– Интим не предлагать, – на первой же ходке сказала Хана здоровенному узбеку, оценивающе щурившему на нее глаза. – Или по хлебалу кайлом.
Узбек набычился, побагровел, стиснул кулачищи и подался к Хане. Остальные двое расхохотались.
– Грабки прибери, Басмач, – отсмеявшись, велел Юркан. – Не видишь, что ли, – своя баба.
– Мы только работаем, – объяснил тщедушный белобрысый парнишка в строгих роговых очках. – В жизнь друг к другу не лезем. Встретились, дело сделали, разбежались, навар поделили, и все.
Хана кивнула.
– Меня устраивает…
Об аномалках она была наслышана с юных лет. И об экспедициях, из которых вернулись не все.
– Не лезь, млять, – не раз говорил кряжистый рябой дядя Жора, подсобный рабочий при экспедиции, бывший старатель, бич и алкаш. – Никогда млять не лезь, курва, если жизнь дорога.
Жизнь, конечно, штука хорошая, отстраненно подумала Хана.
– Даже для такой мымры, – сказала она вслух, посмотревшись в зеркало и показав отражению язык. – Двадцать три года с тобой уже живу, непутевая. Считай, привыкла.
Женька, единственная подруга со школьных времен, не уставала твердить, что Хане пора найти приличного парня, а занятия свои полукриминальные бросить. Дважды она даже приводила приличных парней с собой. Оба старательно оказывали Хане знаки внимания под благосклонным Женькиным присмотром. Оба записали Ханин телефон. Не позвонил ни один.
– Ты их отпугиваешь, – подвела, наконец, итог Женька. – Посмотри на себя. Интересная баба, фигуристая, морда на месте, жопа на месте, сиськи опять же. А ведешь себя, как беспризорница. Одета черт знает во что. Походка, как у раздосадованной гориллы. Водишься невесть с кем. Жаргон этот ужасный – ходки, лежки, синьки, проньки. Живешь, будто в лесу.
Хана согласно кивала – Женька была кругом права. Тем более что в лесу Хана и вправду чувствовала себя как дома…
Куш, вновь и вновь думала она, сорвать куш. Об этом мечтает всякий копаль, только мало кому удается. С чего, интересно знать, Юркан взял, что они непременно найдут что-то ценное? Скорее всего, отыщут, как обычно, всякую дребедень – чтобы ноги с голоду не протянуть, хватит. А вот гробануться можно конкретно. Ее передернуло, стоило представить, как это произойдет. Скрутит, полоснет по лицу когтями. Или, может статься, клыками. Или не по лицу.
Раздумья прервал телефонный звонок.
– Слышь, подруга, ты что выделываешься? – осведомился мобильник голосом Очкарика.
– Да не выделываюсь я, – с досадой ответила Хана. – Страшно.
– Всем страшно. Только я тут такое нарыл…
– Что именно? – заинтересовалась Хана.
– При встрече узнаешь.
Хана тяжело вздохнула. Нарыл он, видите ли. А может, и в самом деле нарыл и удастся разбогатеть? Тогда она сдаст вступительные в Универ. Выучится на археолога. Будет копать землю в экспедициях, а не на ходках. Может быть, даже… Хана мысленно махнула рукой.
– Согласна, – выдохнула она. – Пойду.
– Значит, так, – Очкарик обвел взглядом напарников, – последние жильцы выезжают послезавтра. Это воскресенье. Снос назначен на среду, у нас будет три дня.
– Три ночи, – поправил Юркан.
– Само собой. Ну а теперь слушайте. Дом построил в 1726-м светлейший князь Меншиков. Жила там его содержанка, но недолго. Осенью 1727-го князь попадает в опалу и отправляется в ссылку, имущество конфискуют. В дом вселяется некий граф Баранов, человек состоятельный и близкий ко двору. До сих пор все чисто. Однако в 1750-м граф уступает дом барону Вышинскому, тут-то все и начинается.
