Он запустил руку по забинтованный локоть в короб… И вытащил оттуда рыбку – совсем не меч, как ожидала Кёко и, судя по возгласам, все присутствующие. Рыбка та занимала не больше трети его ладони, из обожжённой глины, расписанная так искусно, точно и вправду парчовый карп. Пятна на хвосте, полосчатый узор на плавниках, а в пузе что-то громыхает, звякает, словно рыбка проглотила бубенцы вместо червяка. У Кёко была такая. А потом и у маленькой Цумики. После – у Сиори… У всех младенцев, начиная с первых недель жизни, потому что только так и можно унять их плач, когда сделать это не удаётся даже матери.
Дзинь-дзинь!
Каким разным бывает этот звук. Даже Кёко нашла его успокаивающим в этот раз, когда Странник слегка потряс рыбкой, держа её за хвост, и опустился на одно колено.
Больше он ничего не говорил, а мононоке не рычал и не плакал ни одним из четырёх голосов. Тьма и уродство отслоились от него, как кожура, и снова раздался топот, а затем – истеричный всхлип, с которым Юроичи Якумото завалился на спину, когда мимо него просеменил голый, сплошь покрытый волосами, как мехом, карапуз. Лицо точь-в-точь как у ребёнка, да и тело тоже; разве что он круглее и высотой с собаку, но как собака и лохматый. А ещё мёртвый. Пухлыми синими ручонками он потянулся к погремушке, зажатой меж острых графитовых ногтей, и схватил её за хвост.
Дзинь-дзинь!
Конаки-дзидзи потряс рыбку. Вправо-влево. Вверх и вниз. Бусины перекатывались в полой глине и звенели. Свечи, их потёкшие огарки, снова зажигались там, куда указывала пятнистым плавником рыбка, а когда конаки-дзидзи захихикал, ни одной потухшей не осталось вовсе. Заливистый детский смех и широко раскрытые белёсые глаза, как у Кёко, но сразу оба, навеки стали одним из самых горьких её воспоминаний.
После этого малыш ушёл: развернулся с глиняной рыбкой в руках и шагнул во тьму, которая спустя секунду развеялась от света, впущенного отворившимися сёдзи. Гости тут же посыпались через них наружу. Сквозь мелькающие перед глазами перепачканные кимоно Кёко разглядела спину Странника и то, как он подбирает с пола рыбку, которая исчезла вместе с конаки-дзидзи сутью, но оболочкой осталась в мире людей. Он не вернул её в короб, а сунул в рукав, прежде стерев им что-то с лица. Затем Странник обернулся, улыбнулся во весь ряд заточенных клыков и сказал:
– Церемония окончена.
V
К тому моменту, как все покинули храм Четырёх рек на вершине гор Камиуры, стали ясны две вещи. Во-первых, Юроичи Якумото умрёт всеми презираемым, одиноким и бездетным, а во?вторых, в ближайшие полгода свадьбы в Камиуре играть точно не будут, а сам храм, возможно, закроют или снесут. Ведь пусть в этот раз и обошлось без летальных исходов, сбежавшиеся из соседних храмов настоятели ещё долго выковыривали из щелей в полу отрубленные пальцы и успокаивали оставшегося без них чиновника. Вся ответственность несправедливо легла на плечи самого храма, ибо тот не смог сдержать «нашествие злых сил», и уже куда более справедливо – на семью Якумото, которая «по небрежности своей допустила их покушение на высокопоставленное лицо». Странник же, передав одной из мико завязанную в мешочек глиняную рыбку и поклонившись, вышел из храма, и никто не стал его останавливать.
Кроме Кёко.
– Прошу, возьми меня в ученицы!
Она представляла себе это не так. Не подол свадебного кимоно, рваный до бёдер, кирпично-красного цвета от грязи и пыли; не тропу из красных цветов и крови, что тянулась за ней; не опадающие глицинии, среди которых силуэт Странника почти терялся, фиолетово-золотой, подсвеченный солнечными лучами, что выглянули из-за пелены облаков в тот самый момент, когда закончилась церемония изгнания. Кёко обещала себе держаться достойно и показать фамильную стать Хакуро, но жалко ударилась коленями о землю, припала перед Странником к земле лбом в догэдза и принялась умолять:
– Прошу, возьми меня в ученицы! Позволь учиться у тебя!
– Не возьму и не позволю, – ответил он ей, даже не оглянувшись. – Не годишься ты для этого, юная госпожа.
И продолжил идти, унося на спине лакированный короб.
