Его щеки предательски обожгла кровь. Он опьянел от ее взгляда, голоса, запаха – запаха леса. Был обвит ее паутиной, бесповоротно очарован и околдован. Сердце неистово колотилось. В тщетной попытке спастись он отступил, и непослушный луч солнца, проникнув в бездонный мрак через стеклянную крышу, ударил ему прямо в глаз.
– Да, – поморщился он, – сегодня отвратительно хорошая погода.
– И у меня сегодня день рождения.
– Что ж, с днем рождения.
Младенец
С той ночи, когда ослепительные изломанные полосы едва не разорвали небо в клочья, когда мир Майкла раскололся надвое, приобретя четкую границу До и После, прошла вечность – все припылилось однообразием будней. Пролетела череда завтраков и ужинов, солнечных и пасмурных дней, ореховых трюфелей и пресной овсянки, периодов затишья и наказаний, прежде чем живот мамы раздулся до таких размеров, что скрывать новость не было никакого смысла – она ждала ребенка. Он хочет продолжаться, услышал как-то Майкл на кухне шепоток прислуги. Он все крутил фразу в голове, да так и не понял, о чем шла речь. Больше походило на то, что продолжаться и шириться хотела Кэтрин: внутри нее рос надувной шар. Ждет ребенка. Это как? Его доставят по почте? По морю или по воздуху? А если не понравится, можно вернуть? Странные эти взрослые. Мама же нигде не сидела и ничего не ожидала, как и прежде удовлетворяя все порывы отца, тщетно пытаясь унять его жестокий нрав, а в перерывах все так же вела бессмысленные беседы с такими же богатыми дамами, прикрываясь то блюдечками и чашками с золотыми ободками, то платьями, то книгами. Женщины любили щипать Майкла за щечки, ворошить его волосы, угощать десертами и приговаривать: какой же красивый мальчик! – и впиваться длинными наманикюренными коготками в его щеки.
– Извини, Эдмунд, – уже более серьезным голосом говорила тетя. – Не хочу тебя обижать, но твой младший брат – это что-то с чем-то. Ты у нас что-то с чем-то, да? – пролепетала она и уже по-взрослому продолжила: – Тебе будет ох как непросто, когда он подрастет и начнет разбивать девичьи сердца. Боже, какие глаза!
Воспользовавшись благосклонностью восторженной дамы, Майкл стянул кексик, который давно подмигивал ему шоколадной начинкой с ее тарелки.
– Как замечательно, что у вас будет малыш. Какая сладкоежка, вы посмотрите! – хохотнула она, глядя на то, как Майкл, точно хомяк, запихал выпечку за щеки. – Кушай, дорогой, кушай! Хочешь еще? – Она всучила ему еще один.
Молодые и не очень тети приходили от него в безудержный восторг, но все же что-то шло не так. Майклу исполнилось пять лет, а между пятью и четырьмя – целый океан. Он перестал быть тем малышом, каждый шаг и слово которого вызывали аплодисменты и улыбки. Они сменились на восторженные комплименты незнакомцев и равнодушие матери. Она больше не читала ему, позволив положить голову к себе на грудь (он любил, когда слова шли из глубины, из самого сердца), не бежала к нему по первому зову и сердилась, когда он громко плакал, разодрав коленку. Детство безвозвратно ушло, что-то слегка пошатнулось, когда он произнес первое слово, и навеки изменилось, когда он начал осваивать предложения: требования отца становились слишком жесткими, а главное, он терял внимание матери – оно могло достаться кому-то другому…
Трагедия разразилась внезапно. Живот мамы так распух, что казалось, ее разрывает изнутри. Эд говорил, что это естественный ход вещей, – он читал об этом в книгах, но Майкл был не способен постичь эту жизненную ветвь и лишь с нетерпением ждал, когда она вернется, чтобы убедиться, что с ней все в порядке.
Все было в порядке, но теперь в доме стало на одну Кэтрин больше. Ее имя сразу же исковеркали, придумав сокращения и прозвища. Какой смысл повторяться в именах, если это вызывает такую путаницу? Порой взрослые совершенно не понимают, что делают.