– Давай по порядку, – велел Юркан. – Что именно начинается?
– Сейчас узнаешь. Был господин барон человеком весьма образованным. Увлекался науками, но не точными и не естественными, а оккультными. В частности, черной и белой магией, в коих имел немалые познания. Жил его милость на широкую ногу, устраивал у себя банкеты, балы, одних лакеев держал с полсотни. Продолжалось так до 1772-го. Так вот, в этом году барон, разменявший уже шестой десяток, овдовел, но горевал недолго и женился на молоденькой, из старинного дворянского рода. Звали ее Настасьей Нарышкиной, и была эта Настасья, судя по всему, слаба на передок. Года после свадьбы не прошло, как его милость отъехал на охоту, а, вернувшись раньше срока, супругу застал ин-флагранти.
– Попроще давай, – поморщился Юркан. – Флагранти, шмагранти.
– Попроще так попроще, – согласился Очкарик. – С хахалем застукал. Так вот, хахаль этот, некто майор Самойлов, слыл тем еще кобелем и бретером. На следующий же день он на дуэли барона ухлопал. Но не насмерть, чутка тот еще пожил. Ровно столько, чтобы успеть перед тем, как коней двинуть, супружницу свою проклясть. И дом свой, где эта курва с хахалем трахалась, тоже проклял. Проклятие зафиксировано свидетелями, что отирались у постели умирающего. Неким доктором Яблоновским и…
– Ясно, – перебил Юркан. – Дальше что?
– Дальше еще интереснее. Тем же днем его милость ласты склеил, но, когда явились его хоронить, тела не нашли. Прикиньте – будто сквозь землю провалилось. Судили-рядили, а дело швах – нет покойничка, и все тут. Так пустой гроб в могилу и закопали. Пойдем дальше. Самойлов этот, не будь дураком, из казарм к Настасье жить перебрался. Но и месяца не прошло, как тоже сгинул. Был майор и вышел весь, каково?
Юркан переглянулся с Ханой. Промолчали оба.
– Слушай, давай по делу говори, – досадливо проворчал Басмач. – Куда он сгинул? Лавэ, небось, у бабы увел и подался в бега.
– Не исключено, – согласился Очкарик. – Только как насчет покойника? Он тоже подался в бега? Короче, слушайте дальше. Еще месяц спустя Настасья крякнула. Ни с того ни с сего: заперлась у себя, а когда дверь высадили, смотрят – уже холодная. Детей она нажить не успела, завещание оставить тоже, так что родня пустила дом с молотка. По частям. Нижние два этажа достались пензенскому помещику Золотареву с многодетным семейством. А верхний – господину Канищеву, ни много ни мало карточному шулеру из Самары. И устроил этот Канищев у себя наверху эдакий притон. В той самой комнате, где Настасью Самойлов жарил, столы поставил с зеленым сукном и стал пришлых лохов обчищать. Бывало, что и до нитки. Бабки там крутились – мама не горюй, причем наличностью – ассигнациями и золотом. Свидетельств – полна задница.
– Так, – кивнул Юркан. – И куда они делись, бабки?
– В том-то и дело, что невесть куда. В один прекрасный день шулер пропал. Причем Золотаревы видели, как он в хату свою входил, а как выходил, не видал никто. Лохи пришли, смотрят – нет Канищева. И бабок нет – ни копья. Дальше – больше. Лет эдак десять все тихо было. А потом у Золотарева дети помирать стали. Один за другим и кучно так, чуть ли не каждый месяц. Сначала…
– Отчего помирать? – встряла Хана.
– Да кто от чего. Сначала один от кори загнулся, потом другой с лестницы упал, третья костью подавилась, четвертый… В общем, Золотарев мертвецов схоронил, а с оставшимся выводком от греха подальше съехал. Было это уже в 1784-м. Видать, дурная молва после этого пошла, потому что двадцать лет дом пустым простоял. Но в 1804-м образовалась на него купчая. Неизвестно, был Золотарев к тому времени еще жив или родня его распорядилась, но досталось все знатному купчине Рогозину, который на жилье бабки делал. Короче, стал дом доходным, хаты в аренду пошли. До революции сотни жильцов было – я в бумагах копаться затрахался. Поэтому назову сейчас только некоторых:
– Коллежский советник Ященко – пропал бесследно.
