Хорошо, вот только одну вещь я понимал чётко. Вперёд я уехать не успею, тот китайский джип всё-таки завёлся, развернулся и уже перегородил дорогу, я в него врежусь. Путь только один. Надеюсь, никого нет сзади.
Я дал задний ход, выворачивая руль. Ну же, не лезьте под колёса! И я успею.
Тяжёлая машина сдала назад, запикал сигнал заднего хода, но локомотив был уже рядом. Машинист тормозил, я слышал дикий скрип, скорость состава замедлилась. Но передние колёса тягача всё ещё оставались на рельсах…
Вот и всё. Я не бросал борьбу, хотя и понимал, что хоть краешек кабины, да заденут. Но если врежутся только в сам тягач, может, цистерна уцелеет.
Я даже увидел перекошенные от страха лица машиниста и помощника в кабине тепловоза.
Бац!
Всё погасло, будто кто-то выключил телевизор. Скрежет металла, звон разбитого стекла, какой-то хруст.
Меня тряхнуло, подбросило, а потом стало холодно…
* * *
…Я знал, что происходит. Я снова в другом месте, но это воспоминания.
Звенели стреляные гильзы, скатываясь вниз. Их так много, будто кто-то просыпал здесь целый мешок. Кроме них на ступеньках лежала крошка от бетона и битое стекло, много стекла. Пахло порохом и гарью.
Надо мной здание, пятиэтажка с выбитыми окнами, покрытая копотью. Над входом в подвал надпись мелом, сделанная от руки: «Здесь живут люди».
– Только не помирай, ты понял, Старый? – Слава Халява смотрел на меня. В руке у него был тюбик с иглой. – Щас, погоди, поставлю…
– Да мне уже кололи! – изо всех сил завопил я, сразу вспомнив истории, как раненым по ошибке вкалывали несколько таких тюбиков сильного обезболивающего, из-за чего они умирали…
* * *
Воспоминание ушло. Теперь снова темнота и боль. Но нет запаха бензина. Удалось?
– Ты как, мужик? – спросил кто-то, но я видел только размытый силуэт.
– Он живой ещё! – воскликнул другой голос.
– Взорвалось? – очень тихо спросил я.
– Нет, – это говорил Харитонов. – Ты вовремя, брат. Если бы в цистерну врезалось – разлилось бы всё, сгорело. А так… но тебе вот досталось… в кабину вмазалось, в краешек, тягач сразу снесло, но цистерна отцепилась от удара, устояла. Локомотив не упал, всё нормуль. Если бы не ты…
Снова всё пропало, и опять начались воспоминания, такие реальные, будто это произошло только что, а не давным-давно…
* * *
…Мы сидели в зиндане, в каменном мешке, втроём, прижавшись друг к другу от холода. Ждали, куда нас определят: в рабство, на обмен или под нож.
Я, Царевич и Шустрый смотрели вверх на бородатого мужика с автоматом, который только что открыл крышку люка. Рядом с ним стоял другой, с трубкой и чемоданчиком спутникового телефона в руках. Почти такой же, как у недавно взорванного Дудаева.
– Кто Царёв? – грубо спросил боевик с сильным акцентом.
– Я, – отозвался Царевич, поднялся и выпрямился во весь рост.
– Насчёт тебя договорились, – бородач скривился. – Сам знаешь кто. Поднимайся, домой поедешь. Но если вернёшься – поймаем и накажем.
– Они со мной, – твёрдо сказал Царевич.
– Ты чё, не слышал? Сейчас пальну в тебя…
– Со мной, – повторил он. – Я или с ними уйду, или стреляй. Оправдывайся потом… сам знаешь перед кем.
Говорил Царевич твёрдо, но я видел, как тряслись его колени.
Бородач что-то сказал товарищу, оба вскинули автоматы, но так и не выстрелили. В тот вечер нас привезли на ближайший блокпост и освободили, всех троих.
Мы прекрасно знали, кто вмешался и спас Царевича, а заодно и нас. Но спасибо никто ему не говорил…
* * *
Снова реальность, слабость и шум в ушах. Никак меня не отпускает.
– Он сейчас умрёт, – говорил кто-то рядом.
– Да тут скорую надо. Хотя пока приедет. Столько крови потерял.
– В машину его ко мне, – снова узнал я голос Харитонова. – Увезу.
Кто-то зачем-то нёс меня в ту самую старую девятку. Положили на заднее сиденье, но я это скорее почувствовал, чем увидел. Хотя мало что чувствовал, будто от меня ничего не осталось, как у Паши Самовара, к которому я так и не зашёл после дембеля.
Хотя думал, меня размажет напрочь. Кабину едва задело, но всё равно досталось. Боли не было. Но главное – я успел, это всё было не напрасно.
– Не ссыте, Андрей Валерьич, – довольное лицо Харитонова появилось надо мной. – Довезу.
– Куда? – спросил я одними губами.
– Куда вам надо, туда и довезу. Куда вам нужно?
– Домой, – прохрипел я.
А куда мне надо? Много где был, но вот всегда в последние годы думал, что не надо было отсюда уезжать. Может, и собрались бы мы все вместе, и что-нибудь бы получилось.
Глаза закрылись, и слышать что-то перестал. Как и чувствовать, только мысли остались.
Ну, хоть кому-то помог напоследок, смогу на том свете в глаза пацанам посмотреть. Увидят, что ушёл достойно, стыдиться за меня не надо.
Всё-таки надо было тогда остаться, не уезжать из города. Одни же мы были, всем вместе тогда надо было прорываться, мы же как братья были. Может, и не было бы тогда того взрыва. Ведь я же знаю, из-за кого это произошло…
Только нафига Харитонов музыку включил? Весело ему? Не до неё мне сейчас. Ещё и играла та самая песня, которую он включал раньше.
– И мы пройдём опасный путь через туман, – пел Юрий Хой из «Сектора Газа».
Машина остановилась, меня качнуло.
– Приехали, вылезай, – сказал Харитонов. – С тебя десять тысяч.
– Сколько? – чисто на удивлении вырвалось из меня.
Я открыл глаза и посмотрел на водителя. Это не Харитонов, это совсем какой-то молодой парень, весёлый и улыбающийся, с прилизанными волосами, завязанными сзади в хвост, и с большим горбатым носом. Он смотрел на меня.
– Я тебя в такую даль привёз, братан, а ты бабки жалеешь. Плати давай!
– А ты кто? – спросил я с недоумением. – Где Харитонов?
– Я и есть он, – он засмеялся. – Ты мне зубы-то не заговаривай. Людей обманывать – грех. Я и так мало беру, по совести. В такую даль привёз, а ты так и не заплатил.
Я полез во внутренний карман, достал старый потёртый кошелёк, а из него смятую купюру. Пятьдесят тысяч? Это что за такая деньга? Вернее, это очень старая купюра, я таких лет, наверное, двадцать пять не видел или все тридцать.
Таксист схватил купюру, поплевал на пальцы и отсчитал мне сдачу. И выдал мне сдачу такой же древностью: четыре потёртые купюры по десять тысяч, но отличающиеся от привычных десяти рублей только лишними нулями.
Я убрал сдачу. В кошельке ещё была купюра в сто тысяч рублей и ещё карманный календарик за 1996 год. 16 ноября обведено несколько раз. Я же в тот день уехал на вахту почти без денег. Это пацаны помогли, чтобы я не загнулся от голода по пути.
– Ну, бывай, Андрюха, – Харитонов махнул рукой. – Удачи.
Я вылез из совершенно новенькой вишнёвой «девятки», и она уехала.
А я охренел.
Это вокзал Тихоборска. Тот самый, из которого я когда-то уехал. Ещё целый, не сгоревший, каким я его помнил – невысокое массивное здание, покрытое облупленной жёлтой краской, с большими окнами, за которыми тускло горел свет.
Над широкой входной дверью торчала старая мозаика с паровозом, но половина плиток уже отвалилась, другая совсем выцвела. Двери с пружинами, они громко хлопали, когда кто-то проходил через них и не придерживал. Диктор что-то говорила через хрипящий громкоговоритель, но ни одного слова разобрать невозможно.
– Тучи, тучи, а тучи как люди, – завывало где-то рядом.
– Ой, мама, ой, – играло из «девятки» подальше. – Поздно идти домой.
Площадь перед вокзалом та же самая, как я помнил: всё те же ямы на асфальте, киоск «Союзпечати» и другой, с пивом и сигаретами, чуть дальше стояли припаркованные такси – «Волга», «шестёрки», пара новеньких «девяток». У «Волги» на крыше шашки такси, остальные – обычные бомбилы. Дальше стоял старый автобус «ПАЗ», который раньше возил людей в посёлок, рядом с ним курили мутного вида парни.
Падал лёгкий снег, холодно, изо рта шёл пар. Это зима или ещё осень? На мне лёгкая куртка из кожзама. Из кожи молодого дерматина, вдруг вспомнилась старая шутка. Шапки вообще нет, уши сразу начали мёрзнуть. В руке китайская рисовая сумка, за плечом – солдатский вещмешок, тяжёлый, так и норовил сползти, приходилось поправлять.
Мимо прошла бабушка с сумкой, из которой приятно пахло жареными пирожками. На вокзал она бежит, продать, скоро же поезд подойдёт, пассажиры захотят поесть горячего. Я же у неё тогда купил пирожок с ливером… ох, лучше бы я этого не делал.
Кто-то прошёл мимо с тяжёлой сумкой, кто-то с пакетом, в котором брякали бутылки. Темнеет, народ торопится уехать. А я стоял напротив вокзала, как столб, и пытался понять, где я.
Или… когда?
Я оглядел себя. На ногах тупоносые ботинки, выше чёрные джинсы, толстые, для зимы. Руки молодые, сам я худой, как когда-то, без брюшка. В отражении стекла киоска вижу самого себя, каким был тридцать лет назад – ещё молодой пацан двадцати лет с небольшим. Странное ощущение, будто разглядываешь старую фотку, но живую.
Это очередное воспоминание, только ещё более реалистичное? Или просто предсмертные видения?
Раздался резкий свист позади. Я услышал, как кто-то быстро шёл ко мне по выпавшему снегу.
– Э, Старый! – голос очень громкий. – Ты чё тут стоишь?
– Да потише, – сказал кто-то другой. – Спалят ещё.
Обернулся, и аж в груди ёкнуло. Такими их и запомнил. Они меня встречают на том свете… или они ещё живы? А если они живы, то что с другими? А где батя, остальные? С ними всё хорошо?
Да что вообще происходит?
Шустрый шёл как всегда нараспашку, под дублёнкой видна тельняшка, он только в них и ходил – купил по дешёвке целую стопку. Шапка-ушанка с подвязанными ушами сбита набекрень, светлые волосы торчат дыбом. Он никогда не мёрз, всегда расстёгнутый. На лице вечная лыба, взгляд дерзкий, хитрый, но тёплый.
Царевич чуть приотстал, у него скользкие ботинки, он шёл медленнее. Как всегда серьёзный, а лицо хмурое. Шапки нет, чуть оттопыренные уши покраснели от холода, русые волосы аккуратно приглажены. Одет легко, в рубашку и тонкую ветровку. Но он повсюду ездит на машине.
– Ищут уже тебя, – серьёзно сказал Царевич, пожимая мне руку. – Надо обойти с той стороны, они всего на одной тачке, на «Паджерике» приехали. Человек пять засёк. Я тут тебе похавать купил в поезд, – он протянул мне пакет. – И Халява ещё передал… бери, пригодится.
В руке у него смятые купюры, которые он протягивал мне. Двести баксов, я это помнил. Я тогда уезжал с этого вокзала, навсегда покинув город, и ничего кроме этих денег, продуктов и куртки у меня не было.
Зато пацаны поддержали меня, как могли. А сейчас стоят передо мной, как тогда, молодые, здоровые. Живые. Я не знал, как к этому относиться, но внутри чувствовал радостный подъём.
Живые.
– И это, короче, – Шустрый начал скидывать куртку. – Давай махнёмся куртяхами, Старый. Увидят, подумают, что я. Я-то всё равно не мёрзну.
Не похоже это на воспоминание. Это реалистичнее, чем обычно. Не просто воспоминание, а будто я снова оказался в тот ноябрьский вечер на вокзале, собираясь уехать.
И я помнил почему. Потому что за два дня до этого связался с какими-то типами, которые пытались ограбить компьютерный магазин. Меня позвали якобы починить сигналку, а я молодой был, поверил, сам и перерезал её, они вошли туда.
В итоге они вынесли товар, а я ничего не получил за этот грабёж, кроме проблем. Слишком поздно понял, к чему всё идёт.
Коммерсант оказался ветераном-афганцем, позвал друзей, они начали вычислять всех участников грабежа и вскоре вышли на меня. Вот я и засобирался, потому что в городе знали, что афганцев трогать нельзя. Даже братва лишний раз с ними не связывалась.
– Через пять минут отправление, – напомнил Царевич, вскинув руку, чтобы посмотреть на часы. – Надо побыстрее.
– Быро-быро, – торопил Шустрый, впихивая мне свою куртку.
– Если хочешь, – продолжал Царевич, но это он предлагал с явной неохотой, – я с отчимом поговорю, решим вопрос, получится вернуться побыстрее.
Тогда я сел на поезд и уехал. И жалел об этом до сих пор. Уехал, а потом доходили редкие новости о пацанах: кого не стало, кто сел или какая ещё беда приключилась.
И с отцом так и не встретился больше, и не поговорили с ним толком, всегда думал о нём, как о чужом человеке. А он, оказывается, всю жизнь потратил, чтобы поставить меня на ноги. И когда я это понял, о многом с ним хотел поговорить, но было поздно…
И ведь не просто же так я оказался здесь. Именно в этот вечер, который тогда изменил мою жизнь.
Я вижу этих пацанов, с которыми через столько прошли, вижу вокзал, ещё не сгоревший, и город, хоть и мрачный, но ещё не пострадавший от катастрофы.
Может, я приехал куда надо? Харитонов привёз меня туда, куда я хотел? Всю жизнь думал про этот вечер в ноябре 1996 года – сделал бы я тогда иначе? Тогда убежал, но не от самого себя.
Тогда чего я думаю? Даже если это просто отблески сознания перед смертью, всё равно нужно сделать выбор. А там… жить дальше.
