– Наташа, прости. Была не права. Сплоховала. Струсила.
Наталья, видимо спросонья, поняла не сразу. Но вот бледные губы дрогнули в улыбке.
– Ладно. Все этим грешим. Чем могу?
– Надо поговорить.
Наталья, мельком глянув через плечо, посторонилась, впуская:
– Прошу.
По небольшому темному коридору, заставленному какими-то ящиками, свертками в бумаге, прошли в комнату, которую занимали они с Соней. Там было чисто прибрано, а покрывало на топчане, служившем кроватью хозяйке и ее дочке, аккуратно заправлено.
Наталья, указав на табурет, спросила:
– Чаю?
Вера машинально согласилась, но тут же спохватилась:
– Много хлопот.
– Оставь.
Наталья начерпала воды из бочки в чайник, поставила на керосинку, на выскобленный стол выложила хрустящую салфетку, выставила миску с хлебом, несколько кусов сахара, две чашки, горшочек с маслом, нож, ложечку. Хозяйничала уверенно, умело, привычно. Руки у Натальи умопомрачительные – белые, кожа чуть ли не прозрачная, вены едва подсвечены, как узор на морозном стекле. Странно смотреть, как ловко они управляются со всем этим грубым хозяйством. Ей бы волшебную палочку, взмахнула – и все устроилось.
А так даже представить трудно, как она управляется с этим своим хозяйством. Чистенько они живут, но бедненько. «И куда только Сорокин смотрит? Его сотрудник с ребенком обитает в таком-то бараке! Хотя… а куда ты-то смотришь?» Справедливо. Введенская, если по-честному, в хлеву без света разрабатывает основу для продукции, которая приносит государству многие тысячи.
Квартал значился под снос и застройку, остались тут только Введенские. Электричество им давно отрезали, так что из источников освещения – керосиновый фонарь «летучая мышь», а вода – в колонке, на полпути в соседний квартал. Но все-таки в доме сухо, очень чисто и пахнет не сыростью, а полынью, красками, немного скипидаром.
Сняв с керосинки чайник со вскипевшей водой, Наталья заварила чай и, не спрашивая гостью, бросила в чашки по щепотке какой-то травы, наверное, собранной в новолуние на тайных заимках. Злющие тетки за глаза называют Введенскую бледной немочью, снулой рыбой и почему-то ведьмой крымской.
– Выкладывай.
Акимова размеренно, не пропуская ничего, рассказала о звонке Самого, о разговоре, объяснила, что от них ждут, подчеркнула, что «ситчик» под запретом. Наталья сидела, как тогда, на пропесочивании, уткнув глаза в чистейший пол. И когда директор замолчала, спросила прямо:
– Почему я?
– Кроме тебя, никто не сможет.
– У тебя целый отдел, пусть наклепают гробов на колесах, слонов и огурцы. Это всем нравится.
– Гробы. Это ты про тракторы?
– Назови «Триумфом Индиры-колхозницы на фоне электростанции». И кобальта побольше, для дерзости.
– Наташа…
– У меня масса работы.
– Все иные работы побоку.
Наталья сощурила глаза, обычно синие, теперь как зимнее небо – серые с морозом.
– А кто отвечать будет за несоблюдение графика при надомном труде?
– Все беру на себя.
– Да ну? – Введенская усомнилась спокойно, без капли горечи, и предсказала: – Худсовет меня будет рвать в клочья, а ты свалишь на меня. Как всегда.
Вера, вздохнув, повторила:
– Как всегда? Да нет, далеко не все как всегда.
И, развязав тайную папку, она разложила содержимое – забракованные эскизы Натальи. На каждом – синий гриф «Принято», подпись Акимовой, и поверх – красная печать «Отклонено» с росчерком «Убрать поповские мотивы» и подписью…
Наталья вздернула брови:
– Ма-лен-ков?
Вера молча развела руками. Введенская пробормотала:
– Смотри-ка, до каких высот дошло. И ты, значит, одобряла?
– Само собой.
– Прощения прошу. И что теперь?
– Я считаю – вот это. – Вера пододвинула один из эскизов, произнесла, как программу или как заклинание: – Наташа. Шелк. Для индийцев.
