– Майкл! Майкл, постой. Да стой же ты! – кричал ему вслед Эд, но он лишь ускорил шаг. – Ты всегда убегаешь.
Наша жизнь есть время приготовления к жизни вечной…
Он отвинтил крышку бутылки – жидкость плескалась о стенки, – влил в себя виски.
Тайна смерти глубока и величественна…
В темноте вспыхнул рыжий глаз зажигалки. Он прикурил.
Вечно живая душа, как в плену, томилась, объятая плотью…
Он тоже томился. В оболочке, которую ненавидел.
Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веков!
Все вокруг гремело, пылало, неслось, как за окнами скоростного поезда.
Ненавижу тебя. Я ненавижу тебя, Грейс Лидс.
Темнота под веками пульсировала и кружилась. Его снова вырвало. Горло саднило кислотой.
Аминь.
2
Облезлый потолок с рыжими потеками по углам давил на него, тишина звенела. В удушливой пелене сигаретного дыма и тревожных мыслей Майкл сел и огляделся, увидев свое мутное отражение в пузатом телевизоре. Протерев глаза, чтобы стянуть невидимую муть с головы, он огляделся уже более осознанно.
Сумрачная комната, едва освещенная одинокой лампой на прикроватном столике, напоминала декорации для низкобюджетного инди-хоррора, действие которого происходило в дешевом мотеле: скрипучие полы, едкий запах моющего средства, потрескавшиеся ручки, пластиковые цифры со стертой позолотой, из-за чего каждый номер превращался в один и тот же. Мини-отель, ставший фоном для его отчаяния, назывался то ли «В гостях у Джо», то ли «В гостях у Бо», что-то про гостей – это точно. Он лег и закрыл глаза, желая спрятать во мраке свое горе. С силой помассировал виски, надавил на веки в попытке прокрутить события прошлой ночи, но из памяти все подчистую стерто – пленка вырвана из кассеты.
фред
Гроб, как пазл, вошел в идеально ровную могилу.
В дверь постучали. Сердце забилось быстрее, стены сужались, грозясь раздавить, голова кружилась до тошноты, точно он на огромной скорости катался на карусели. Стук раздался снова, на этот раз более настойчивый – Майкл не удивился бы, если бы на третий раз дверь вышибли ногой. Скатившись на пол, выругался, прислонился спиной к кровати и спрятал лицо в ладонях. Все кружилось даже под темнотой век. Выдохнув, он поднялся на ноги и, опираясь на мебель – деревянную, липкую, обитую тканью, – добрался до двери и дернул ручку.
На пороге стояла Шелли с расплывшимся лицом, как у неоткрытого персонажа в компьютерной игре, но длинные латексные сапоги блестели в слабом свете коридорных ламп. Шелли. Красивое имя. И значение у него было не менее благородное – жемчужная, однако оно ей не подходило, как будто на овчарку натянули башмачки чихуахуа. Шелли не напоминала ни жемчуг, ни какой-либо иной драгоценный камень. Она была подделкой низшей пробы и, подобно знаменитой тезке, превращала его в монстра[5 - Британская писательница Мэри Шелли, автор книги «Франкенштейн, или Современный Прометей».].
– Приветик, американец, – прощебетала она одним из своих искусственных голосков и кокетливо помахала пальчиками, унизанными дешевыми кольцами.
– Тебе… тебе не обязательно было так выряжаться. – Он прочистил горло, но его стенки все равно ощущались как листы наждачной бумаги.
– Еще бы вы, мужланы, не были такими гребаными фетишистами, – уже своим голосом ответила она и, кольнув карими глазами, толкнула его плечом и вошла в номер. Покой коридора нарушало бешеное мигание и зуд лампы, и в темноте, вспыхивающей синеватым флуоресцентным светом, Майклу привиделся до боли знакомый силуэт. Он захлопнул дверь. Он не хотел видеть.
– Неужто соскучился? – В настоящем голосе Шелли всегда сквозили обвиняющие нотки, и хоть Майкл не любил, когда она натягивала маску, в этот миг он предпочел бы притворство.
Усевшись на диванчик, Шелли закинула одну ногу на другую. Пожалуй, ноги были лучшей ее частью – больше ни у одной женщины он не видел таких подтянутых, длинных и стройных ног. Впрочем, их красота быстро меркла на фоне ее откровенной вульгарности и ошеломительной прямоты.
– Так что, не нашел себе подружку? Ну, из ваших. – Под «из ваших» она подразумевала богатых – она презирала всех, у кого карманы пухли от денег, даже Майкла.
