– Батюшка все равно бы решил замужество на свой лад, так что да, я готова отдать…
Они не заметили, как по покрытым язвами губам мары скользнула ехидная ухмылка, повернулись к маре:
– Решили!
– А раз так, беритесь за руки и вставайте в круг!
Мара спрятала руку в складках платья и вытянула изящную золотую цепь, на конце которой болтались песочные часы, только внутри них пересыпался не обычный песок, а искрящаяся золотая пыльца. Мара подняла руку – часы мерно покачивались перед ее глазами, обрисовывая окружность вокруг девушек.
– Небо видит, слышит глас, – заговорила мара, – путай нити, рок верни, ты, игоша, догляди!
Вокруг девушек клубилась тьма, золотыми искрами таяла у ног. Резких порыв ветра сорвал с губ невольный вздох, бросил в руки старой мары, та подхватила его, будто нить, повязала на запястье.
– Ни на час, ни на день, а до самой смертушки, слово верное, рука твердая, закрепи то, что желаньем связано…
Ветер будто бы озверел, он ревел вокруг, метался. Девушки и старая мара стояли в центре круга, лишь подолы платьев тревожно бились, обрываемые свирепым ветром.
Мара перевела взгляд на Купаву:
– Говори, что хочешь…
– … Хочу выйти замуж за лю?бого. Отдаю за то, что я богатая дочь.
Старуха перевела взгляд на Милицу:
– Теперь ты…
Та схватилась узкою рукой за шаль, зашептала исступленно:
– Прошу, чтобы батюшка мой вернул все проигранное.
– Не за него проси, за себя! – рявкнула мара и темные глаза ее потемнели еще сильнее, будто два бездонных омута.
Милица рвано выдохнула, заговорила быстро, будто боясь одуматься, перед ее глазами помутнело, только икры золотого песка метались.
– Хочу снова стать дочерью богатого купца, за то отдаю право выйти замуж за любимого…
– Акха?нда аку?рта видхи! – крикнула мара, что означало «Вечные время знают»
Ворох тончайших золотых нитей сорвался с плеч девушек, смерчем закружился вокруг них, мара собирала его, заманивала вглубь приготовленных часов, а девушки, затаившись, наблюдали, как воронка наполняется, темнеет, заполняя полость. Милица ахнула, потянулась за нитями – она увидела их на одно короткое мгновение, свет заполнил все вокруг, отодвинув гнилую сырость. Тонкие нити коснулись пальцев теплым майским медом, просочились сквозь пальцы, оставив после себя ледяной холод.
А золотой песок внутри часов клубился, ссыпаясь в нижний сосуд, будто в черную пропасть. Внутри – и Купава, и Милица готовы были поклясться, что выдели это – таяли их собственные образы.
– Ключ. Замок. Язык. – бормотала старая мара, запечатывая заклятие внутри песочный часов. Убедившись, что ни одна золотая нить, сорванная из судеб девушек, не пропала, она улыбнулась: – Сделано, теперь ступайте…
Ветер бесновался вокруг, закрывая преступниц от всего света, но стоило маре сказать последнее слово, стих и рухнул камнем у ног старухи, свернулся там безвольным котенком. Стены раздвинулись.
– А что должны тебе? – всполошилась Милица.
– О том не волнуйтесь, свое я уже взяла… Ступайте! – поторопила их старуха, подталкивая оробевших девушек к выходу.
Девушки, не оборачиваясь, заторопились из шатра. Ноги стали будто ватные, едва передвигались, тяжесть легла на плечи. А потому обе шли, как во сне, покачиваясь, на неверных и слабых ногах.
– Ты чувствуешь это? – спросила Милица, когда они проходили мимо голодного огня, на этот раз он их пропустил равнодушно, словно уже взял свою плату с лихвой.
Купава покосилась на подругу:
– Чую… Да то не беда, наутро все пройдет, – не слишком уверенно заключила.
Милица кивнула – внутри себя она ощущала лишь пустоту.
* * *
Старая мара, усмехаясь, смотрела им вслед. Пель под ее ногами всколыхнулась, завилась крохотным смерчем, из которого выросла женская фигура. В темных волосах блеснули изумруды.
– Успела? – спросила коротко.
Мара кивнула в ответ. Она подняла вверх руку – от ее запястья тянулась сверкающая золотом нить, теряясь где-то за призрачными стенами шатра. Нить покачивалась не то от ветра, не то от движения той, чье слово она забрала. Мара громко расхохоталась, призывая тварей, все это время прятавшихся в темных углах шатра.