– Придется советоваться с передовиками? – спросила Наталья колко, но Вера видела, что в синих глазах уже прыгают искорки. Задела задачка, захватила! Ну-ка, добавим соблазну…
– Наташа, не придется советоваться ни с кем, кроме меня. Я разрешаю все, что считаешь нужным: золото, ультрамарин, киноварь. Будут любые красители.
– Ой ли? – прищурилась Наталья, но воодушевления скрыть было уже нельзя. – Сроки?
– Месяц.
– Смешно.
– Согласна.
Снова молчание. Наталья взяла эскиз, указанный Верой, с начальственным росчерком того, кто Самее Всех Самих, чуть склонив голову, прищурившись, присмотрелась. И наконец сказала единственно необходимое:
– Постараюсь.
– Спасибо, Наташа.
– Не обещаю, – напомнила Наталья, – просто постараюсь.
Вера кротко отозвалась:
– Хорошо.
Она услышала то, что хотела. Если не обещает, значит, точно сделает. Будет эскиз.
– Все, что нужно, – отгулы, премии…
– Оставь, что за пошлости. Меня беспокоит Соня.
Акимова немедленно сообщила:
– При фабрике организован летний лагерь.
– Что за новости?
– Ребята будут под присмотром, с питанием, играми и дневным сном.
– И кто присматривать будет?
– Я лично попросила Ольгу и Светлану, чуть позже будут будущие педагоги…
– Нет, – отрезала Наталья, встав.
Поднялась и Вера. Все, что хотелось, сказано и услышано, теперь не перегнуть бы. Распростились на крыльце, прохладно, но все-таки теплее, почти по-прежнему.
Введенская вернулась к столу, поскребла подбородок и, опершись кулачками о столешницу, принялась изучать свою собственную работу – пытливо, критично, точно чужую, как будто впервые увидев.
Удивительное идеологическое чутье у этих хамов. Не могли они знать, что это эскиз аж от 1913 года, для королевской выставки в Лондоне – а ведь поди ж, отловили. И никаких поповских мотивов тут и в помине не было, но печенками бычьими своими почуяли подвох. И у Акимовой, лисицы, губа не дура, пусть от станка, а стоящую вещь поняла.
Значит, шелка для красных раджей, хорошо же.
Очинив карандаши, Наталья принялась дополнять, исправлять, придавать новые смыслы эскизу. В центр она поместила древо жизни симметричными ветвями, расходящимися вверх, а внизу – «корни», переплетающиеся в реку (сойдет за Ганг). Линиям утонченным, как на ярославских иконах XVII века, Наталья придала дрожи – получились почти как на раджпутских миниатюрах, ветвям дерева – причудливость в изгибах, чтобы по желанию можно было увидеть как молитвенные мудры[9 - Мудры – символические жесты, положения рук, комбинации пальцев, которые имеют фиксированное значение в духовных практиках, обрядах и иконографии индийских религий.], так и танцующие фигуры.
Над деревом вместо короны засияла звезда с завитками, сирины на ветвях обросли павлиньими перьями, яблоки переродились в плоды гранатов, град небесный сменил купола на чатри[10 - Чатри – декоративный элемент индийской архитектуры. Чатри представляют собой круглые, квадратные или многогранные небольшие беседки с четырьмя или более опорными столбами под куполом.]. Фон она оставит глубоким синим, как на иконе «Спас в Силах», а вместо сусального золота будет желтая охра…
Глава 6
Наталья c головой погрузилась в душистые волны с лотосами и даже не услышала, как приоткрылась дверь на половину Кати. Прохладные губы скользнули по шее, над порозовевшим ухом раздался шепот:
– Львов на тигров замени. И по синему пусти белые точки с золотом.
Она, невольно прикрыв глаза, спросила:
– Почему?
Андрей Николаевич Князев, он же Трубецкой, бывший князь, профессор, искусствовед, ныне – официально погибший заключенный, объяснил:
– А-ля вышивка зардози[11 - Зардози – тип вышивки в Иране.]. Аборигены будут счастливы.
Голый по пояс, довольный, растрепанный, он сел на «свой» табурет, освобожденный Акимовой, подпер рукой подбородок, некоторое время любовался ее работой. Потом спросил:
– И все-таки согласилась. Как же ты так?