С минуту он апатично стоял у двери, не в силах пошевелиться и отвести взгляд от ее блестящих сапог. Шелли не вызывала в нем никаких особенных чувств, но ее появление разбавило мрак комнаты, как кисточка, испачканная красками и опущенная в стакан с водой, и он смотрел на нее, надеясь, что от мрака избавится и он.
– Господи, какая духота тут у тебя, – возмутилась она, стянув косуху – под ней оказался обтягивающий крошечный топ, – и небрежно кинула в кресло. Майкл устроился возле Шелли на диване, сел на пятно, которое когда-то могло быть как выпивкой, так и кровью. Из бюстгальтера – большого, но ненадежного сейфа – она выудила краски и бросила на столик.
Немного погодя он нашел свой пиджак, достал деньги и передал их Шелли. С видом опытного дельца – каким она и была – она быстро перебирала купюры длинными пальцами с черным облезшим лаком.
– Не доверяешь мне?
– Я никому не доверяю.
Под тихий шелест фунтов он откинулся на спинку дивана и, запрокинув голову, рухнул в темноту под веками, впал в медитативный транс, и все окружение, как и его мысли, приняло оттенок артхаусной драмы с элементами криминала: в мотель врываются люди в масках, изрешечивают дверь и его тело из автомата, насилуют Шелли, убивают ее особенно жестоким образом.
Шелли, девушка-дворняга, отлично знала законы реального мира. Они познакомились благодаря Фреду. С ней Майкл потерял свою девственность и стыд, позже переспал с ней еще пару раз, а может, пару десятков раз, но никогда не воспринимал ее любовницей, ему вообще не нравилось думать о ней – въевшееся пятно на рубашке: ни постирать, ни выкинуть. Майкл давно не звонил и не писал ей, ведь все воспоминания о ней мостиком вели его к Фреду…
Пересчитав деньги, Шелли встала и спрятала их в карман косухи, а после закурила, как обычно, держа сигарету между большим и указательным пальцами, сильно вдыхая. Ничего элегантно-эротичного, как в старых фильмах, – куря, она походила на уголовницу-рецидивистку, хотя Майкл сомневался, что Шелли когда-то сидела в тюрьме, разве что так, в обезьяннике за дебош по пьяни. Он никогда не спрашивал о ее прошлом, но порой представлял со сжимающимся сердцем, как она, еще совсем девочка: острые коленки, блеск в глазах, некрашеные волосы, – бросает школу и, за неимением иных вариантов, сбегает из дома от отчима-ублюдка и матери-алкоголички, спит где придется, мечется из одного клоповника в другой, доедает объедки, продает себя, и хоть он и не знал, правда ли это, но ссадины и шрамы по всему ее телу подсказывали, что он недалек от истины.
– Смотрю, наше расставание не пошло тебе на пользу, – с усмешкой отметила она, кивая подбородком на полупустую бутылку виски. – Что на этот раз?
Шелли придвинулась ближе, пробежалась пальчиками по его груди и положила на нее руку, отчего он весь сжался.
– Что, опять к рисованию потянуло?
Он с предательской неуверенностью сглотнул, покачав головой, и невольно пошарил по закоулкам памяти, где его прежнюю версию размазало этими красками по стенам. Он хотел быть размазанным.
– Девушка, что ли, кинула?
– С чего ты взяла?
Она улыбнулась снисходительно-знающей взрослой улыбкой и сбросила пепел на пол, по-бунтарски игнорируя пепельницу.
– А по какой еще причине молоденькие мальчики так убиваются?
Шелли едва перевалило за тридцать – она скрывала точный возраст, – но вела себя так, словно разменяла шестой десяток, и не упускала случая напомнить, что у Майкла еще молоко на губах не обсохло.
– Фред умер.
Он никогда прежде не говорил об этом вслух. Простые слова – тяжкое значение. Гром среди ясного неба. Земля разверзлась под ногами. Пузатый экран телевизора дал трещину. В ванной сорвало кран. Днище кровати проломилось и вспороло матрас. Стены крошились и падали, за ними – бездонный тоннель, из которого он в отчаянии смотрел на мир, черная пустота, бескрайний вакуум неизвестности, как в космосе. Это должно было произойти, мир полыхал, все погибало, охваченное адским пламенем. Стоны и крики, вонь горящей плоти, собственной плоти. Но комната, город, страна, как и прежде, жили своей никчемной безынтересной жизнью.