– Видели? Слышали? – спрашивала она. – Ну так идите, вы знаете свою работу!
Она выпрямилась и покосилась на гостью, подбоченилась:
– В тот раз не удалось, в этот уж я не упущу.
Гостья фыркнула.
– Я не за этим к тебе пришла…
Часть 1. Милица
После, пробираясь к своей светлице, Милица слышала приглушенные голоса отца и Митрия-приказчика, они спорили о чем-то. Стараясь двигаться бесшумно, чтобы не скрипнула ни единая половица, девушка остановилась у порога светелки— голоса лились снизу, отец с Митрием говорили из торговой лавки.
– Вдомёк не возьму, Чеслав Ольгович, почто и его-то на кон поставил?
Отец только горько вздохнул. Знакомо скрипнула под ним скамья:
– Да об чем толковать, Митрий? Будто пелена на глазах… Не упомню ничего.
– Может, морок какой?
– Да ежели и так, как докажешь? Говорю же тебе, Митрий…
И отец понизил голос, Милица не разобрала больше ни слова. Видно, ни отец, ни Митрий еще не ложились, раз за разом проговаривая беду да выискивая способ спастись. Не найдут – о том Милица догадалась еще днем, когда услышала на кухне про то, что отец проигрался в кости, будто все поставил на кон, да все и проиграл заморскому купцу. Отец и прежде впадал в азарт, бывала за ним такая слабость, да только больше дневной выручки не проигрывал, вовремя останавливался. Кухарка да горничная спорили, что теперь нового хозяина сыскать придется.
– Хорошо бы хоть до дома добраться, – сетовала кухарка, приехавшая с семьей из Ярославля на ярмарку. И всплакнула, добавив: – Не то на чужбине батрачить придется.
Они-то и шептались, можно ли князя в судьи позвать да оспорить проигрыш.
– Ежели б наш купец был, аркаимский, то князь Олег бы вступился, знамо дело, – отвечала горничная Прасковья, девка дородная да ушлая. – А так… пришлый же он. И другой игрок тоже пришлый… может, прогонит только он того, ежели на обмане споймают его. Но тогда и вовсе, ищи-свищи. Жалко, детки-то его по миру пойдут. Милицу бесприданницей замуж не возьмут, одна дорога, в скит.
Обе вздохнули, а по спине подслушивавшей их девушки холодок пробежал – лучше в омут, чем заживо в ските гнить. Тогда-то притихшая Милица и поняла – надо искать другой способ.
– А что, можно ли наговор какой применить для сохранения денег, – спросила у Прасковьи за завтраком.
Та полоснула ее взглядом. Мрачно бросила:
– Прознали все-таки… А батюшка ваш строго-настрого запретил говаривать вам.
– Прознала, – Милица отставила крынку с молоком, принесенную Прасковьей. – Сказывай, есть ли средство?
Прасковья с опаской покосилась на дверь, потом бросилась к Милице, рухнула в ноги, и склонившись к самому уху, прошептала горячечным шепотом:
– Не губи, матушка, коли прознают, что я тебя надоумила, на дыбе вздернут, князь наш на то строг… не любит он чернокнижников да колдунов. Но нынче на ярмарке, коли сильная нужда у тебя, откроется проход в Тайные ряды… Там можно сыскать новую судьбу, коли найдешь кого другого на обмен.
Милица взглянула в глаза Прасковьи:
– Правду говоришь? Без обмана?
– Макошью, повелительницей судеб, клянусь, – она схватилась за оберег. И снова опасливо оглянулась на дверь. Понизив голос, добавила: – На днях Купава, дочь сребреника Игната Завойского, что на дольней улице приживает, плакалась, что батюшка просватать ее обещал, сказывала, будто на все готова пойти, лишь в дом нелюбого не идти… К Купаве сходи, может, сговоритесь. Только я тебе ничего не сказывала! Огнем пытать будут – не признаюсь, поняла ли?
Милица знала о том, с Купавой дружны с детства, частенько засиживались за гаданиями да за разговорами до темна. Как приехали они с отцом и сестрицей, так Купава к ней прибежала хорониться от батюшкиного гнева, мол, замуж силой отдать хочет. На дне беспокойных глаз Милицы мелькнул страх, загорелся синей искрой, да погас, лишь услышала Прасковья:
– Поняла, не скажу никому… Да и что говорить, коли сама на преступление идти собираюсь.
Прасковья поднялась с колен.