В минуту отчаяния древо ломается поперёк. Ива же гнётся. Кёко стиснула зубы, но лица от земли не оторвала, не выпрямилась, даже слыша мучительный шелест лепестков глициний и зная, что расстояние между ней и Странником увеличивается, разверзается пропастью такой же, в какую упала Хаями Аманай.
– Я Кёко Хакуро из пятого дома оммёдзи, и этот дом умирает. Мой дедушка, Ёримаса Хакуро, в шаге от своей кончины, а вместе с тем под угрозой все его надежды, все чаяния, которые я имела наглость сама на себя возложить. Он с детства рассказывал мне о Страннике. Загадочном торговце, который путешествует по всему Идзанами и помогает изгонять мононоке совсем безвозмездно, ни одного мона взамен не берёт. Духи страшатся его, едва завидев, а другие экзорцисты ненавидят, ибо пытаться сравниться с ним в оммёдо сродни тому, чтобы пытаться превзойти самих ками… У меня нет ни брата, ни отца. Других мужчин в семье нет тоже. Мне не у кого учиться, да и не хочу я учиться у других. Только у Странника. Чтобы дому славу вернуть, чтобы не вымерло ремесло оммёдо. Всё готова делать! И ношу любую сносить, и любые задания, и любые опасности. Молчаливой буду, покорной буду, ни слова поперёк не скажу, пока…
– Безвозмездно помогает, говоришь?
Кёко всё тараторила и тараторила, давясь отчаянием, слезами и поднятым с тропы песком. Из-за этого она не сразу расслышала, что шуршание лепестков под зубцами гэта прекратилось, а Странник стоит и смотрит на неё издалека, но будто бы вблизи. Иначе не объяснить, почему Кёко, осмелившись приподнять голову и выглянуть из-под своей чёлки, смогла разглядеть перед собой лишь два горящих нефритовых глаза и острую улыбку. Весь мир её на них сомкнулся и стал ничем, когда она услышала:
– Вообще-то не совсем. От чая, ночлега и сытного ужина я бы не отказался.
И так они оказались в имении Хакуро.
Его священная земля, казалось, вибрировала у Кёко под ногами, когда она ступила на неё, слегка покачиваясь от изнеможения и потрясений этого дня. Тот на самом деле только начинался, время едва перевалило за полдень. Но для Кёко он уже был закончен. Измазанная в скверне, видимой и невидимой – кровь, воск храмовых свечей, позор, – она чувствовала, как земля отвергает её, сопротивляется ей, вот и гудит. А потому первым делом отправилась принимать ванну.
– Спасибо, Аояги.
– Ива. Ива.
Травяная мазь, жирная и вязкая из сока алоэ, приятно остудила воспалённые порезы, а мятно-можжевеловая вода обеззаразила. Цумики лекарства всегда изготавливала добротные и без всяких врачей, и Кёко невольно подумалось, что им повезло: в аптекарские лавки для Хакуро теперь путь точно заказан. Она бы не отказалась воспользоваться семейными горячими источниками и как следует попариться, чтобы вытравить воспоминания о Юроичи Якумото из себя вместе с потом, но источники находились там же, в горах, где и камиурские храмы, от которых впредь тоже хотелось держаться подальше. Поэтому Кёко довольствовалась ванной, похожей на глубокую бочку, и втирала мазь в ладони, которые напоминали изрезанную бумагу. Мелкие и крупные, длинные и короткие, глубокие и не очень порезы от осколков меча испещряли её руки до самых кончиков пальцев. И поделом. И пускай так. Кровь капала в ванну, когда Кёко давила на них. Ей нужна была эта боль, чтобы как следует объяснить себе, что именно она натворила.
– Как, говоришь, зовётся этот меч?
Она вернулась к Страннику сразу же, как отдала грязное и изодранное свадебное кимоно Аояги с повелением сжечь, а сама обрядилась в чистую хлопковую юкату и вышла из спальни. Тогда-то и обнаружилось, что Странник действительно всё ещё здесь, в имении Хакуро, сидит под розовой ивой на чайной веранде в окружении заготовок для талисманов и до сих пор пьёт чай, который Кёко заварила ему, прежде чем отправиться в купальню. Пока Кагуя-химе отдыхала – Странник любезно посоветовал не срывать с её лба офуда ещё несколько часов, чтобы она как следует выспалась, – они могли забыть о приличиях и поговорить наедине. Правда, стоило Кёко остаться со Странником наедине, как её руки, израненные, снова начали дрожать.
