Валерий Гуров "Фаворит 5. Родная гавань"

– Кашин, ты знаешь, что делать, – сказал я, подбежав к Ивану.

С суровой решительностью подпоручик кивнул мне, передал свой штуцер второму номеру, сам взял лучший из тех, что нам достались, карамультук, и побежал к крепостной стене. Ему предстояло сделать то, что окончательно повяжет наши с ним судьбы.

Но я уже видел, что Иван – свой человек. Не даром же я с ним проводил немало времени в беседах, как бы не больше, чем пытался переубедить в неправоте Данилова.

А бой, между тем, разгорался. Все еще было впереди. Но лучики, вдруг появившегося солнца, пробивающегося через смурные облака, вселяли надежду на лучшее.

Глава 2

Сражение выиграно по всем пунктам!

Михаил Илларионович Кутузов (после Бородино)

Крепость Перекоп

18 апреля 1735 года

– Да что же, чёрт возьми, там происходит?! – генерал-майор Юрий Фёдорович Лесли указал в сторону крепости. – Русские люди погибают! Гвардия умирает! Мы безмолвствуем!

– Вам ли говорить о русских людях! Кто вы?! Шотландец? Швейцарец? Ещё одно слово – и я прикажу вас арестовать! – разбрызгивая слюни, надрывая свой старческий голос, кричал в ответ генерал-лейтенант Леонтьев.

Командующий хотел проучить этого мальчишку Норова. Баловня судьбы, не по чину смеющего говорить с самим командующим. Был бы Норов не гвардейцем, а простым армейским офицером – Леонтьев бы уже давно предал бы его суду. Нашел бы за что. Но генерал-лейтенант понимал, что найдутся люди, которые заступятся за Норова.

А ещё Леонтьев понимал, что в этом споре мальчишка его переиграл. Если гвардия возьмёт Перекоп таким малым числом воинов, то неминуемо будут большие потери среди элитных русских воинов. С генерала за них спросят. Гвардия все больше превращалась из только лишь боевого подразделения в политическую силу, с которой многие заигрывают.

Если сейчас, феноменально удачно начавшуюся атаку гвардии, турки отобьют, то с генерала опять спросят: почему он вовремя не поддержал так хорошо начавшийся штурм крепости. И ведь найдутся те, кто доложит на верх обо всем, что тут происходило. Тот же генерал-майор Лесли сделает это.

Леонтьев видел, что он должен поддержать не менее, чем тремя полками штурм Перекопа. И сделать это нужно было ещё минут двадцать назад. Сейчас же уже нужно пускать в бой большую часть армии. Он уже проиграл. Леонтьев проиграл спор. Так почему бы всё-таки не выполнить свой долг перед Отечеством?

– Генерал-майор Лесли, ваша дивизия готова выступить прямо сейчас? – с суровой обречённостью спросил генерал-лейтенант.

– Готовы, господин генерал-лейтенант! – мгновенно выдал ответ Лесли.

– Генерал-майор Фермор, распорядитесь передать господину Лесли из вашей дивизии два полка уланов! – отдал ещё один приказ генерал-лейтенант.

Юрий Федорович Лесли, не медля, развернул своего коня, направляясь на восток, где уже готовая к бою была его дивизия.

Сам же генерал-лейтенант так же решил приблизиться к месту сражения. После же можно будет сказать, что он участвовал, даже командовал штурмом. Важно только “посветить лицом”, да и смелость свою показать.

При Леонтьеве всегда находился единственный к этому времени, недавно сформированный, полк кирасиров. Генерал-лейтенанту нравилось, как грандиозно выглядит любой его выезд в сопровождении таких молодцов. Так что он быстро приказал собрать собственное охранение, намереваясь одним из первых, к сожалению, скорее всего, после гвардейцев, войти в крепость.

Если после правильно подать эту информацию государыне, то многое спишется, не будет учтено плохое, а хорошее можно чуточку и подправить в нужную сторону. Императрица, да и большинство придворных, любят блеск побед. До такой степени, чтобы от этого блеска щурились глаза и не были видны все допущенные ошибки, ручьи крови и финансовые потери.