– Как Серебряная звезда поднимется над небом, так идите…
С той минуты потеряла Милица покой, металась по светелке, будто синица в клетке. Сердце билось, чуя беду. А совета спросить не у кого. Днем сестрица Аглая заглянула:
– Неужто нездорова ты? И взгляд больной, будто в лихорадке ты.
Милица бросилась к сестре, обняла худенькие плечи – Аглае только-только минуло одиннадцать весен, худенькая и тихая затворница, она все больше сидела в своей светелке за рукоделием да книжки читала, что отец привозил из дальних странствий. Языков не знала, да картинки больно хороши, по ним и рассказывала, придумывала сказки одна другой краше, нянюшке да батюшке на радость.
– Нет, милая. Все хорошо, здорова я…
Схватив сестру за плечи, заглянула в огромные голубые глаза, перепуганные и будто немые – как такие подвести? Как на нищету и убогость обречь?
Прижав сестру к груди, похлопала ее по спине.
– Ступай, не печалься ни о чем.
А про себя добавила: «Я все решу».
Да и как иначе – Милица всю жизнь старшенькой росла, как матушка умерла, так дом вела, хоть самой тогда годков чуть больше, чем теперь Аглае было. Вот и пошла она тогда искать дочь сребреника аркаимского Купаву, поделилась с той услышанным от Прасковьи.
Как вернулась из Тайных рядов, Милица прислушалась к себе – никаких перемен, только пустота внутри, будто червяк голодный, шевелится.
«Может, соврала старуха?» – подумала.
В дальнем конце дома, у кухарки, плакал ребенок да исступленно шептал чужой голос. Девушка разобрала лишь: «ополоумел», «по миру пустил», «девка неразумная»… Не надо гадать, прислуга перемывала косточки отцу, да обсуждала горе, приключившееся с хозяином. А заодно прочили судьбу горькую дочерям разорившегося купца.
Милица вздохнула.
Тихонько толкнула дверь светелки и скользнула внутрь. Притворив за собой, прильнула спиной да съехала по ней – в душе клокотало беспокойство. Не то, от которого тревожишься и млеешь от предвкушения, не то, с которым она ждала праздников или возвращение отца из дальнего странствия. Чувство, что росло в груди, было иного свойства. Будто заноза, засевшая под сердцем, разливалась чернотой, заставляя задыхаться от тоски. И дыра под сердцем, что оставила та больная заноза, становилась все шире, все сильнее мешала дышать.
Милица схватилась за грудь – ее сдавило, будто тяжелый камень придавил. Отползла к окну, да так и отключилась, не сумев подняться и отворить створку.
* * *
Наутро Милица проснулась с тяжелой головой, в висках шумело. Плечи онемели и затекли лежать на твердом полу.
Простонав, девушка приподнялась. Тяжесть и пустота в груди никуда не делись, они будто упрочились там, собираясь остаться надолго.
Поднявшись на ноги, позвала Прасковью – та обычно являлась сразу, едва Милица вставала с постели. Приносила воды, да делилась дворовыми сплетнями. Сейчас Милица была бы рада узнать, что беда миновала, да отец вернул проигранное.
Но Прасковья не появилась даже тогда, когда Милица выглянула за дверь и стала ее кликать.
– Да что ж такое… Прасковья!
Девушка появилась – выглянула с нижнего этажа, перекинувшись через перила, посмотрела с укором:
– Чего орешь? Спускайся давай, лежебока… Тебя матушка уже трижды спрашивала.
И исчезла.
А у Милицы аж щеки зарделись. Матушка! Матушка ее трижды спрашивала.
Девушка, забыв, как дышать, бросилась вниз, пробежала через горницу да на отцовскую сторону. Прасковья перехватила ее у двери – грубо схватила за локоть да потянула назад.
– Ополоумела ты что ли?! В таком виде к матушке являться? На хоть… завтрак ей отнеси, да смотри, ругать станет, не перечь, как давеча – я не нанималась тебя лещиной охаживать!
И, вручив в руки поднос, развернулась и убежала в кухню – оттуда доносился радостный и деловитый гомон готовящегося к большому застолью народа.
За дверью послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась.
– Сколько ждать мерзавку можно?! Ты…
Милица медленно, будто не веря собственным ушам, развернулась – перед ней стояла, подбоченясь, незнакомая женщина в богатом опашне с парчовым узором, на голове – золотая кичка с обнизью, на пальцах – крупные перстни с рубинами да бирюзой. Женщина смотрела на Милицу свысока, с нескрываемой неприязнью.
Смерив девушку взглядом, процедила:
