Глава 3
Ночь в доме Тамары была похожа на погружение в темную, вязкую воду. Сон не приносил облегчения, он был лишь продолжением кошмара, рваным, тревожным, полным неясных образов и тягучего чувства падения. Я проснулась от серого, безрадостного рассвета, который сочился сквозь жалюзи. Голова гудела, во рту стоял горький привкус вчерашнего вина и невыплаканной до конца боли.
Тамара уже хлопотала на кухне. Она поставила передо мной чашку кофе и тарелку с сырниками, но я не могла заставить себя прикоснуться к еде. Сам вид домашнего завтрака, символа нормальной, упорядоченной жизни, вызывал приступ тошноты.
– Тебе надо поесть, Кать, – мягко сказала она.
– Не могу, Том. Кусок в горло не лезет.
– Тогда хотя бы кофе выпей. Тебе нужны силы.
Силы. Да, они мне определенно были нужны. Впереди был день, полный неизвестности. Первым делом нужно было попасть домой. Домой. Как странно и фальшиво звучало это слово. Еще позавчера оно означало для меня крепость, уют, безопасность. Сегодня это было место преступления, оскверненное предательством. Но там были мои вещи. Мои книги, моя одежда, мой ноутбук, документы. Моя жизнь, упакованная в шкафы и ящики.
– Я поеду домой, – сказала я, и мой голос прозвучал на удивление ровно.
– Одна? – Тамара нахмурилась. – Катюш, может, не надо? Давай я с тобой. Или дождемся одиннадцати, после адвоката…
– Нет. Я должна сама. Прямо сейчас. Пока он, скорее всего, у своей… новой пассии. Я хочу сделать это в тишине. Просто забрать необходимое.
Я видела, что Тамаре моя идея не нравится, но она не стала спорить. Она понимала. Это был мой крест, и нести его предстояло мне одной. Она лишь сунула мне в сумку бутылку воды и пачку обезболивающего. «На всякий случай», – сказала она.
Такси несло меня по знакомым улицам. Город жил своей обычной жизнью: люди спешили на работу, мамы вели детей в сады, дворники лениво сгребали палую листву. А я смотрела на все это, как из аквариума. Мир остался прежним, это я в нем стала чужой, инородной. С каждым поворотом, приближавшим меня к дому, тревога нарастала. Я пыталась представить, что я почувствую, войдя в нашу квартиру. Облегчение? Боль? Ненависть? Я не знала.
Вот он, мой дом. Серый, девятиэтажный, ничем не примечательный. Я вошла в подъезд, поднялась на лифте на свой седьмой этаж. Сердце колотилось где-то в горле. Я достала ключи. Руки слегка дрожали.
Вставила ключ в замочную скважину. Он вошел легко, как всегда. Но когда я попыталась его повернуть, он не поддался. Ни на миллиметр. Я замерла, не сразу осознав происходящее. Наверное, не тот ключ. Я вытащила его, посмотрела. Тот. С брелоком в виде серебряного слоника, который дочка привезла из Таиланда. Я попробовала еще раз. Сильнее. Бесполезно. Ключ упирался во что-то внутри, отказываясь выполнять свою функцию.
И тут до меня дошло. Холодной, парализующей волной. Он сменил замки.
Не просто изменил. Не просто лгал. Он вычеркнул меня. Стер. Запер дверь в мою собственную жизнь, в мой собственный дом, где я прожила двадцать пять лет. Это была уже не измена. Это было объявление войны. Жестокое, продуманное, беспощадное.
Первым порывом было сесть прямо здесь, на коврик у двери, и завыть. Но я не позволила себе этого. Вместо слез пришла ярость. Глухая, холодная, звенящая в висках. Я начала стучать. Сначала костяшками пальцев, потом громче, уже кулаком. Стучала отчаянно, вкладывая в каждый удар всю свою боль и ненависть. Звук гулко разносился по лестничной клетке.
На шум открылась соседняя дверь. Оттуда выглянула Клавдия Петровна, наша соседка, одинокая старушка, которая знала все обо всех. Она всегда была со мной подчеркнуто вежлива, но за этой вежливостью я чувствовала что-то цепкое и недоброе.
– Чего стучишь, милая? – спросила она с неприкрытой, злорадной ухмылкой. – Не откроют тебе. Петр Николаевич просил передать, что он тебя больше здесь не ждет.
Я ошарашенно смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова. А она, наслаждаясь моим унижением, с кряхтением выкатила из своей квартиры в коридор чемодан. Мой старый дорожный чемодан. Он был собран. Небрежно, наспех. Из него торчал рукав моего халата и край любимого пледа.
– Вот, велел отдать, – продолжала она своим скрипучим голосом, подталкивая чемодан ко мне. – Сказал, что порядочные женщины по ночам из дома не уходят. А шлюхам в приличном доме не место. Еще и наглости хватило заявиться…
Шлюха. Это слово ударило меня под дых, выбив остатки воздуха. Он не просто выставил меня. Он заранее подготовил почву. Оклеветал. Разыграл спектакль, где он – обманутый муж, а я – гулящая жена. Унижение было всеобъемлющим, публичным.
Я стояла посреди лестничной клетки, рядом с унизительным чемоданом, набитым моей прошлой жизнью, и чувствовала, как земля уходит из-под ног. У меня оставалась неделя отпуска. Но куда мне было ехать? К Тамаре? Я не могла вечно сидеть у нее на шее, разрушая покой ее семьи. Родные далеко, в другом городе. Дочь за границей, и я не хотела втягивать ее в эту грязь по телефону. Оставалась только дача. Старая бабушкина дача. Заброшенная, холодная, но единственное место на земле, которое принадлежало только мне.
В голове вдруг всплыли слова Тамары: «Жесткий, как наждак… выигрывает процессы». И ее же совет: «Он не должен уйти от этого чистеньким». Что-то внутри щелкнуло. Я достала телефон. Мои пальцы больше не дрожали. Они уверенно нашли в контактах номер и нажали кнопку вызова.
– Полиция, – ответил бесстрастный голос на том конце.
– Здравствуйте, – мой голос был спокоен. – Меня зовут Екатерина Волкова. Мой муж сменил замки и не пускает меня в мою собственную квартиру. Я нахожусь по адресу…
Ожидание было пыткой. Я сидела прямо на ступеньках, отвернувшись от чемодана и от двери Клавдии Петровны, за которой я чувствовала ее любопытное присутствие. Каждая минута казалась вечностью.
Наконец, я услышала тяжелые шаги. Участковый, мужчина лет сорока с уставшим лицом, поднялся на этаж. Он посмотрел на меня, на чемодан, вздохнул.
– Вы вызывали? Волкова Екатерина?
– Да, это я.
– Паспорт с собой? Прописка? Я протянула ему документ. Он внимательно изучил страницу с регистрацией. – Хорошо. Пойдемте, поговорим с вашим супругом.
Он позвонил в дверь. Долго никто не открывал. Потом за дверью послышались шаги. Замок щелкнул. На пороге стоял Петр. В домашнем свитере, растрепанный. Увидев меня и полицейского, он мгновенно нацепил на лицо маску оскорбленной добродетели.
– А, это ты… – он посмотрел на меня с плохо скрываемой ненавистью. – Я так и знал, что ты устроишь скандал. Товарищ лейтенант, эта женщина пытается ворваться и угрожает мне!
– Гражданин Волков, – устало, но твердо произнес участковый. – Ваша супруга имеет точно такое же право находиться в этой квартире, как и вы. Это совместно нажитое имущество. Смена замков без ее согласия – это самоуправство. Вы обязаны обеспечить ей доступ в жилище. Все ваши имущественные споры решайте в суде, а не здесь.
Петр побагровел. Он хотел что-то возразить, но стальной тон полицейского не оставлял пространства для маневра. Он понял, что проиграл этот раунд. С ненавистью в глазах он отступил в сторону, пропуская меня внутрь.
Я вошла в свою квартиру, которая вдруг стала чужой. Прошла в спальню под его тяжелым, сверлящим взглядом. Он стоял в дверях, скрестив руки на груди, и наблюдал за каждым моим движением. Я молча открыла шкаф. Достала дорожную сумку, гораздо больше той, что он мне выставил. И начала методично собирать вещи. Не те, что он мне бросил, как подачку. А те, что были нужны мне. Хорошие джинсы, теплые свитеры, белье, ноутбук, зарядные устройства. Папку с документами. Шкатулку с немногочисленными украшениями. Пару фотографий в рамках – я и дочка.