Даже будучи стариком, Леонтьев прекрасно держался в седле. Он ехал в окружении сверкающих на внезапно появившемся солнце доспехов кирасир. Генерал-лейтенант старался быть величественным и делать вид, будто держит ситуацию под контролем. Словно всё то, что сейчас происходит, и есть гениальный план великого тактика и полководца.

Шагов за двести кирасирский полк приостановился. В воротах, ведущих в Большой город, или в Большую крепость, было сущее столпотворение. Леонтьев скривился. Он видел, как рвутся в бой башкирские воины, как они относительно организованно, по два всадника, проникают внутрь крепости. Процесс этот всё равно занимал немалое время. Ещё более трёх сотен башкир стояли в очереди.

А сверху, на стенах, всё ещё кипел бой. Стена не взята под полный контроль отрядами гвардейцев. И не сделано это, скорее, потому, что защитников крепости было численно намного больше. Гвардейцы отстреливались, используя пики, постепенно, метр за метром, отжимали у турок стену. Но процесс этот был бы ещё очень долгим и сулил бы многие и многие потери, если бы уже не стали действовать башкиры, растекаясь малыми отрядами вдоль стены внутри периметра крепости.

Кашин был примерно в центре того участка стены, который пока удавалось держать под контролем гвардии. Благодаря слаженной работе гвардейцев и большому количеству пистолетов у них пока удавалось нивелировать численное преимущество врага. Но был риск того, что скоро порох и пули закончатся. Настолько много стреляла гвардия.

Подпоручик Иван Кашин мог бы подумать о том, что эта волокита на стене – это даже не про то, что необходимо взять всю крепость под контроль имеющимися силами. Это про то, что нужно выиграть время. Дождаться прихода подкреплений. И тогда численное превосходство будет уже на стороне русской армии.

У Кашина была своя задача. Когда все взоры гвардейцев были обращены по сторонам, когда внутри отвоёванной стены только тем и занимались, что маниакально быстро перезаряжали свои пистолеты и фузеи, чтобы сменить братьев по оружию впереди, Кашин направил огромное турецкое нарезное ружьё на север.

Ружьё было штуцером, но в полтора раза больше, чем те, с которыми Кашину пришлось уже работать. Удержать такое оружие, чтобы произвести прицельный выстрел, было невозможно. Так что Ивану пришлось облокотить его на выступы крепостной стены.

– Ох, и должен ты мне будешь, командир! – сказал Кашин, прицеливаясь.

Его слов никто не должен был услышать. Вокруг стоял гомон, крики, грохот выстрелов, сыпались проклятия, стонали раненые. Никому не было дела до того, кто будет должен подпоручику, и как будет возвращаться долг.

– Бах! – сразу две пули устремились по нарезному каналу ствола, исполненного турецким мастером.

Отдача была столь велика, что Кашин не смог удержать оружие. Карамультук упал со стены, а Кашин завалился на спину, запутавшись в своих ногах, когда вынужденно попятился назад. Благо что он упал со стены.

– Чего ж вы так, ваше благородие? Раненый, али как? – оказавшийся рядом солдат поинтересовался здоровьем офицера.

– Всё добре, – сказал Кашин, спешно поднявшись, направляясь к краю стены.

Солдат пошёл заниматься своей работой, передавать заряженные пистолеты в первую линию, а Кашин прильнул к зрительной трубе, что временно передал ему командир.

Что-либо рассмотреть более чётко не получалось – обзор закрывали множество спешившихся кирасир, которые обступили генерал-лейтенанта. Леонтьев упал с коня, значит попадание случилось.

Кашин был уверен, что попал. Расстояние было примерно в двести шагов, оружие подпоручик уже успел проверить во время боя, пусть и отбил себе плечо до состояния сильного ушиба. Подпоручик понимал, как и куда целиться, и что нужно брать немножко ниже.

Штурм крепости продолжался. Уже удалось взять под полный контроль ворота, даже немного их расширить, чтобы туда смогли проходить уже по три воина. Лесли, вопреки уставам, даже без барабанного боя гнал свои передовые полки. Солдаты и офицеры непривычно для себя бежали. Строй ломался, но все прониклись моментом, не роптали, подгоняли быстро запыхавшихся солдат. В то самое время, когда и у офицеров сердца стремились вырваться наружу, а сбитое дыхание мешало членораздельно говорить.

Но что участь Большой крепости была решена. А без Большой крепости Малая самостоятельно не могла бы продержаться и дня. Возвышающиеся над Малой крепостью артиллерийские позиции просто методично бы уничтожали остатки гарнизона.

Победа была. Но какова её цена?

* * *

Одновременно с тем, как только до меня дошло известие о “героической”, как это уже преподносится, гибели генерал-лейтенанта Леонтьева, начали подходить полки дивизии Юрия Фёдоровича Лесли. Я тут же отдал приказ всем своим бойцам уступить место новоприбывшим на крепостной стене.

Быстро собрав всех офицеров, которых только можно было выдернуть из боя, я отдал ещё один приказ. Суть его заключалась в том, что я разрешал всем подразделениям, но только находясь за спинами передовых частей, присмотреть, что полезного можно и нужно взять для нашего отряда.

Не скажу, что подобное моё предложение вызвало восторг у всех офицеров. Даже напротив, капитан одной из рот семёновцев намекнул мне о вызове на дуэль. Намекнул, потому как я принял бы вызов и не стал жалеть любителя дуэлей. Я же использовал такие формулировки, к которым особо не придерёшься.

Ведь ни слова не было ни о золоте, ни о каких-либо других материальных благах. Я говорил, скорее, о провианте, пистолетах, хорошем холодном оружии. Грабить, видите ли, честь не позволяет. Но когда речь идёт о сувенирах, о каких-то трофеях, которыми после можно будет хвастаться в Петербурге, как в полку, так и перед дамами… Вот это уже не грабёж. Это чести не противоречит.

Да и то, что я приказывал быть за спинами солдат подошедших полков, не вызвало бурю негатива. Все гвардейцы считали, что то, что получилось у нас сделать крайне ограниченным числом бойцов – великий подвиг. Что ни у кого больше не получится в сегодняшнем штурме сделать что-то сопоставимое с нашими деяниями. Потому и поберечься можно, в данном случае, не зазорно.

А я… Я пошёл в спешно в разворачиваемый полевой лазарет. Здесь, прямо под стенами, с убеждением, что крепость уже наша, мы с Шульцем будем пробовать изымать из лап смерти славных воинов, сделавших сегодняшнюю победу.

Моя память – предательница! Нет бы что-то толковое лезло в голову. Технология какая-нибудь, способная принести кучу денег или продвинуть экономику России вперёд. Или стихи какие вспомнились бы, вкупе с теми, что я уже успел положить на бумагу.

Так нет же. Никак не могла покинуть меня мысль, что в реальной истории взятие Перекопа обошлось для русской армии куда как меньшей ценой, чем сейчас, когда я вроде бы как поступал хитро, изворотливо, смело. И что удача, несомненно, была сегодня на нашей стороне.

И всё равно, без учёта башкир (по состоянию их дел у меня просто нет точных сведений), в моём отряде только безвозвратными потерями – шестьдесят два бойца. Сломал ногу и получил пулю в руку Саватеев, у Смолина, похоже, получилось сильное сотрясение мозга – не перестаёт блевать и заваливаться при попытке встать. Другие офицеры так же получили свое. Команда инвалидов может сложиться. В значении будущего, а не якобы ветеранов.

Всего раненых больше ста человек. Хорошо, что большая часть ранений – это переломы, сильные ушибы или огнестрельные, но в конечности. Нет, конечно, ничего хорошего в этом нет. По сравнению с тем, какой боеспособностью обладал мой сводный гвардейский отряд в начале штурма Перекопа, сейчас мы потеряли чуть ли не четверть всей своей силы и боеготовности.

Опять эта память! В реальности Перекоп был взят ценой меньше, чем четырех десятков жизней русских солдат. И это цифры по всему войску. Может быть, в какой-то мере это кощунственно и несправедливо по отношению к тем героям, что пали при взятии турецко-татарской крепости в иной истории, но я всё больше думал, что лучше бы тогда русское командование солгало, заведомо уменьшая цифры боевых потерь. А то слишком всё это бьёт по моему самолюбию, да и заставляет задумываться о правильности своих действий.

Думать – это правильно! Копаться в мыслях и проявлять неуверенность – вот это пагубное занятие. И мне хотелось бы понимать, что каждая жертва, что случилась сегодня во время штурма, не напрасна. Но будет время ещё проанализировать операцию, которая, даже с учётом немалых боевых потерь, но с большой скидкой на то, что штурмующих Перекоп было раз в пять меньше, чем обороняющихся. Мы совершили подвиг.