Введенская чуть раздраженно ответила:
– Ты же все слышал. К чему дурака валять.
– Ты золотой души женщина. Достаточно, стало быть, предателю единожды покаяться…
– …а убийце – сказать, что не хотел.
Князь напомнил:
– Я не до конца тебя убил.
– Ну и я не хотела, – напомнила Наталья, избегая смотреть на него. – Андрей Николаевич, ты мне мешаешь.
Князев беспечно отмахнулся:
– Успеется. – И, встав, притянул к себе. – Пошли в комнату.
…Он долго не унимался, а угомонившись, немедленно заснул.
Наталья же, опершись на локоть, разглядывала его с мрачным восторгом.
Кто поймет душу утонченной женщины, обитающей в сарае на окраине? Раньше он казался ей просто самым красивым на свете, теперь, на ее искушенный взгляд, он был прекрасен. Появились характер, острота! Раньше была в чертах раздражающая мягкость, смазанность, точно по резким фамильным чертам прошлись губкой – ну а что поделаешь, последний отпрыск вымершего рода.
А теперь он Князь настоящий, пусть щеки ввалились, зубы поредели, отросшие волосы уже не золотятся, как пшеница, а подернуты мертвой проседью. И переносица, давным-давно покалеченная Мишкой, курьезно вдавалась внутрь, искажая линию носа, узнаваемого, как клеймо на семейных портретах. И голос, по-прежнему красивый, лекторский, гнусавит – не сильно, но тому, кто восторженно слушал его раньше, режет ухо.
…Он заявился в своем стиле, вычурно и эклектично. Темной ночью застонало крыльцо, стукнули по-особому в окно – четыре стука с перерывом. Так делал только он. Наталья обмерла, свет керосинки стал желтым, ядовитым, а ноги сами понесли к двери.
Он лежал, уткнувшись лбом в ступени крыльца, одной рукой цепляясь за раму, второй зажимал живот. Оборванный, лицо искажено от боли. Наталья, не раздумывая, – и откуда только силы взялись? – втащила в дом, без колебаний открыла дверь на половину Кати, уложила на диван Мишки, обмыла, перевязала. И тотчас увидела, что рана, такая кровавая, страшная, как на полотнах Караваджо, и не опасна, и нанесена, скорее всего, собственноручно.
Не ей судить. Она тоже сама, своими руками запустила в дом упыря.
Живописно пометавшись пару дней в горячке – само собой, фальшивой, – он ожил и принялся хозяйничать. По-детски порадовался, что сохранился его подстаканник – вычурный, неудобный, красивый, в точности как он сам. Когда гоняли чаи, прямо по-мещански, Князь как о забавном приключении поведал о своей огненной «кончине», о том, как добирался из Норильска в угольном вагоне, вымазав ноздри солидолом, чтобы ненароком не чихнуть и не получить штыком промеж лопаток. Как оттирался от жирной копоти колючим снегом так, что кожа начала слезать, как в Москве уже ночевал в сортире у Казанского вокзала, среди «сливок общества», где было тепло и не проверяли документы…
Наталья не могла насмотреться и слушала с ненормальным, истеричным восторгом. Боже, неужели это Андрей, профессор, чистоплюй, дворянчик, ничего тяжелее указки в руках не державший? Как он изменился, каким стал умным, опасным… свободным?! Прям граф Монте-Кристо, смеющийся над классом-гегемоном.
Прошел первый морок, и Введенская – прежде всего светлый ум и уже потом одинокая влюбленная женщина – смекнула: не восторгаться надо, а молиться, чтобы он куда-нибудь делся к чертовой матери.
Ведь Князь способен… да на что угодно! Его же нет, его не ищут, и он свободен так, как может быть свободен только покойник. Что ему придет в голову, что уже пришло? Что ему надо именно тут, хотя, судя по его рассказам, он способен выживать в любых условиях, пристать к любой компании. Зачем пришел? «Уж наверняка не за кровом, Мишкиными рубахами и хорошей компанией», – смекала Наталья и была абсолютно права.
Князь прочно обосновался на половине Мишки и Кати, чем-то там ночами занимался, запирая дверь изнутри. А потом он нарочито посвятил ее в свою тайну – изящно заляпал, повязал, как бы невзначай, в шутку:
