– Явилась…
– Здрасьте, – Милица забыла, как говорить, от того звуки выбивались из горла, будто песок из забытой торбы.
Женщина полоснула ее взглядом, размахнувшись, ударила по щеке так, что Милица выронила поднос – кувшин разбился, расплескав теплое еще молоко, круглый хлеб и головка сыра покатились под ноги незнакомки. Придерживая вмиг опухшую щеку, девушка едва сдерживала слезы – но те предательски собирались в уголках глаз и стекали по щекам. Обида перехватила дыхание, застила глаза.
– За что?
На шум прибежали дворовые, Прасковья запричитала, бросилась к Милице, оттаскивая ее за спины слуг. Милица вырвалась.
– За что? – она посмотрела на Прасковью. – Она пощечину мне дала!
– И того мало, – растерянно и зло шептала Прасковья, загораживая собой и подталкивая к выходу. – Ишь, чего удумала, матушке перечить… Матушка за без причины ручку-то белую не подымет.
«Матушка» между тем стояла в дверях отцовской горницы, взгляд ее потемнел, на щеках заалели пятна румянца, ноздри жадно хватали ставший кислым и густым воздух.
– К столбу ее!
Прасковья всхлипнула от бессилья, опустила руки.
– Меня? К столбу? – Милица остановилась соляным столбом, уставилась в незнакомку. – Да ты кто вообще такая? Какое право надо мной имеешь?!
– Ударилась она, – вступилась за нее Прасковья, все еще прикрывая собой. – Как утром вставала, так и ударилась головой. Не в себе она, матушка… прости дуру.
– Прости дуру?! Это обо мне ты, что ли? – Милица оттолкнула горничную. Та только горестно вздохнула, спрятала руки под передник.
Милица почувствовала грубые руки на своих плечах, ее волокли на двор, кто-то смеялся в лицо, кто-то отводил взгляд, Прасковья принялась торопливо собирать разбросанный хлеб.
– Да что тут происходит?! – орала Милица, вырываясь из цепких рук дворовых.
Ее приволокли на двор, скрутили и сколько она не вырывалась, привязали к столбу. Милица рычала, будто медведица, царапалась и кусалась, да только силы оказались не равны – вскоре мужики посторонились, пропустив к девушке ту самую незнакомку, имя которой девушка так и не вспомнила (да и знала ли?).
– Ты, девка, все не уймешься, – с ехидцей проговорила она, с удовольствием разглядывая перепачканную грязью, зареванную девушку с распухшей щекой и кровоподтеком на губе – следами недавней пощечины.
– Да кто ты такая! – рявкнула та. Дернулась, надеясь высвободить накрепко связанные руки – напрасно, узел только крепче затянулся. – Что тебе от меня надо?
– Покорности и послушания, как и пристало девице, – невозмутимо сообщила та. – Да только глупа ты, права Прасковья. Постоишь тут, пока не поумнеешь.
Не отпуская ее взглядом, она бросила слугам:
– Смотрите, чтоб не поили ее, да не кормили… Быстрее образумится.
Развернувшись, она ушла.
Мужики, постояв еще немного, медленно потянулись к дому. Никто не оглянулся, никто не подошел, не объяснил, что происходит. Милица взвыла, запрокинув голову, смотрела на небо – круглый золотой диск поднимался высоко, обещая жаркий и знойный день.
* * *
Солнце поднималось все выше.
Крыши купеческого терема не закрывали крохотный двор – тот оказался залит жарким огнем, будто сковорода. Домашняя птица попряталась в тени, скотина притихла в ожидании прохлады, челядь не выглядывала на двор.
Милица же изнывала под полуденным солнцем. От едкого пота щипало глаза, губы потрескались и кровоточили, плечи онемели так сильно, что уже не чувствовали боль от ожогов. Руки, скованные крепкой веревкой, сперва покалывало, а потом и вовсе стало ломить, будто кто жестокий выворачивал суставы. Ноги ныли.
Гнус, налетевший с болот, обнаружил свою жертву и теперь жалил, кусал – каждая мошка отрывала кусочек человеческой плоти, звала товарок на пиршество. Милица, пока были силы, вертелась, прятала лицо, но вскоре силы оставили ее.
Хотелось пить. Жажда подступала осторожно, будто примериваясь к новой жертве. Сухость во рту, усталость быстро сменились одышкой, сердце будто выпрыгивало из груди, кровь билась в ушах, а голову будто обвило жгучим обручем. Мысли Милицы путались, ей то казалось, что по двору к ней матушка родимая идет, то мерещился приближающийся дождь.
– Воды…
Хрип, что скрывался с ее губ, слышала только Прасковья, прильнувшая к стене у ворот конюшни.
– Вот дуреха, – шептала она, покусывая губы, но подойти боялась – когда хозяйка в таком бешенстве, лучше ее не злить, не то рядом с Милицей встанешь, да еще и плетью огреть велит. А коли сама не увидит, так кто другой из домовых донесет, еще хуже станет. Прасковья ждала темноты.