– Кусанаги-но цуруги, – ответила она, уже сидя на дзабутоне напротив. Солнце плескалось в остывшем чае, упавший с ивы розовый листок плавал у Кёко в чашке на самой поверхности, но не тонул. – «Меч, скашивающий тысячу трав». Это фамильная реликвия. По легенде, в нём заключено десять тысяч мононоке… Не знаю, правда, там ли они всё ещё.
Все эти годы Кёко думала, что если однажды ей доведётся беседовать с самим Странником лицом к лицу, то она глаз от него оторвать не сможет. Но нет. Тяжесть стыда приковала её взгляд к надколотой пиале, и даже когда Странник закатал длинный пурпурный рукав кимоно и потянулся к ней через стол за осколками, она не подняла головы. Все части меча лежали в том же порядке, в каком были соединены ещё этим утром – грань к грани, остриё к острию, – но больше не смыкались. Кёко несколько раз собирала их вместе, сжимала так крепко, что получала новые порезы, но Кусанаги-но цуруги разваливался обратно. Сломанное, как и положено, оставалось сломанным. От этого Кёко чувствовала себя даже хуже, чем выглядел этот меч.
– Могу я взглянуть?
Странник спросил об этом, уже когда взял осколок в руки через свой спущенный бинт, чтобы не притрагиваться к нему голыми пальцами. Тогда Кёко всё-таки подняла взор и зацепилась им за ослабшие повязки на его запястьях, пропитанные мазью так же, как льняные повязки на ладонях Кёко. Только от них пахло не травами, а костровым дымом и тёплым деревом, и от этого запаха клонило в сон, как если бы там ещё был примешан обезболивающий млечный сок. Кёко бы тоже такой не повредил – ладони пульсировали, от боли хотелось выть, – но она его не заслуживала. Поэтому, кусая губы, терпела и смотрела молча, как Странник вертит один осколок перед носом. В том отразилось задумчивое, юное несоразмерно славе и опыту лицо. Быть с таким лицом оммёдзи, а не актёром театра или поэтом – настоящее кощунство.
Ни одной ссадины на нём, ни одного пятнышка на кимоно после изгнания. Волосы лежали, едва касаясь его плеч, ровно так же, как в первую их встречу, будто застыли во времени, собранные под левым ухом большой бронзовой бусиной, а под правым – свободно рассыпанные. Только красный узор на щеках, кажется, чуть поменялся. Было ли там, под глазами, семь точек, а не шесть?
Большое лисье ухо с жемчужными серёжками дёрнулось, когда Странник вдруг почти прижался им к плоской стороне осколка, будто к морской ракушке. Пока он молчал, изучая меч, у Кёко было немного времени подумать. Удивительно, какой умиротворяющей ощущалась теперь тишина в имении Хакуро. Никто в него на странность не ломился – ни жрецы, ни чиновники, ни Якумото. И то было хорошо.
«Может, снова чары? – подумала Кёко, покосившись на Странника. – Что за колдовство он использует?»
А там, в храме, это и впрямь больше напоминало колдовство; что угодно, но только не известное ей доселе оммёдо.
– Та погремушка, которую ты достал из короба и отдал мононоке… Ты потом оставил её мико соседнего храма, да? – спросила Кёко осторожно.
– Да, – кивнул Странник, не отрываясь от осколка.
– И что она должна с ней делать?
– Закопать её возле обрыва, где Хаями Аманай погибла. Ей там самое место.
– Это разве безопасно?
– А что в этом небезопасного?
– Ну, вдруг раскопают волки или бродячие псы. Или даже человек… Тогда конаки-дзидзи может вернуться.
– С чего бы это?
Кёко поморщилась мысленно. Очевидно, то была одна из вредных привычек Странника – отвечать вопросом на вопрос.
– Он ведь заточён в эту рыбку. Всех мононоке, когда изгоняют, заключают в изгоняющее орудие.
– Разве было похоже там, в храме, что я делаю нечто подобное? – Вот опять. – Я не изгоняю мононоке, юная госпожа. Я помогаю им обрести покой.
«Если душа уже переступила черту, поддалась злому умыслу и обратилась мононоке, то ничего, кроме самого злодеяния, её больше и не упокоит».
Все пять домов оммёдо издревле делали так, как она говорила – пленили, вовсе не «даровали покой». Разве что его иллюзию. Кёко даже не представляла, о чём именно Странник говорит, но да, именно на это увиденное ею и походило больше всего. Успокоение, какого даже она никогда в жизни не знала. Умей Кёко даровать его так же, как делал он, возвысило бы это её дом над остальными четырьмя?
«Вот оно!» – поняла она. То, чему Кёко хочет научиться. Нет, просто обязана!
– Если это правда возможно… то почему же другие оммёдзи не делают так?