– Ротмистр Гущин – пропал.
– Гоф-курьер Соловьев – найден повешенным.
– Промышленник Сулейкин – пропал.
– Титулярный советник фон Бринкер – найден зарезанным.
– Учитель Купченко – пропал вместе с супругой.
– Белошвейка…
– Стоп, – оборвал перечисление Юркан. – Сколько их всего?
– За сто десять лет – восемнадцать смертей при невыясненных обстоятельствах и двадцать семь бесследных исчезновений. Но самое главное – бабок ни в одном случае не осталось. Ни наследники, ни полиция, ни новые жильцы ни хрена не нашли. А при Совдепии и того пуще. Из квартир коммуналки сделали. Но там уже черт ногу сломит. Исчез человек и исчез – может, сам по себе исчез, а может, на Лубянке. Война и блокада, опять-таки. В общем, я даже разбираться не стал – столько там всего. Зато дурная молва как была, так и осталась. Я вчера поотирался там поодаль, со старухами из соседних домов поболтал. Проклятый, говорят, дом был, слава богу, что расселяют. Про снос-то они не знают еще.
– Выводы? – бросил Юркан.
Очкарик развел руками.
– Какие уж там выводы. Аномалка, каких мало, если есть вообще. Но чую я, бабки никуда оттуда не делись. Так, видать, и лежат припрятанные. Я все, что мог, прошерстил: кладов в доме не находили – ни разу. Представляете, сколько золотишка может там хорониться? На лимоны, даже если на вес толкать…
– Так что делать будем? – подытожил Юркан.
– Что-что, – вздохнула Хана. – Вы другого чего-то ждали, парни? Нет? Значит, идем.
Юркан припарковал старый, облезлый, на честном слове передвигающийся джип «Чероки» в трех кварталах от цели. Ночь была безлунной, редкие уличные фонари разбавляли непроглядную черноту тускло-желтыми конусами света. Юркан заглушил двигатель.
– Готовы? – выдохнул он. – Пошли!
Вчетвером они выбрались из джипа наружу, разобрали снаряжение и, навьюченные рюкзаками, гуськом двинулись по безлюдному щербатому тротуару.
– Спокойно, не дергаемся, – цедил на ходу Юркан. – Идем себе и идем. Вот он, дом. Встали!
Четверка копалей остановилась. Едва освещенная дальними фонарями, брошенная, с пустыми провалами окон трехэтажка выглядела поистине зловеще. Ночной квартал спал. Было тихо, лишь порывы ветра с шелестом гнали вдоль по переулку мелкий мусор и обрывки газет.
– Пошли, – бросил Юркан. – По одному. Басмач, первый!
Сутулясь, Басмач рысцой пересек узкий переулок и растворился в темноте.
– Очкарик, пошел! Хана, ты следующая! Я замыкаю. Только не очкуйте!
Сам Юркан трусом никогда не был, но сейчас страшился отчаянно. Притаившееся за пустыми оконными глазницами зло казалось едва ли не осязаемым. Юркан не знал, что это за зло, но чувствовал – оно было. Наблюдало. Ждало.
«Не раскисать, – мысленно рявкнул на себя он. – Пошел!»
Быстрым шагом Юркан преодолел переулок, рукой нащупал шероховатую каменную кладку, вдоль фасада скользнул к входной двери и нырнул в проем. Остальные трое ждали, прижавшись к стене.
– Все тихо? – шепотом спросил Юркан. – Хорошо. Очкарик, остаешься на шухере. Остальные наверх.
Он включил тонкий, размером с палец фонарик. Острый игольчатый луч прошил темноту. Подавив желание перекреститься, Юркан шагнул к лестнице. На мгновение замер, на первой ступени мазнул лучом вверх и стал подниматься. Проческу следовало вести сверху вниз, методично прозванивая комнату за комнатой, каждую пядь полов, потолков, подоконников, стен.
– В левую хату, – распорядился Юркан, когда оказались на третьем этаже. – Пош…
Он не успел завершить фразу: внизу вдруг заскрипело, резко, пронзительно, и тут же смолкло. Хана коротко вскрикнула, отшатнулась, зажала рукою рот. Выдернул из-за пазухи кривой узбекский нож и, пригнувшись, застыл на месте Басмач. Юркан почувствовал, будто кто-то хватанул его за сердце, сжал и тотчас отпустил.
– Очкарик, – переведя дух, позвал Юркан. – Очкарик! Живой?
– Ж-ж-живой, – донесся снизу запинающийся голос.
Юркан утер со лба испарину.
– Стой, где стоишь. Хана, пошла! Басмач, страхуешь ее. Я – вас обоих. Начали!
Медленно, шаг за шагом передвигаясь по комнате и водя металлоискателем перед собой, Хана думала о том, что будет делать дома. Сначала душ – смыть с себя пот и страх. Затем грамм сто пятьдесят коньяка, залпом. Нет, сначала коньяк, душ потом. Когда вернется, она перво-наперво нальет в стопку под обрез.
«Если, – поправил внутренний голос. – Не когда вернешься, а если».
«Заткнись, дура! – рявкнула на свое второе „я“ Хана. – Работай, идиотка!»
Следующие полчаса она работала. Упорно гнала от себя мысли о пропавших, об убиенных и о них четверых, сунувших дурные головы туда, откуда следует уносить ноги. Отогнать не удавалось.
В первых двух комнатах металлоискатель зазвенел лишь раз.
– Цветной металл под полом. Глубина сантиметров двадцать, – шепотом сообщила Хана. – Грамм пять-шесть. Монета, по всему.
Басмач поддел ломиком половицы. Юркан посветил, и пару минут спустя монета была извлечена.
– Алтын, 1704 года выпуска, – определил Юркан и упрятал монету в пластиковый контейнер. – Серебро, дешевка. Работаем.
Они перебрались в следующую комнату, но, едва Хана начала проческу, скрип раздался вновь.
– Спокойно, – бормотнул Юркан. – Херня это. Дверь где-то на петлях скрипит. Работаем.
Миг спустя, будто в опровержение его слов, снизу раздался другой звук, затяжной, басовитый, задушливый, как если бы кто-то невидимый выпустил из себя пар. У Ханы затряслись поджилки, задрожал металлоискатель в ладонях.
– Работаем, – голос у Юркана звенел от напряжения. – Работаем, мать вашу!
Хана обреченно стала работать. Убраться, убраться, убраться отсюда, навязчиво била в виски единственная связная мысль. Пропади оно, это золото, пропадом. Она выдохнула, сместилась к торцевой стене, и в этот момент металлоискатель зазвенел. Не пискнул, как бывало при обнаружении монеты, кольца или нательного крестика, а именно зазвенел – громко, с переливом. Позабыв о страхах, Хана в три движения локализовала источник звука и уперлась взглядом в дисплей.
– Залегание цветных металлов, – дрогнувшим голосом объявила она. – Глубина от девяноста сантиметров до метра. Вес значительный. Очень значительный. Около трех кило.
Тревожные мысли вылетели из головы, сменившись азартом и возбуждением. Если в стене замурован клад, они возьмут его и немедленно уберутся отсюда. Трех килограммов золота с лихвой хватит на всех.
– Басмач, – рявкнул Юркан. – Работаем!
Вдвоем они принялись поддевать ломами каменные плиты. Хана отступила в сторону, металлоискатель в ее руках зазвенел вновь.
– Здесь еще лежка, парни, – срывающимся голосом сообщила она. – Глубина полтора метра. Только…
– Что «только»? – резко обернулся к Хане Юркан.