– Командующего убили! – слышал я нескончаемые возгласы с подобным сообщением.

Хотелось даже бросить операцию, выйти из шатра и закричать:

– Заткнитесь! Я уже знаю, что он умер. Туда и дорога дураку!

Хотелось, но не всегда нужно делать то, что хочется. Чревато и последствиями. Потому старался успокоиться и продолжать работать за операционным столом.

Эти многочисленные сороки, на своих хвостах распространяющие одну и ту же информацию, все равно раздражали. Мало того, что не могу выкинуть из головы всякие ненужные сейчас мысли, так ещё и эти орут. А ведь я стою за операционным столом со скальпелем в виде очень хорошо заточенного небольшого ножа в руках. Мне пулю извлечь надо, каналы вычистить, зашить.

Рядом, буквально в двух метрах, стоит ещё один операционный стол. За ним работает Ганс Шульц. Делает это уже со знанием дела, хотя всё равно опыта парню не достаёт. И вместе с тем он как бы не самый опытный, по моему мнению, доктор в Российской империи, который специализируется на военно-полевой медицине. И всё, что было для меня естественным, но к чему медицина шла десятилетиями и веками, я уже Шульцу передал. Передал все из того, что можно было внедрять здесь и сейчас.

Эх, нам бы ещё как-то определить группы крови! Вот хоть убей, не знаю, как это делается. Каждый третий из тех, кто тяжело ранен, рискует умереть от потери крови. Да и в целом, было бы переливание крови, у каждого раненого было бы чуть больше шансов выжить.

Свежая кровь приносит ещё больше иммунитета. Ну, так мне кажется. И в двух случаях я чуть было не решился подумать над тем, чтобы перелить солдатам кровь. Да и сделал бы это, ведь они были обречены. Однако быстро придумать, как слить у кого-то кровь, чтобы потом влить каким-то непонятным образом в человека, не получилось.

Расширяю каналы, зажимая кожу по бокам притупленными ножницами, извлекаю пулю и начинаю чистить. Вплоть до того, что где-то немного плоти человеческой подрезаю. Как умею, не хирург. Но если бы я не помогал медику, то было бы больше смертей.

– Чёрт! – неожиданно нечеловеческим голосом орёт Шульц.

Я вовремя придержал свой нож, смог среагировать, а то рука бы дёрнулась, так ещё бы заколол своего раненого, добил бы бедолагу.

Быстро понимаю, что происходит. Оставляю в пьяном недоумении от выпитой “анастезии” своего пациента, перемещаюсь к операционному столу Шульца.

Огромная проблема хирургии этого времени – это смерть от болевого шока. Можно немало влить хмельного вина в больного, может, слегка боль и приглушится. Но уж точно не намного. И в ходе болезненных операций человек умирает от остановки сердца.

Хватаю за запястье пациента немецкого медика – пульс не прощупываю. Уж что-что, а науку реанимации человека в полевых условиях без аппаратуры я запомнил хорошо. За свою прошлую жизнь я не только был прилежным теоретиком этой жизнеспасающей науки, четырежды занимался реанимацией. Трижды – успешно.

– Давай же, немчура клятая! Дыши в него! – кричал я на Шульца.

И не только кричал, а умудрился даже, не прекращая делать массаж сердца, ногой медику дать под задницу.

– Соберись! – продолжал я попытки вывести из ступора Ганса.

Он отличный доктор, перспективный. Науку улавливает быстро. Но то ли по молодости, то ли по каким-то иным причинам, иногда Шульц в стрессовых ситуациях теряется и чуть ли не начинает паниковать.

– Один, два, три, четыре, пять… тридцать! Вдох! Ещё один! – кричал я, и Шульц наконец начал реанимационные действия.

Проверил пульс – есть! А секунд через десять раненый даже открыл глаза. Лучше бы он этого не делал, так как в бессознательном состоянии пациента операция прошла бы более спокойно. А его еще нужно зашивать.

Вернулся к своему больному.

– Спасибо! – на русском языке, единственным словом, но наполненном как бы не восхищением, поблагодарил молодой немецкий доктор.