– Потому что это несколько сложнее, чем размахивать мечом, и в разы опаснее для людей, – отозвался Странник, и Кёко незаметно навострилась, когда он это произнёс. «Для людей». – Теперь конаки-дзидзи свободен и скоро переродится в новой семье, которая в этот раз уж точно будет его любить. А что касается твоего меча… – Странник медленно вернул осколок на место, поиграв с ним в когтях и завязав спущенный бинт обратно. – Я не слышу здесь никаких моно-ноке.
Там, на полу разгромленного храма, в пыли, грязи и горе, перед скопом священных осколков и с едва дышащей мачехой на коленях, Кёко думала, что хуже быть уже не может. Но, как всегда, она ошибалась.
– Это что же получается… – Кёко побледнела так, как не бледнела ещё ни разу в жизни, даже когда умерла. – Я выпустила на свободу десять тысяч злых душ?!
Странник пожал плечами:
– Я только сказал, что не слышу их в Кусанаги-но цуруги. Выпусти ты и впрямь на свободу такое несметное количество мононоке, думаю, мы бы уже об этом знали.
– Тогда что с ними? А что будет со мной? Что мне делать?
Странник пожал плечами ещё раз.
– Рукоять не от этого меча, – сообщил он, снова подкатив её к себе, безобразно дешёвую и вдобавок покрытую коричнево-зелёным налётом, которого, Кёко была готова поклясться, ещё вчера не было. – Может быть, дело в этом. Ты ведь вытянула золотой эфес из моего короба на площади, верно? Думаю, не зря. Если в мече и вправду десять тысяч мононоке, ему нужно что-то, что поможет их сдержать. Гарда. – Он обвёл ногтем дракона, прорывающегося сквозь вихрь из травы и листьев. – И крепкая рукоять. А ещё мастерство оммёдо… Ты неверно определила Форму, Первопричину и Желание. То, что сломался только меч, а не ты, – скорее удача, чем неудача.
Кёко даже отрицать или оправдываться не стала, с готовностью встречала все летящие в её огород камни прямо лбом. Да и, возможно, Странник прав был. Она ведь жива, не так ли? А с её везением это уже победа. Ну и что, что теперь замуж её точно никто не возьмёт, сёгун таки обратит на Хакуро свой взор, а Кагуя-химе и дедушка будут в ярости? Звучит, конечно, плачевно, но это лишь отрезает для Кёко все пути к отступлению. Нет у неё больше этих путей. Только одна маленькая и заросшая плющом дорожка.
– Клан Хакуро – один из… – начала Кёко, наконец, свою заготовленную речь, которая должна была или изменить всё, или уничтожить, но Странник вдруг снова её перебил:
– Что бы ты делала, если бы я не пришёл?
– А? – осеклась она, закрыв рот обратно.
– Ты ведь меня ждала. – Странник откинулся назад и смерил Кёко взглядом уверенным, но не высокомерным, каким смотрел бы на неё сейчас любой другой человек на его месте. – Поэтому мононоке так долго в Камиуре пробыл под носом у одной из великих семей. Да и других причин выходить замуж за мужчину, к которому он привязан, я не вижу. Так что было бы, если бы я не пришёл?
Кёко сглотнула нервно.
– Сама бы духа изгнала…
– Как? Ты пыталась и сломала Кусанаги-но цуруги.
– Мой друг, Мичи Хосокава, всё это время ждал снаружи храма, присматривал за сёстрами, как выяснилось. Он тоже изучал оммёдо, он бы помог мне… Вместе мы бы справились…
– Было не войти в храм, не выйти из него. Мононоке наложил печать, – парировал Странник. Чай в его пиале закончился, но у Кёко слишком дрожали руки, чтобы она взялась за чайничек и налила ему ещё. – Тебе бы один на один пришлось разбираться с ним. Именно об этом я и спрашиваю. Что случилось бы, если бы ты не справилась?
«Все бы погибли», – ответила Кёко мысленно, но не вслух. Вслух такое и говорить не имело смысла, настолько то очевидно. Но и другого ответа у Кёко не было, только виновато уроненный к коленям взгляд и опущенные плечи.
– То, что жениха своего ты бы оплакивала не дольше, чем велят приличия, я уже понял, – продолжил Странник, грея пальцы о чайную чашку. Он сам подлил себе ещё чая. – Но что насчёт тебя самой? Совсем смерти не страшишься, значит?
– Страшусь, конечно, человек я или кто? Однако страх – не повод отступать. Так отец учил.