Джейсон ни разу не взял дочь на руки. Разочарование в ее появлении тянулось шлейфом за разочарованием, которое он испытывал по отношению к Майклу, но все же было несравнимо с ним, ведь Кэти, которая на всех УЗИ казалась мальчиком, родилась девочкой – а это та еще печаль. Третий ребенок. Им нужен третий ребенок. Мальчик. И, конечно же, достаточно мужественный, умный, смелый, деятельный и сильный, как отец. Собственно, такой молодой человек уже жил в доме – двенадцатилетний Эдмунд Парсонс соответствовал всем требованиям отчима, но из-за отсутствия кровного родства Джейсон безжалостно смел его фигуру с доски потенциальных наследников.
Кэтрин тяжело перенесла роды, с многочисленными разрывами и обострениями заболеваний, – о следующем ребенке в ближайшие годы не может быть и речи. Джейсон отгородился от жены, переселив ее в дальнюю спальню для гостей, спрятав измученную и резко осунувшуюся, точно узницу концлагеря, женщину подальше от гостиной, где ненароком ее могли увидеть люди, на которых во что бы то ни стало нужно произвести хорошее впечатление. И он хотел его производить, но мнимые приличия, деньги и связи проигрывали жестокой натуре, и пока Кэтрин мучилась болями во мраке одинокой спальни, выбирал окольные пути, проводя свободное время с другими, более молодыми женщинами. В их компании Джейсон выжидал, когда Кэтрин, подобно солдату, вернется на передовую, чтобы как следует исполнить свое главное предназначение.
– Она милая, – шепнул Эдмунд, нависнув над кроваткой.
Девочка точно с первого дня поняла, в какой семье родилась, и поэтому почти не плакала, пытаясь не докучать отцу, который возненавидел ее, не успев узнать. Майкл глядел на малышку через перила кроватки как на неизвестную зверушку в клетке: сосредоточенно и озадаченно. Его длинные ресницы подрагивали.
– Хочешь посмотреть поближе? – спросил Эд.
Майкл качнул головой, но под настойчивым взглядом брата все же сдался. Эд придвинул голубое кресло вплотную к кроватке, Майкл забрался на него и уставился на младенца с видом признанного ученого, исследовавшего неопознанный объект. Да, ее звали Кэтрин, но он никогда не называл ее так, даже про себя. В его жизни была всего одна Кэтрин, к которой он стремился.
Он оперся на перила и нагнулся ниже, и девочка, почувствовав его присутствие, распахнула глаза, вобравшие в себя цвет неба. Она открыла ротик, и Майкл замер, решив, что она сейчас закричит или заплачет. В те редкие минуты, когда она все же хныкала, он вспоминал или, скорее, додумывал собственную младенческую беспомощность: как спал целыми днями, а когда открывал глаза, его приветствовало бескровное лицо матери, и он мечтал вернуть то беззаботное время, когда она прислушивалась к каждому его вздоху.
Малышка не издала ни звука, и он коснулся ее мягкой розовой щечки, нежной, словно крыло бабочки. Девочка подняла ручонку и схватила его за палец, сама того не ведая, погубив братскую ревность и предвзятость младенческой непосредственностью. Майкл онемел, он и не представлял, что это существо способно совершать такие фокусы. Кэти растянула рот в беззубой улыбке, и Майкл, окончательно растаяв, робко улыбнулся в ответ.
5
Миссис Парсонс привлекла всеобщее внимание деликатным покашливанием, прервав неловкую затянувшуюся тишину, разрезаемую лишь скрежетом столовых приборов.
– Раз все собрались, полагаю, я могу вручить имениннице подарок.
Кэти выпрямилась струной в ожидании, не сводя блестящего, полного симпатии и почтения взгляда с Грейс, пока та в манере неприлично богатой вдовы разворачивала подарочную упаковку, в которой нашла футляр в темно-синем бархате.
– Тебе нравится? – поинтересовалась Кэти.
Впервые за долгое время уголки рта Грейс приподнялись, впрочем, она быстро оставила попытку улыбнуться.
– Спасибо. Очень красиво.
Майкл, подобно сестре, не сводил с Грейс глаз, тщетно ожидая ошибки, которой стал бы ее восторг. Если бы только она захотела надеть колье на себя и весь вечер напрашивалась на комплименты, у него наконец-то появился бы веский повод перестать метаться между злобой и очарованностью, в котором он отчаянно нуждался, ведь вопреки желанию неизбежно тянулся к благосклонности, симпатии и страсти, давно переросшим в одержимость. Он страдал от одержимости ею несколько долгих лет, пока был учеником Лидс-холла, болел ею: тосковал, иссыхал, мучился, раз за разом искал ее силуэт в длинных коридорах, ее глаза – в мрачных читальных залах, ее запах – в освещенных солнцем лекториях, но увлекаясь ею, боготворя ее, он предавал память о Фреде, заботившемся о сестре с преданностью религиозного фанатика.
Все рухнуло, задев Майкла осколками, – Грейс не подпитала его мнимой ненависти, выученно поблагодарила Кэтрин, передала футляр прислуге и больше о нем не вспоминала, оставшись холодной, как ледышка, и гордой, как принцесса [15 - Эмили Бронте. Грозовой перевал. Пер. Н. Д.?Вольпин.].
что с ней черт возьми такое
Даже Фред любил дорогие вещицы – он был с детства ими окружен. Разве она жила не так же?
она не фред
Но ее умные, всезнающие и внимательные глаза, до прозрачности белая кожа, вьющаяся осень в волосах, манера держаться, осанка, голос – на всем расплывалась уродливым пятном смерть Фредерика, все в ней сквозило дыханием потери, и Майкл с трудом натягивал маску притворного спокойствия, сидя за столом с мертвецом, восставшим из могилы.
Его тело било судорогой, нетерпение и тоска нарастали. Он буквально закипал, закусывая щеки и губы, сминая скатерть и жестоко расправляясь с мясом – приборы так и скрипели, – пока женщины вели бессмысленные вежливые беседы, которые ведут лишь люди, не имеющие ничего общего. Призраки прошлого проникали в каждое слово, как ядовитый вездесущий газ.
– Может быть, зажжем свечи на торте? – предложила Кэтрин, когда десерт внесли в столовую.
– Или поедем на кладбище и откопаем Фреда, – отозвался Майкл, окончательно разняв мертвую хватку приличия, и намеренным резким жестом бросил приборы в тарелку. Внутри все зудело, и он, забыв обо всех обещаниях, которые давал брату, матери и себе самому, вскочил из-за стола. – Ему-то там тоже наверняка невесело.
Миссис Парсонс полоснула его «что ты творишь» взглядом.
– Прекрати вести себя как ребенок.
– Это вы как дети притворяетесь, что кто-то нуждается в этом лицемерном праздновании, пока он гниет там.
– Сейчас же сядь и извинись перед Грейс.
– Кэтрин, для начала всем нужно успокоиться, – миротворчески отметила Агнес.
– Мы спокойны, и Майкл тоже спокойно вернется на место и извинится, как и подобает настоящему джентльмену.
– И не подумаю. – Его кулаки сжались сильнее, и он был так беспричинно зол, напряжен, заряжен, как оголенный провод, что мог пустить их в дело. – Он же перед тобой не извиняется.
Лицо Кэтрин обратилось в пепельно-серую маску без деталей в виде губ и носа, остались лишь глаза, и там, в их глубине, вспыхнула цветом боль и ненависть. Ненависть к неудержимой натуре Майкла, так походившей на ту, что была у его отца. Кэти покорно опустила глаза, сцепив пальцы под столом. И только Грейс Лидс, ни капли не тронутая внезапной вспышкой гнева, изучала Майкла внимательным, пристально?покойным взглядом. Казалось, еще минута, и она достанет из-под стола лупу и направит на него.
Мутация. Она единственная из всех, с кем это произошло.
Майкл вылетел из столовой в спешке, которую едва ли встретишь за пределами отделения скорой помощи.
Забота
От твида и старой роскоши щипало в носу – все было пропитано пылью. Туманный Альбион не поддавался пониманию Эда, как и пониманию Джейсона, который настоял на переезде, чтобы занять пост в главном филиале табачной компании в Лондоне – официальная версия для прессы. На самом деле Джейсон бежал из Америки стирая ноги в кровь из-за разногласий с отцом, что был подобен Кроносу [16 - Кронос – верховное божество в древнегреческой мифологии. Согласно предсказанию, Кроноса должен свергнуть его собственный ребенок, поэтому он съедал их одного за другим.], пожиравшему своих детей. Джейсон, пережеванный и выплюнутый, сломленный и разорванный в клочья, все же выжил и в попытке окончательно не потерять расположение отца и его деньги – предпочел переплыть океан. Будучи взрослым, он всеми силами отрицал собственное незнание, бессилие и поражение, пренебрегал неудачами, пользуясь главным американским принципом: «Притворяйся, пока это не станет правдой». Стоит отметить, в притворстве он преуспел.
Первым ростком новой жизни пробился классический английский дом, окруженный дикой природой, которую с удовольствием изучали дети, впрочем, гулять по лесу и купаться в озере без присмотра им запретили. Имение старший Парсонс приобрел у разорившегося по глупости и беспечности титулованного англичанина, готового продать землю практически за бесценок. Джейсон перекроил все по не отличающемуся изысканностью вкусу – наичуднейший дом, этакий архитектурный монстр Франкенштейна – с эркерными окнами и вальмовой крышей (стандартно английский) снаружи и замысловатый и экстравагантный (стандартно американский) внутри – такой же, как и хозяин, изнемогающий от противоречий и дисгармонии. Со временем игра в роскошь, собственная значимость вдали от могущественного отца и мнимая, но упоительная принадлежность к высшему английскому обществу так увлекли Джейсона, что он провалился в яму сладостных иллюзий, откуда видел мир под редким, удобным лишь ему углом. Монумент американской вычурности утонул в неотступном океане английских традиций и правил, породив не самую удачную, но старательную репродукцию англичанина. Джейсон тщательно перенимал английские интонации и культурные традиции, спуская баснословные суммы на правильную одежду и обустройство дома. Именно поэтому – назло отцу – Майкл с упорством и стойкостью культивировал и приумножал в себе все американское, увлекаясь настолько, что порой становился похожим на безграмотного жителя американской глубинки.
Пририсовав своей карикатуре забавные усики, Майкл повернул блокнот и показал ее Эду, вызвав у него одобрительный смешок. Желая получить еще больше внимания, Майкл вскочил с кровати, для пущего эффекта выпятил живот и зашагал по комнате, переминаясь с ноги на ногу, изображая их экономку Дорис.
– Овсянка, сэр, – пародировал он ее британский акцент и тяжелую походку.
– У тебя хорошо выходит, – признал брат, еще раз взглянув на рисунок.
В раннем детстве Майкл рисовал так же, как и все дети, но стремление к одиночеству и уединенности, безразличие родителей и поддержка Эда подарили ему время и силы, которые вкупе со старанием и упорством проросли умением: его рисунки обратились в осмысленные картины, отличавшиеся не профессионализмом – пока нет, – но невольным пониманием, чувством цвета и композиции. В тщедушном тельце мальчишки разгоралась искра бессмертного гения.
Майкл продолжал шествие, проводя шутливую лекцию о полезности чая, и так увлекся, что не заметил мать, тенью замершую в проеме.
– Что тут происходит? – спросила она, сведя брови к переносице и скрестив руки на груди.
– Это же Дорис.
– Вот как? – Морщины сильнее залегли у нее на лбу, и Майкл понял, что его выступление не пришлось ей по душе, – выпрямился и плюхнулся на кровать, подтянув к животу подушку.
– А если бы кто-то решил изобразить тебя и твой акцент, как бы тебе это понравилось?
Майкл будто безразлично пожал плечами, но лицо побелело в пристыженности. Кэтрин прошла в комнату, стуча каблуками в тишине, и изучила карикатуру: плотная дама, какой и была Дорис, в переднике, верхом на метле, а в кружочке, как в комиксах, написано: «Овсянка, сээээр». Уголки рта Кэтрин опустились, губы дрогнули.
– Я знаю, вам трудно привыкнуть к этому месту, – сказала она, кинув блокнот на кровать, – но теперь это наш дом. Эта страна – моя родина, высмеивая этих людей и их привычки, вы высмеиваете и меня.
– Он высмеивал Дорис, а не англичан, – со взрослой холодностью заметил Эд.
– Ты считаешь правильным высмеивать людей?
– Считаю, что в моей комнате он вправе делать все, что не обижает ее хозяина.
– Тебя это не обижает?
– Ни капли. У Майкла талант. Ты бы тоже это заметила, не будь так сосредоточена на самой себе.
Кэтрин покинула спальню в презрительном безмолвии – стук каблуков затихал в глубине коридора, звуча как маленькие пощечины, но Эд как ни в чем не бывало уставился в «Повелителя мух», глаза забегали по строчкам. Майкл толком не понял, что случилось, Эд и мама никогда не переходили на крик, но в их беседах всегда было что-то неприятное, что-то тревожное.
– Можешь нарисовать еще кого-нибудь. Садовника.
– Что-то не хочется…
Майкл с остервенением, которое вспыхивало в нем так же резко, как затухало, вырвал рисунок, смял в комок и кинул в угол комнаты, а после притянул к себе вторую подушку и схватился за них, как за спасательные круги.
– С каждым днем ненавижу ее все больше, – процедил он.
– Маму или Англию?
– Обеих.
И пока в доме царило молчаливое военное положение, Кэти вступила в тот возраст, когда интерес вызывало все на свете, а в их новом доме и за его пределами было на что посмотреть, в отличие от шума города с его одинаковыми зеркальными коробками. С тех пор как Кэти научилась ходить, ее любимой игрушкой стал сачок, она хваталась за ручку и носилась по заднему двору, крича, визжа и заливисто смеясь. Бабочки приводили ее в неописуемый восторг, и когда они попадались в сачок, Кэти внимательно рассматривала их крылышки и просила Эда сфотографировать, а потом они торжественно отпускали пленниц на волю.
В конце лета Кэти так же беззаботно бегала за бабочками, в то время как Майкл совершенно потерял сон и покой. Джейсон решил отправить пасынка в школу-пансион и на учебу не поскупился, выбрав одно из самых престижных учебных заведений Англии – Лидс-холл. В будущем Джейсон собирался отдать туда и родных детей, в том числе и правильного наследника, на появление которого все еще надеялся.
Майкл с подчеркнутым пренебрежением рассматривал буклет школы, где все ученики носили форму по уставу: пиджаки с золотыми нашивками, полосатые галстуки, дурацкие шляпы с крошечными полями («Это канотье», – поправлял его Эд, но, как ни назови, дурацкими они быть не переставали). Прописали даже длину носков – ни лазейки для полета фантазии! Этого Майкл не слышал, но наверняка все эти павлины еще и изъяснялись со своим принятым произношением [17 - Received Pronunciation (RP) (букв. «(обще)принятое произношение») – акцент, считающийся стандартной и самой престижной формой разговорного британского английского языка с начала ХХ века.].
– Я буду приезжать. Обещаю. – Эд ткнул пальцем в текст. – Учебный год – это всего три триместра, а между ними каникулы, – сказал он, сжав плечо брата, но Майкл сбросил руку и разорвал буклет – кусочки снегопадом приземлились на траву.
– Слушай, я знаю, что ты злишься, но в этом нет моей вины.
Весь мир восстал против Майкла: яркое небо резало глаза, в траве истошно гудели кузнечики, в рот норовили залететь мошки, испещренные ссадинами ноги кусали муравьи, и он с неоправданной злобой сбивал их с себя.
– Я приеду на Рождество…
– Сейчас август! – выпалил он, карие глаза недобро вспыхнули.
– Я приеду на Рождество на две недели, – настаивал Эд.
– Ты хочешь этого?
– Уехать?
В уголках теплых глаз Майкла предательски блеснули слезы, и летняя краснота, подернутая пеленой, дрожала и плыла, окончательно теряя очертания. Даже под веками было не спрятаться – солнце выжигало светом картинки неприглядного будущего, в котором Эд навеки покидает дом и находит друзей среди толпы кровавых костюмов.
– Я совру, если скажу, что не хочу, – начал Эд с присущей ему спокойной мудростью, – я бы очень хотел взять тебя с собой. И Кэти тоже. – Он повернул золотистую голову. На небе ни облачка, в жизни ничего не подозревающей Кэти – тоже.
– Я… я не понимаю, что делать, – едва не плача, признался Майкл, взглянув на Кэти – ее вьющиеся волосы, собранные в хвостики, пружинили при малейшем движении.
Эд тяжело выдохнул и положил руку на плечо брата.
– Когда я уеду, ты займешь мое место.
– Но я…
Эд наставительно поднял палец, совсем как взрослый, и Майкл тут же утих.
– Когда я уеду, ты станешь старшим братом, на которого Кэти сможет положиться, будешь помогать ей и заботиться о ней, оберегать и подставляться под удар, чтобы ей не пришлось.
– Я не такой умный, как ты. Я вообще ничего не знаю, – возразил Майкл, впившись в колено грязными ногтями.
– Ты все знаешь. Мы столько лет это проходили. Все здесь, – коснулся он его лба, – и тут, – спустился к груди, к месту, где билось небольшое испуганное сердце. – Самое главное – оставаться хорошим человеком…
– Но почему я?