Ухмылка соскользнула с позеленевшего лица Шелли, но от соболезнований она воздержалась, и он мысленно поблагодарил ее за это.
– В Афинах он даже не успел бы стать эфебом [6 - Юноша, достигший возраста, когда он обретал все права гражданина (в Древних Афинах – 18 лет).].
– Чего? – старчески-негодующим тоном отозвалась Шелли. – Опять эта ваша заумная хрень.
Он шмыгнул носом и вытер его рукавом.
– Есть кое-что еще более паршивое… в последний вечер, когда мы говорили… – Он запустил пятерню в волосы и с силой потянул. – Я все испортил. Я охеренно плохой человек.
– Ты себя переоцениваешь, дорогуша. Но да, со мной ты ужасен. Не позвонишь, не напишешь…
– Я никому не звоню. Теперь мне все безразличны.
– Прямо-таки все? А как же твоя малышка Кэти? Сколько ей уже?
– Тринадцать.
– И сколько еще она будет твоей малышкой? Ляжет под какого-нибудь пижончика в красном пиджачке и забудет о своем большом страшном брате.
Он сжал челюсти. Молчание висело над ним, как копье на ниточке, которая норовила порваться от любого опрометчивого слова, дуновения ветра. Шелли докурила, потушила окурок в пепельнице и обрубила нитку:
– Так что случилось?
Наконечник вонзился ему в грудь – он задержал дыхание.
– Покончил с собой.
Каждую ночь воображение Майкла рисовало яркие, пугающие картины того, как Фред носился по мрачному, извилистому, подернутому дымкой лабиринту там, в мертвой глубине, и пытался найти выход, не зная, что ему некуда вернуться.
– Он даже… даже не оставил записки, – сдавленно произнес он и только в тот миг окончательно осознал, что это не сон, он не очнется весь в поту посреди дня в измятых простынях и груде шелестящих страниц, задыхаясь от жары, – это произошло: Фредерик умер.
Шелли задумалась, поджав губы, отчего стала настоящей собой – той Шелли, какой она была за фасадом дурного вкуса и вынужденной грубости: думающей и чувствующей молодой женщиной, у которой, в должных условиях, могло бы сложиться прекрасное будущее.
– Думаешь, это из-за той девчонки? – спросила она на манер опытного детектива.
– Девчонки?
– Мэри Крэйн. Они же вроде мутили или как? Сейчас в Суррее не найдешь газету без ее фотки.
– Не знал, что ты читаешь газеты. – Майкл рывком подвинулся вперед – это походило на полноценное упражнение, – схватил пачку и, снова откинувшись на спинку, вытащил сигарету, но долго не мог прикурить. Руки не слушались, голова, впрочем, тоже.
– Голубоглазик покончил с собой… Я бы охотнее поверила в то, что с собой покончишь ты.
Майкл затянулся до жжения в легких.
– Почему он это сделал? Ты не хочешь выяснить?
– Боюсь, если я открою эту дверь, назад дороги не будет. – Невидящий взгляд беспокойно забегал по темным пятнам вокруг. – Я не смогу управлять тем, что из нее выйдет.
– Какие метафоры! Да ты прирожденный поэт, Майкл Парсонс, – шутливо ткнула она его под ребра, и Майкл окатил ее взглядом «а ты дурочка, да?» – порой изо рта Шелли выскакивала отборная чушь, да такая, что свет туши.
Она встала – латекс сапог неприятно заскрипел, – схватила со столика бутылку, в ней все еще что-то плескалось, и отпила жадный глоток, виски потек в вырез обтягивающего топа, который скрывал меньше, чем открывал.
– Что же ты будешь делать? – спросила она внезапно гнусавым голосом, так, будто это был далеко не первый глоток сегодня.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю, – повела плечом она. – Без него тебя будто не существует. – Осознав, как странно и двусмысленно это прозвучало, она добавила: – По крайней мере, ты сам так думаешь.
– Он говорил, что без него я останусь навеки одинок.
– Потому что ты заноза в заднице?
Он полоснул ее суровым взглядом.
– Потому что я уникален.
– Он просто хотел, чтобы в твоей жизни не было никого, кроме него. Он хотел этого от всех.
Она отставила бутылку и принялась тоненькими артериями размазывать краски перед ним с помощью скидочной карты «Теско» [7 - Сеть гипер- и супермаркетов.]. Майкл подался вперед, затушил сигарету, завороженно наблюдая за ловкими движениями тонких пальцев, от предчувствия, предвкушения, нетерпеливого ожидания заслезились глаза.
