого.
– Красиво, – заметила Анна.
– «Ко» – это просто «ребенок». Суффикс, который раньше был обязательным в женских именах. Сейчас его используют реже, но в моей семье чтут традиции.
– И, что же значит все имя полностью?
– «Дитя, несущее вечную красоту».
– Красиво, – повторила Стерхова и повернулась к иллюминатору.
– Имя моего отца намного красивее. Его звали Ямихико. В переводе на русский – Принц Тьмы.
– Звали?
Румико потупила взгляд
– Его давно нет в живых.
Самолет замер у взлетной полосы, мощно взревели двигатели, и уже через мгновенье все вокруг задрожало – стекла, воздух, панели и кресла. Анна вцепилась руками в подлокотники, и в ту же минуту пришло понимание, что впереди ее ждет нечто большее, чем перемещение в пространстве.
– Ну, вот мы и летим, – сказала Румико, когда Москва оказалась под крылом самолета.
Стерхова посмотрела на нее, и они улыбнулись друг другу.
Глава 2. Без красной дорожки
Полет тянулся как вязкий мед – медленно, плавно и усыпляюще. Цвет неба в иллюминаторе постепенно сменился с бледно-синего на пронзительно-голубой. Не было ни облаков, ни земли – только слепящий свет и ровный гул двигателей.
Стерхова сняла наушники и потерла пальцами виски.
«Слишком много информации».
Еще вечером она скачала четыре конкурсных фильма, чтобы не зависеть в самолете от интернета. Одним из них был «Последний рейс „Океаниды“». Просмотр начала с него.
Фильм оказался захватывающим, почти гипнотическим. Голос автора, сына пропавшего ученого, звучал тихо и сдержанно. Кадры старой хроники, переклички судов, дневники, записи погодных условий – все это складывалось в картину, которая тревожила и одновременно завораживала. От экрана невозможно было оторваться. В финале – размытые кадры хроники: судно, уходящее в серую пелену.
«Сыновний долг погибшему отцу. Очень эмоционально».
Анна закрыла ноутбук, откинулась в кресле и посмотрела в иллюминатор. В груди появилось странное чувство: смесь тревоги и сострадания. Как бывает после трудного допроса – когда все прошло по протоколу, а в душе остался осадок.
За стеклом появились редкие облака, окрашенные в розовый цвет. Наступила та часть долгого полета, когда время уже не ощущалось и не имело значения.
Стюардесса склонилась к Анне и мягко спросила:
– Говядина под грибным гратеном или треска с кускусом?
– Говядину, пожалуйста, – ответила Стерхова и, заглянув в меню, добавила. – Еще – салат с уткой.
Через несколько минут перед Анной стояла тарелка с ломтиками утки, печеной свеклы и апельсина. В дополнение к блюду – маленький соусник с гранатовой заправкой, теплая булочка и сливочное масло.
В положенное время стюардесса принесла тарелку с филе говядины на подушке румяного картофеля в сливочном соусе.
Анна ела не спеша, с удовольствием, чувствуя, как возвращаются давно забытые ощущения, вкусы, запахи, и понимание себя. Эта еда напомнила, как важно вовремя выпасть из гонки, чтобы наконец почувствовать жизнь.
– Устали? – спросила Румико.
– Немного.
– Как вам фильм про «Океаниду»?
– Очень сильный, – ответила Стерхова. Ее голос прозвучал тише обычного, будто мыслями она еще не вернулась в реальность. – Было такое чувство, как будто показали не просто историю, а чью-то боль. Вынули изнутри и положили перед тобой.
Румико понимающе кивнула. Потом наклонилась ближе и, понизив голос, произнесла:
– Видите того, во втором ряду у прохода? Седой, в сером пиджаке. Это Дмитрий Пахомов. Председатель жюри. Легенда документалистики.
Анна посмотрела туда. Мужчина лет семидесяти просматривал бумаги, делая пометки на полях. Пальцы, которыми он держал ручку были паучьими, с раздувшимися суставами. Лица не было видно.
– Понятно.
– Говорят, что он – гений. Монтирует фильмы в уме, еще до начала съемок. – Румико улыбнулась. – Пахомов родом из Уссурийска. Очень принципиальный. В прошлом году исключил один фильм из участия в конкурсе.
– Почему?
– Прямая цитата: «потому что ложь, даже красиво снятая, остается ложью».
Анна хмыкнула.
– Убедительно.
– А теперь посмотрите на особу у окна, в синем, справа от нас. Это Виктория Гапова. Киновед, колумнистка, когда-то вела передачу о документальном кино на федеральном канале.
– А теперь?
– Теперь пишет колонки. Ее все боятся и не любят. Жесткая и язвительная, все знает лучше других. Бессменный член жюри «Тихоокеанских хроник». В прошлом году у них с Пахомовым чуть до драки не дошло.
– Из-за чего?
– В споре с Пахомовым, Гапова заявила, что документальному кино не нужно стремиться к буквальной правде: важнее выразительность и эмоциональный акцент. «Фильм должен быть ярким, а не исчерпывающе достоверным» – ее слова.
– Откуда вам все это известно? – спросила Анна.
– Рассказал один человек. Стас Вельяминов, член жюри. Он из Владивостока и, кстати, тоже судит в этом году.
Стерхова перевела взгляд на Гапову. Та устроилась в кресле с бокалом белого вина полулежа, как будто была не в самолете, а на морском берегу. Ей было лет пятьдесят. Рыжие волосы уложены безупречно, прядь к пряди. Губы – насыщенно-красные, дерзкие, как злонамеренный вызов. Было очевидно, что она играла роль законченной стервы и не собиралась выходить из привычного образа.
– Был еще один случай, – продолжила Румико. – На прошлом фестивале Гапова назвала одну режиссерку «провинциальной кухаркой с амбициями Тарковского». Прямо в зале, при всех. Та расплакалась, убежала. Потом был скандал, извинения, пресс-релизы.
– Пахомов и Гапова – в одном жюри. Думаю, будет интересно, – заметила Анна.
– Не то слово, – хихикнула Румико.
По прилету во Владивосток Стерхова вышла из самолета в числе самых первых. Самолет за спиной затих. Вокруг была звенящая ночь, размытые пятна света и низкий гул аэродрома.
В лицо ударил ветер с запахом моря, водорослей и сырой древесины. В этом ветре, в этом воздухе, в этих звуках Стерхова ощущала нечто большее, чем просто другое место. Она оказалась там, где все начиналось заново.
Выдача багажа затянулась надолго. Лента продолжительное время стояла, потом дрогнула и выплюнула несколько чемоданов, среди которых не было чемодана Стерховой. Таких плевков было несколько до тех пор, пока наконец показался ее чемодан с оранжевой лентой на ручке. Анна стащила его с движущейся ленты и направилась к выходу, где ее догнала Румико.
– Мой чемодан не прилетел.
– Вы уверены?
– Его просто нет. – Сказала журналистка. – Обошла оба зала. Иду оформлять жалобу. По-видимому, чемодан остался в Москве.
Анна сочувственно кивнула. Одновременно с этим внутри нее шевельнулась подленькая мысль: «хорошо, что не мой». И сразу сделалось стыдно.
– Надеюсь скоро увидимся. Когда приедете в Светлую Гавань?
– Послезавтра утром. – Лицо Румико оставалось невозмутимым, почти буддийским. Но по бледным пальцам, сжимающим наплечный ремень сумки, было видно – внутри нее все кипело.
Они по-дружески обнялись и разошлись в противоположные стороны.
Чуть отойдя, Стерхова достала телефон и набрала номер.