– И во сколько лет умер твой отец? – Поняв по выражению лица Кёко, что лет ему было не так уж много по этой причине, Странник усмехнулся. Беззлобно так, скорее печально. – То-то же. А вот бы умел бояться и отступать, то, может быть, прожил дольше. Страх – это хорошо. Особенно в наших делах. Бесстрашный экзорцист – мёртвый экзорцист.
– Почему же ты тогда сразу не вмешался? Когда у меня не получилось. Ты ускользнуть мононоке дал, вселиться в госпожу Якумото и Кагуя-химе…
– Мне нужно было его выслушать, – ответил Странник просто. – Мононоке не умеют говорить, поэтому они говорят через боль чужого прошлого. Конаки-дзидзи же совсем бесхитростные, как настоящие дети… И слабые. Ты просто ещё не видела действительно опасных мононоке, юная госпожа.
– Но…
– Конаки-дзидзи представлял реальную угрозу только для невест Юроичи Якумото. Вот ответ на мой вопрос, что случилось бы, если бы я не пришёл – ты бы умерла, и всё.
Кёко вскинула голову, чёлка разметалась по лбу, и удивлённый вздох застыл на её приоткрытых губах, так и не облачившись в слова. Странник же улыбнулся широко, почти как тогда в храме, словно хотел дать ей полюбоваться на его острые зубы. В этой улыбке хищного было даже больше, чем в его странных ушах.
Вот какой он, значит, этот таинственный Странник… Сам себе на уме, но вовсе не такой подлец, каким его считает большинство оммёдзи. Каннуси и мико в храме действительно пришли в себя почти сразу же, как всё закончилось, разве что языки себе пооткусывали и напились собственной крови. А отрезанные пальцы… Ну, это меньшее, с чем можно расстаться, повстречав мононоке.
– Можно задать вопрос? – спросила Кёко.
– Слушаю.
– Как ты узнал, что Хаями Аманай была беременна, если даже она сама была не в курсе?
– Когда я ходил в гости к Якумото, обсуждал с ними сделку и спросил, почему не видно их прислуги, госпожа пошутила, что «их прошлая служанка не только серебро воровала, но и, должно быть, еду, потому что толстела не по дням, а по часам, поэтому больше слугам они не доверяют», – ответил Странник без утайки и, заметив недоумение на лице Кёко, пояснил: – Госпожа Якумото до сегодняшнего дня тоже не знала о ребёнке.
Зато он как будто знал всё и обо всех. Спросил, как зовётся меч, но держался за осколки через бинт, пальцами их не касался, словно был в курсе, что тот чужака, в коем не течёт ивовая кровь, обожжёт. Зашёл на чайную террасу и сел, даже не усомнившись, для чего она предназначена, хотя мало что осталось от её былого блеска и уюта. И про то, что Кёко выжидала его, догадался. И ни про семью, ни про дедушку больше не спросил, зато про отца покойного откуда-то знал, хотя Кёко не помнила – может, от усталости, – заговаривала ли о нём.
Да уж. Если и завёлся в Камиуре по-настоящему хитрый демон, то это точно не конаки-дзидзи.
– Теперь твой черёд отвечать на вопросы, юная госпожа. – Она кивнула, отодвинула чашку, приготовилась… – Твой глаз. Что с ним? – …и оказалась застигнутой врасплох, ибо ждала вопросов сложных и заковыристых, испытывающих нравы, принципы и саму душу, ведь именно это должно было быть у оммёдзи безупречным. Конечно, здоровье тоже, но…
– Незрячий, – ответила Кёко неохотно.
– Почему?
– Уродилась такой.
– А когда уродилась? В какой день и который час?
«Соври, соври, соври!»
– В девятый день девятого месяца. – Нет, врать не стала, и скулы от этого так свело, точно она вышла с мокрым лицом в мороз. – В час Быка, между двумя и тремя ночи…
Уголок рта, выкрашенного в светло-лиловый по верхней губе с маленькой чёрточкой поперёк нижней, дёрнулся странно.
– Какие-нибудь ещё родовые травмы были?
«Соври, соври! Хотя бы сейчас, хотя бы раз! Ты ведь знаешь, что он никогда тебя не возьмёт, если узнает. Никто бы не взял…»
– Нет, – ответила Кёко. – Я полностью здорова.
Её внутренний голос выдохнул с облегчением, и даже совесть в ней почти не всколыхнулась. Смерть в утробе ведь не травма, рассудили они с её совестью вместе. И пусть это означало, что, окажись она в толпе людей, средь которых смерть выбирает себе компанию, когти её уцепятся за Кёко в первую очередь, та не считала это проблемой. Умереть рано – не самое худшее сейчас.