– Еще не поздно остановиться, – предупредила Шелли, но это замечание прозвучало так же неуместно, как если бы она вылила воду в дырявое ведро, ожидая, что та не прольется на пол.
Мрачное прошлое подмигивало ему, зазывало к себе, как сирены на скалах, – и вина, что душила годами и, казалось бы, уже износилась и вышла, снова обвилась вокруг него пульсирующей пуповиной. Он мигом нагнулся к столешнице и бездумно вдохнул краски: глаза повлажнели, в затылке закололо, сердце болезненно зашлось, пульс клокотал в ушах – его тщедушное тело, измученное болью и горем, едва не разорвало на части. Сознание взмыло под потолок в лучистой радости, и наконец он, сын человеческий, отгороженный от мира стеной из яблока, получил несколько упоительных секунд. Секунд тишины. Полной и всепоглощающей.
Он едва ощущал, как Шелли сжала его колено пальцами.
– Он был моим другом. – По виску потекла слеза. – Он был моим лучшим другом…
– Знаю, мой мальчик. – Она погладила его по щеке и спустилась на колени, устроившись между ног.
– Нет, – прохрипел он и дрожащими руками взял ее за запястья в попытке поднять. Он отчаянно нуждался в заботе, хотел, чтобы Шелли просто обняла его, прижала к груди и гладила по волосам, пока он не уснул бы в слезах, а вовсе не ощущать ее пальцы, расстегивающие его ремень, тянущие язычок молнии.
Стеклянный взгляд уставился на потеки на потолке, и он вообразил себя этой рыжей размазанной линией, увидел все как бы со стороны: Шелли, возившуюся с едва живым телом, полоску кожи на ее спине, где из-под пояса юбки выглядывали, скорее всего, крылья бабочки, но он отчего-то видел их крыльями падшего ангела. Ангела, унесшего сотни жизней. Представил на месте Шелли Грейс Лидс – только так он мог переносить вечера, когда хотелось пустить пулю в лоб.
Грейс. Та самая Грейс Лидс, которую он обещал себе ненавидеть. Он напрягся и схватил ее за волосы. Ее глаза, язык, теплый рот, влажный жар. Он содрогнулся – липкий, краткий миг, а потом его снова нагнали тени. Повалили на пол и били носками ботинок.
Напряжение между ними рассеялось после второго захода, а может, третьего? После третьего вести счет просто неприлично, говорила Шелли. Задыхающиеся от счастья и любви ко всему живому, они пели и танцевали, пили и курили – как в старые недобрые времена. Все потеряно. Все возможно.
Потные тела скрутились на полу, хватаясь за животы, едва не умирая от смеха, а смешило их все на свете: «Какой маленький телевизор, ты посмотри!» «Слышишь, как скрипит?» – сидя на кровати, Шелли подпрыгивала, и матрас действительно истошно скрипел, приводя их в неописуемый детский беспорядочный восторг.
Уголки рта Елизаветы опустились, Черчилль еще сильнее нахмурился[8 - Имеется в виду банкнота достоинством в пять футов с изображением королевы Елизаветы Второй на аверсе и портретом Уинстона Черчилля на реверсе.].
вы не имеете права меня осуждать ублюдки да я вас да я вам
Что именно Майкл с ними сделает, он так и не придумал.
Извилины в мозгу падали и рассыпались подобно костяшкам домино – одна за другой, голова трещала – он едва видел. Проблевавшись в ванной, уснул на голой плитке – холод к щеке, дрожь на кончиках пальцев, кислота во рту.
Очнулся, стоя на коленях у телика, прижавшись к экрану лбом.
Трясущимися пальцами он набрал Кэти сообщение – сине-белесый свет резал глаза – и проверил его с десяток раз, чтобы не выдать себя глупой ошибкой: «Я в порядке, нужно немного времени. Справишься?», и получил ответ: «Конечно. Жду тебя. Береги себя». И как его тринадцатилетняя сестра умудрялась быть самой умной женщиной, какую он только знал?
Прикончив бутылку, Шелли беззаботно посапывала, раскинувшись звездой на кровати: расстегнутые сапоги, задравшийся топ, всклокоченные волосы, мерно вздымающаяся грудь – видя ее спящей, Майкл испытывал к ней щемящую нежность и вину за то, как эгоистично пользовался ее положением. Он пропустил последнюю сигарету и вышел за новой пачкой, по крайней мере, так объяснил себе желание сбежать.