Женить его нужно срочно, заземлить в империи. Так много сил и знаний я вкладываю в этого юнца, что не могу позволить ему уехать из России. Более того, недопустимо просто удаление Шульца от меня под чьё-нибудь другое крыло. Планы на доктора большие. Пусть пока накапливает опыт и на практике видит уже приобретенные знания. А там попробуем вместе и научные статьи написать.

– Продолжай операцию! А я с тебя позже возьму клятву на крови, на верность и сохранение тайны! – вроде бы произнёс я шутливые слова, да и хотел пошутить, но вышло как-то серьёзно и даже с угрозой.

Мы оперировали до сумерек. Восемь часов к ряду я простоял за операционным столом. С учётом ночного бдения, штурма Перекопа… да не буду я даже думать об усталости. А то словно бы жалуюсь постоянно. Чего жаловаться, если и крепость взята, и я подарил бойцам шанс жить дальше, извлек пули, где они застряли, хорошенько прочистил их каналы, подшив где можно было.

– Жить будет? – как только я вышел из большого шатра, где была развёрнута операционная, с вопросом навалился на меня Алкалин.

– Если Бог даст, жить будет непременно. Я всё сделал, чтобы Богу было проще принять решение подарить ли новую жизнь твоему брату! – сказал я, даже не подумав о том, что, может быть, такими словами в какой-то мере даже богохульствую или противоречу религиозным мировоззрениям старшины башкира.

Выбирать тон или подбирать нужные фразы и выражения в данный момент я даже не собирался.

Башкиры на операционный стол стали пребывать чуть позже, уже даже после того как мы с Шульцем провели по четыре операции. Я знал, что далеко не всех своих тяжело раненых башкиры отправили в лазарет. Не верили они в то, что хирургическим образом можно спасти человека, когда тому разворотило живот. Да и я, наверняка, не взялся бы за такую операцию.

– Чтобы знал ты, друг мой, отныне я тебя братом считать буду, – башкирский старшина приобнял меня, чуть согнувшись, словно заговорщик, отвёл чуть в сторону и что-то сказал на своём родном языке.

Алкалин осознал, что я ничего не понял, и нехотя, но позвал переводчика.

– Мои войны взяли турецкую казну. Я признаю тебя старшим, потому половина от всего того – твоё! – переводчик не менее торжественно и картинно говорил, чем сам Алкалин.

Театралы, мля!

Мне сложно было скрыть своего раздражения и даже негодования. Я понимал, что подобные эмоции бурлят во мне больше из-за усталости и, как следствие преодоления сильнейших стрессовых ситуаций. Так что только повздыхал.

– Ты чем-то недоволен, батыр Искандер? – старшина, не будь дураком, заметил противоречивые мои эмоции.

– Нет, я всем доволен и благодарен тебе, мой брат, – после этого признания улыбка башкирского старшины чуть было не разорвала ему рот. – Устал я. Не так легко лечить раненых, вырывать их из лап шайтана.

И переводчик, и старшина многозначительно покивали, даже с каким-то выражением сочувствия.

Моё недовольство, прежде всего, было вызвано тем, что я понял, откуда у башкир такие большие потери. Ведь только до операционного стола дошли три десятка степных воинов. А я-то знал, что большинство раненых, особенно тяжёлых, просто не додумались везти сюда на лечение.

Это степняки так гонялись за золотишком или серебром, которое в крепости, несомненно, было. А после я ещё узнал, что как только в крепость начали входить подразделения русской армии, Алкалин перенаправил все усилия своих бойцов на поиск, чем поживиться. Отобрать золото и серебро оказалось более кровопролитным делом, чем даже сражение на улочках крепости.

– Ты уже посчитал, сколько было взято? – всё же проявил я интерес.

Не стоит скрывать, в том числе и себя обманывать, пытаясь убедить, что я не такой, что за деньгами не гонюсь. Нет, гонюсь я за деньгами. Даже своему батальону наказал найти как можно больше нужных материальных благ в крепости.

– Твои будут две тысячи монет золотом! – сказал Алкалин.

Глаза переводчика расширились, и он не сразу назвал мне цифру.

Хотя я немного уже начал понимать башкирский язык, особенно когда дело касалось не мудрёных фраз, а числительные использовались в русскоязычной традиции.