Заслышав шаги на красном крыльце, Прасковья юркнула в конюшню, притаилась.
– Милый мой приехал, – донеслось до нее воркование хозяйки.
– Ведьма, – выдохнула Прасковья и перевела взгляд на Милицу – та поникла головой, ноги подкосились и девушка повисла безвольной куклой на веревках. Прасковья взглянула на небо: – Хоть дождик бы пошел.
– Параска! Куда запропастилась эта девка… Прасковья!
Прасковья вжала голову в плечи да выглянула из-за угла – на крыльце стояла, подбоченясь, кухарка, махнув рукой. Вернулась в дом. Прасковья, подобрав юбки, бросилась через двор в ледник, распахнула его и нырнула внутрь. Появилась через пару минут, важно вышагивая и обтирая передником от пыли две банки с соленьями. Мальчишка как раз выскочил на крыльцо, заметив девушку, махнул рукой:
– Параска, тебя Докука сыскалась, ругается больно уже…
Прасковья притворила плотнее двери ледника да неторопливо направилась к дому:
– А чего меня сыскать, коли сама с утра в ледник прибираться отправила, – она пожала плечами, взобралась на крыльцо.
Кухарка Докука в общем-то была не злой бабой, только суетной больно. Прасковья догадалась – хозяин явился из лавки в неурочный час, вот и поднялся шум. Притворяя за собой дверь, еще раз взглянула на повисшую на веревках Милицу, качнула головой и пошла в кухню. Докука между тем бросила на нее пронзительный взгляд, кивнула на двор:
– Жива?
Прасковья замерла, поняв, что ее раскрыли, но отпираться не стала – Докука вырастила Милицу с пеленок, от того печалится о ее судьбе не меньше, пожала плечами:
– Как бы разум не потеряла…
Докука нашла взглядом внука, того самого мальчугана, что звал Прасковью с крыльца, зачерпнула с ведра воды и отдала мальчонке:
– На, напои ее.
По тому, что Гордей не стал переспрашивать, кого напоить, Прасковья поняла, что говорили они о Милице, пока сама Прасковья пряталась на дворе. Вздохнула, опускаясь на лавку.
– Не боязно мальчонку подставлять? Павла Ждановна осерчает…
Докука отвела взгляд, вернулась к тесту, которое месила на дубовом столе. Промолчала. Прасковья подалась вперед и голос понизила:
– Как бы кто не сказал хозяйке…
– А кто скажет? – Докука с вызовом вздернула голову. – А ежели найдется такой змееныш, так и животом маяться у меня будет, помяни мое слово!.. И хватит о том, зови Аглаю, вареники лепить будем, хозяйка изволила пожелать к ужину, надобно двадцать дюжин налепить.
Прасковья поднялась, переставила банки с соленьями, которые она все еще держала на коленях, на стол, сполоснула руки у рукомойника, обернулась:
– Так, может, и Милицу вызволить… Ну, чтобы сподручнее было.
Докука фыркнула:
– Как же, вызволишь, Павла Ждановна уже успела напеть Чеславу Ольговичу, какая дочь его лентяйка непочтительная… Сама слышала, – тыльной стороной ладони, она поправила выбившийся из-под платка волос.
Прасковья вздохнула: плохо дело. Если хозяйка и батюшке Милицы наговорила всякого, то тот заступаться не станет, больно любит он молодую жену Павлу Ждановну, принесшую ему в дом сундуки с добром, каких никто не видывал. Была хозяйка богатой невестой, появилась на дворе хозяина в непростую годину, когда подписал хозяин закладную кабалу. Не иначе ведьмой она была, Павла Ждановна, только очаровала она хозяина так быстро, что на следующий день уже свадебку пировали. Сказывали, черти плясали больше всех на той свадебке, жаль Прасковья не видела – ее отправили с Митрием выкупать ткани для ярмарки. А когда обернулась, Павла Ждановна уж была в доме полноправной хозяйкой, да лютовала… И Милице больше других доставалось.
В кухню скользнула тенью Аглая, младшая дочь Чеслава Ольговича – на девчушки лица не было. Прасковья обняла ее, спрятала горячее от выплаканных слез лицо на груди, похлопала по спине:
– Ну, полно, милая…
Аглая качнула головой, попыталась высвободиться – с неожиданной для возраста и телосложения силой. Прасковья только крепче ее перехватила:
– Тише ты, не артачься… Напоили ее. А об остальном не печалься, ночи жди.
Аглая подняла воспаленное от горя лицо.
– Правду говоришь?
Прасковья вместо ответа подтолкнула девочку к столу:
– Работай, давай, пущая батюшка порадуется, какая ладная да работящая ты, авось и спросит что про сестру…
Девочка замерла, уставилась на горничную:
– И что сказать? Что мачеха строжится да лютует?
Прасковья переглянулась с Докукой. Та присела на скамью:
– Тут хитрее надо быть, милая… Думать будем.
– Да пока вы тут думаете, она там одна, к столбу привязанная! – Аглая стукнула кулачком по столу, мука поднялась облаком, спрятало гнев девочки от чужих глаз.
Докука схватила ее за рукав, усадила рядом:
– Не ерепенься, дуреха, работай давай!.. Не то матушка осерчает.
Аглая вырвала руку, пробурчала:
– Она мне не матушка.
Но спорить больше не стала, только с тревогой прислушивалась к голосам в горнице, да шуму за кухонным оконцем. По чуть-чуть пересела на край лавки так, чтобы видеть двор и сестру, прикованную к столбу.
* * *
Водица, принесенная Гордеем, только на вид избавила Милицу от страдания – очнувшись, она с новой силой почувствовала боль в омертвевших конечностях. Пот приманивал вездесущих мух и мошку, которые норовили залезть в глаза, ног или рот, отщипнуть кусочек живой плоти. Ранки, разъеденные соленым потом, жгло, кожу саднило.
Милица билась на веревках, избавляясь от тварей, пока не ослабла и не повисла на путах, низко склонив голову на грудь, когда рядом почудилось движение. Солнце клонилось к закату, густые и длинные тени легли на двор, придавив густой ковер из травы, а из окон лилось тихое пение работников, уставших от дневной жары.
От ледника отделился сгусток тени – Милица сперва его и не заметила, только почуяла чужой и голодный взгляд. Приподняла голову, огляделась. И вот тогда-то обмерла – сгусток, чуть плотнее самой вечерней тени, перекатывался по траве. Скользил по ней, не приминая покров, не беспокоя крохотные ярко-желтые цветки да покорные васильки, а из глубины этой тени смотрели, не мигая, два глаза, и струился от них гнилушно-зеленый свет, какой бывает над погостом в безлунную ночь.
– Чур меня, – прошептала Милица, сообразив, что защититься от нечисти, не может – ни руку выпростать, ни соли заветной бросить.
А нечисть между тем подбиралась к Милице ближе, и вот девушка уже могла разглядеть короткую неповоротливую шею на покатый плечах, куцее тельце с короткими ножками да той же длины ручонками. Существо передвигалось, помогая себе руками, переставляя их, будто лапы.
– Пшел вон!
Милица почувствовала по спине озноб, чем ближе тварь подбиралась к ней, тем холоднее становилось. Топнула ногой. Тварь остановилась на мгновение, развернулось и стало обходить вокруг привязанной к столбу девушки, идя строго по границе света и тени. И чем ниже садилось солнце, тем ближе подбиралась тварь. Она вглядывалась в Милицу, скалила беззубый рот и всхлипывало.
А из-под крыльца показалась еще одна пара глаз…
– Да сколько же вас тут! – вскрикнула девушка, с опаской поглядывая на край заходящего солнца – оно уже коснулось кромки крыш и забронзовело. От нечисти девушку отделяла только тонкая полоска света, пока яркая и горячая, но уже готовая растаять. У Милицы сбилось дыхание – оба существа изготовились, чтобы прыгнуть на нее.
Она крикнула. Твари переступили с ноги на ногу и приблизились еще на полшага.
– Помогите! – крикнула Милица.
Нечисть не шелохнулась. Их тельца стали темнее, будто наполняясь плотью, Милица отчетливо видела плоские полузвериные морды, ввалившиеся носы, острые коготки на коротких лапах. Сейчас они больше всего напоминали голодных зверьков, хотя может они ими и были – мало ли что родит Тьма.
Солнце скользнуло по черепичной крыше и закатилось за горизонт. Полоска света, отделявшая девушку от нежити – те поднялись на лапы и прижали головы к земле.
– Помогите!
Крик получился отчаянный, переходящий на визг – Милица не ждала, что на голос ее придет хоть кто-нибудь, но может, хоть отпугнет нечисть, или приманит дворовых собак, как всегда запропастившихся именно тогда, когда они нужны.
Тварь, появившаяся из ледника – она была покрупнее и покряжистей – бросилась на Милицу, та завизжала, изловчилась, попала коленом в грудь твари. Отбросила ее – та глухо шлепнулась на землю, но тут же поднялась на ноги и бросилась вновь. Вторая тварь целила прямо в горло.
Милица закричала, что было силы.
Скрипнула дверь, на заднее крыльцо упала узкая полоска света – на порог вышла Прасковья:
– Ты почто орешь?
Твари отпрянули, бросились в рассыпную. Милица забыла как дышать.
– Прасковья, милая, страх-то какой… – она вглядывалась в темноту, выискивая две пары гнилушно-зеленых огоньков, и готова была поклясться, что притаились твари в ожидании, когда добыча снова окажется в их власти. И тогда уж Милице не сдобровать – коли ждали они заката, значит, только вошли в свою силу, до зари точно загрызут…
Горничная, хмурясь, спустилась с крыльца. В руке она держала краюху хлеба и крынку. Свечу держала высоко над головой. Найдя Милицу перепуганной и оглядывающейся по сторонам, тоже принялась оглядываться.
– Чего увидела-то?
– Не знаю, милая… твари какие-то, не то жабы, не то собаки какие. Одна, вон, из ледника выбралась, другая – из-под крыльца.