Я не проронила ни слова. И я видела, мое молчание бесило его гораздо больше, чем крики. Он ждал истерики, слез, скандала. А получил холодное, презрительное безразличие.
Собрав две сумки, я пошла к выходу. Прошла мимо него, стараясь даже краем одежды не коснуться его. Он что-то прошипел мне в спину, но я не разобрала слов, да и не хотела. На лестничной клетке я кивнула участковому: «Спасибо». Тот лишь устало махнул рукой.
Я не притронулась к чемодану, который так и остался стоять у стены. Это была его игра, его унижение, и я оставляла это ему. Спустившись на лифте, я вышла на улицу. Сентябрьский воздух показался мне воздухом свободы. Я достала телефон и вызвала такси. Когда оператор спросила: «Куда поедем?», я, не колеблясь ни секунды, назвала адрес. Адрес старого дачного поселка, где меня ждал заброшенный бабушкин дом.
Глава 4
Такси ехало долго. Сначала мы тащились по забитым городским проспектам, потом выбрались на гулкое шоссе, и, наконец, свернули на узкую, петляющую дорогу, ведущую к дачным поселкам. Пейзаж за окном менялся. Высотки уступили место унылым пригородам, те, в свою очередь, растворились в полях и перелесках. Я смотрела, как мимо проносятся деревья, уже тронутые осенней ржавчиной, и думала о том, что эта дорога – точная метафора моего бегства. Бегства из жизни, которая еще несколько дней назад казалась мне незыблемой, в полную, абсолютную неизвестность.
Дача. Слово это отзывалось во мне призрачным теплом из далекого прошлого. Я вспомнила, как мы с бабушкой приезжали сюда на все лето. Воздух пах сосновой смолой и нагретой на солнце земляникой. Дни были бесконечными, полными маленьких приключений: походов на речку, строительства шалашей, чтения книг на старом скрипучем гамаке. Бабушка пекла пироги с яблоками, а вечерами мы сидели на веранде, пили чай с мятой и смотрели на звезды. Тогда дача была синонимом счастья, свободы, беззаботности. Сейчас я ехала туда, как в ссылку. Это было мое последнее прибежище, единственное место на карте, где меня не могли достать ни лживые воспоминания, ни презрительные взгляды соседей.
– Надолго сюда? – нарушил тишину водитель, пожилой мужчина с усталыми глазами. – Народ-то уже весь разъехался, сезон закрыт.
– Не знаю, – коротко ответила я. – Поживем – увидим.
Он больше ничего не спрашивал. Наконец, мы свернули к знакомым воротам с облупившейся звездой. «СНТ Рассвет». Какая ирония. Никаким рассветом для меня здесь и не пахло. Скорее, густыми, беспросветными сумерками.
Такси остановилось у покосившегося забора. Я расплатилась, водитель выгрузил мои сумки на заросшую сорняками обочину и, не прощаясь, уехал. Я осталась одна. Тишина, густая и почти осязаемая, тут же обрушилась на меня. Она была нарушаема лишь шелестом листьев да далеким лаем собаки. Я взглянула на дом.
Он смотрел на меня, как старый, обиженный родственник. Краска на стенах облезла, обнажив серые, выцветшие доски. Резные наличники на окнах потемнели и потрескались. Крыльцо опасно просело на один бок. Сад, когда-то бывший бабушкиной гордостью, превратился в дикие, непроходимые джунгли. Высоченный бурьян вперемешку с крапивой скрывал остатки цветочных клумб. Старая яблоня, скрюченная и больная, уронила на землю мелкие, червивые плоды, которые источали кислый запах гниения.
Это место было не просто заброшено. Оно было мертво. И эта мертвенная честность запустения была мне сейчас ближе и понятнее, чем глянцевый, вылизанный уют моей городской квартиры, оказавшийся всего лишь декорацией к спектаклю одного актера.
Я нашарила в сумке старый ключ. Большой, железный, с ржавчиной на бородке. Этот ключ вошел в замок туго, со скрежетом, но поддался. Я провернула его, и старая дверь с жалобным стоном отворилась.
В нос ударил тяжелый, спертый запах. Запах сырости, мышиного помета и пыли, копившейся годами. Я шагнула внутрь, в полумрак. Мебель стояла на своих местах, укрытая белыми саванами простыней, и походила на призраков.
Я занесла сумки и оставила их у порога, не решаясь вторгаться в этот застывший мир. Медленно, как в музее, я пошла по дому. Вот кухня. На столе все та же выцветшая клеенка в мелкий цветочек. Ржавая полоса под краном умывальника. На стене – отрывной календарь, застывший на дате десятилетней давности, когда бабушки не стало. Я помнила, как она здесь хлопотала, ее сухие, проворные руки, раскатывающие тесто. Она всегда что-то напевала себе под нос. Мне показалось, я до сих пор слышу ее негромкий голос.
Гостиная. Огромный книжный шкаф, от которого пахло старой бумагой. Продавленный диван, на котором я прочла всего Дюма. В центре комнаты белела огромная русская печь с лежанкой. Мы не топили ее уже лет пятнадцать. Петр всегда боялся пожара, говорил, что это опасно. Он вообще многого боялся, что касалось реальной, физической жизни, предпочитая ей безопасность книжных теорий и концепций. Как я этого не замечала?
Я поднялась на второй этаж, в свою бывшую комнату. Маленькая, с низким потолком и одним окном, выходящим в сад. Здесь все было по-прежнему. Выцветшие обои с васильками. На стене до сих пор висел мой детский рисунок – кривоватый домик с оранжевым солнцем. Я подошла к окну. Стекло было грязным, покрытым паутиной. Я провела по нему пальцем, оставляя чистую полосу. В саду, продравшись сквозь бурьян, цвел одинокий куст флокса, дикий, но упрямый.
Именно здесь, в этой комнате из моего детства, на меня обрушилось окончательное, ясное понимание. Я не плакала. Слезы кончились вчера. Внутри была лишь выжженная, беспросветная пустота. Я поняла, что все мои годы брака были иллюзией. Тщательно выстроенной мной самой. Я так хотела верить в эту картину – «счастливая семья, муж-профессор, умница-дочь, уютный дом», – что отказывалась замечать трещины, которые давно расползлись по этому холсту. Его отстраненность, которую я принимала за усталость от работы. Его растущую скупость, которую я считала бережливостью. Его снисходительное отношение ко мне, которое я оправдывала его интеллектуальным превосходством.
Я была не женой. Я была функцией. Удобной, безотказной, создающей комфорт и тыл, на фоне которого он мог жить своей, другой, настоящей жизнью. А я верила. Я была соавтором этой лжи, ее главной актрисой и единственной зрительницей.
Солнце начало садиться. Дом стремительно погружался в синие сумерки. Я очнулась от своих мыслей. Нужно было что-то делать. Просто, чтобы выжить. Чтобы не сойти с ума в этой тишине. Я нашла в прихожей щиток и щелкнула главным рубильником. В коридоре тускло загорелась лампочка. Это была первая маленькая победа. Потом я пошла во двор, к колодцу, и долго, с трудом вращала заржавевшее колесо водяного насоса. Наконец, из трубы с хрипом полилась тонкая струйка ледяной, воды пахнущей железом. Набрала немного в старое ведро – хватило только умыться и почистить зубы. Завтра нужно будет набрать больше.
В старом бабушкином сундуке я нашла тяжелые, пахнущие нафталином одеяла и охапку дров.
Я не ужинала. Разобрала одну сумку, достав теплый свитер и зубную щетку. Потом села на старый диван, укутавшись в колючее одеяло, и стала смотреть в окно, за которым качались листья сирени.
Эта ночь была моей нулевой отметкой. Точкой обнуления. У меня больше не было мужа. У меня больше не было дома в том смысле, в котором я его знала. Мое прошлое было стерто. Мое будущее – абсолютно туманно. Я была одна, в заброшенном доме, без малейшего понятия, что я буду делать завтра.
Это было страшно. Но вместе со страхом я ощущала и другое, новое для себя чувство. Странную, пугающую свободу. С меня словно сняли тяжелый костюм, который я носила много лет. Костюм «жены профессора Волковой». И под ним оказалась просто я. Катя. Женщина сорока пяти лет, у которой не осталось ничего, кроме самой себя.
Я не знала, хватит ли мне сил. Но я знала одно: я выживу. Просто потому, что падать дальше было уже некуда. Я была на самом дне. А со дна есть только один путь – наверх.
Глава 5
Проснулась я от пронизывающего озноба. Не от того холода, что идет изнутри, от нервного истощения, а от настоящего, физического холода, который пробрался под колючее бабушкино одеяло и вцепился в каждую косточку. Ночь на продавленном диване была короткой и беспокойной. Я то проваливалась в тяжелый, липкий сон, то выныривала из него, и в первые секунды пробуждения не могла понять, где нахожусь. Сознание услужливо подсовывало привычный образ нашей спальни в городской квартире – свет от уличного фонаря, пробивающийся сквозь штору, тихое посапывание Петра рядом… А потом реальность наваливалась всей своей тяжестью: я одна, в заброшенном доме, и никакого «рядом» больше не существует.
Утро встретило меня серым, безжалостным светом. Он проникал сквозь грязные стекла окон, высвечивая каждый изъян этого умирающего пространства: клубы пыли по углам, паутину на потолке, темные разводы от сырости на старых обоях. Я встала, и тело заныло от неудобной позы. Во рту был привкус вчерашней горечи. Первой мыслью было – кофе. Горячий, крепкий, сладкий. Это был мой утренний ритуал, маленький островок стабильности. Но для этого нужна была вода и огонь.
Я оделась в самый теплый свитер, который прихватила с собой, и вышла на улицу. Воздух был ледяным и чистым. Он обжигал легкие и немного прояснял голову. Вчерашней воды хватило только умыться – теперь нужно было набрать больше, чтобы и чай заварить, и посуду помыть. Я снова, с трудом накачала из колодца полное ведро ледяной воды, занесла его в дом. Нашла на кухне старый эмалированный чайник, тоже покрытый слоем пыли.
Осталось всего лишь растопить большую печь. Ту самую, русскую, что занимала почти центр дома, с лежанкой, на которой мы с двоюродным братом так любили спать в детстве. Она была сердцем дома, и если бы мне удалось запустить это сердце, все остальное показалось бы уже не таким страшным.
Это стало моей навязчивой идеей, первой осмысленной целью за последние дни. Я нашла в сарае старый, зазубренный топор и с трудом нарубила немного щепок от сухих досок, оставшихся от развалившегося забора. Нашла старые газеты, которыми бабушка устилала полки в шкафах. Я действовала методично, с какой-то злой сосредоточенностью. Я представляла, что с каждым ударом топора я разрубаю узлы, связывавшие меня с прошлым.
Я открыла чугунную дверцу печи, выгребла оттуда слежавшуюся золу. Сложила газеты, набросала сверху щепок, подожгла. Бумага вспыхнула весело, с сухим треском. Подложила пару поленьев потолще из поленницы у стены. Огонь занялся, заплясал, отбрасывая на стены живые, теплые блики. Я почувствовала укол гордости. Я смогла. Я, городская жительница, привыкшая лишь поворачивать ручку газовой плиты, смогла сама развести огонь.
Но моя радость была недолгой. Через пару минут я почувствовала едкий запах дыма. Сначала легкий, почти незаметный. Я подумала, что это нормально для старой печи. Но дым становился все гуще. Он не уходил в трубу. Он валил обратно в комнату, в мое лицо. Сначала серыми, полупрозрачными струйками, а потом густыми, черными, удушливыми клубами.
Я закашлялась. Глаза начало щипать так, что я едва могла их открыть. Комната стремительно наполнялась дымом. Я в панике бросилась к дверце, пытаясь выгрести горящие поленья, но от этого дыма стало только больше. Он был повсюду. Едкий, вонючий, он проникал в легкие, не давая дышать. Я поняла, что еще минута – и я просто потеряю сознание. Спотыкаясь о мебель, которой не видела в дыму, я нашла ручку входной двери, рванула ее на себя и вывалилась на крыльцо, жадно хватая ртом ледяной, спасительный воздух.
Упав на колени, кашляя до слез, я пыталась отдышаться. Из трубы на крыше дым не шел. Зато он валил из всех окон и щелей моего дома, словно из пасти больного дракона. Я была в отчаянии. Мое убежище оказалось ловушкой. Моя первая попытка наладить жизнь обернулась полным провалом.
– Да что б тебя! – яростно выкрикнула, саданув ногой по засохшему стеблю бархатца. И размазывая по лицу сажу и слезы, обернулась и именно в этот момент я его и увидела.
Он стоял у своего забора, метрах в двадцати от меня. Мужчина. Высокий, широкоплечий, в простой клетчатой рубахе и рабочих штанах. Его лицо было спокойным, обветренным, с глубокими морщинами у глаз. На вид ему было лет пятьдесят, может, чуть больше. Он не выказывал ни удивления, ни сочувствия. Просто смотрел.
Я почувствовала укол жгучего стыда. Мало мне было публичных унижений, теперь я еще и выставила себя полной идиоткой перед единственным живым человеком в округе. Я поднялась на ноги, пытаясь сделать вид, что все в порядке.
Он медленно пошел в мою сторону. Шел не спеша, уверенно, как человек, который не делает лишних движений. Подойдя к моей калитке, он остановился.
– Топишь? – его голос оказался низким, с хрипотцой. Вопрос был до смешного очевидным, но в его интонации не было иронии. Только констатация факта.
– Пыталась, – выдавила я, снова закашлявшись.
Он перевел взгляд с меня на крышу моего дома, потом снова на меня. Его взгляд был долгим, изучающим, но не наглым. Он словно сканировал ситуацию, оценивая масштаб бедствия. Я видела такие взгляды у врачей или спасателей. Взгляды людей, привыкших иметь дело с проблемами, а не с разговорами о них.
– Задвижку открыла? – спросил он.
– Какую задвижку? – не поняла я.
Он ничего не ответил. Лишь едва заметно качнул головой, то ли своим мыслям, то ли моей неопытности.
– Пойдем, посмотрим, – сказал он так, будто это было уже решенным делом.
Он легко толкнул калитку и вошел во двор. Я, смущенная и растерянная, поплелась за ним. Он прошел мимо меня прямо в задымленный дом, даже не поморщившись. Я шагнула за ним. Внутри было уже не так дымно, основная часть вышла на улицу, но запах гари стоял невыносимый. Он, не обращая внимания на чад, прошел прямо к печи. Я стояла в стороне, чувствуя себя виноватой школьницей.
Он нашел какую-то железную заслонку сбоку дымохода, которую я даже не заметила, и с усилием потянул ее на себя. Раздался скрежет ржавого металла. Потом он взял кочергу, которую я до этого использовала неумело, как грабли, и залез ею куда-то вглубь печного нутра. Что-то там пошевелил, с грохотом сбросил вниз. Оттуда посыпалась сажа и какой-то мусор.
Пока он работал, я наблюдала за ним. За его большими, умелыми руками. За его сосредоточенным лицом. За его спокойной уверенностью. И думала о Петре. Я представила его на этом месте. Он бы начал с лекции о законах термодинамики. Потом стал бы жаловаться на старый дом, на «советское наследие». Потом начал бы искать в интернете телефон печника, долго бы с ним препирался о цене. Он бы создал вокруг проблемы огромное облако из слов, теорий и жалоб. А этот человек… он просто пришел и решил ее. За пять минут. Своими руками. Эта простая, не требующая слов мужская компетентность была для меня чем-то совершенно новым, почти из другого мира.
К этому времени дым почти рассеялся. Огонь в печи загудел ровно, сильно, правильно. Стало заметно теплее.
– Вот, – коротко сказал он, ставя кочергу на место. – Там гнездо птичье старое в трубе было. И задвижка закрыта. Перед сезоном всегда проверять надо.
Он повернулся, чтобы уйти.
– Подождите! – воскликнула я. – Спасибо… Спасибо вам огромное. Я… я не знаю, как вас благодарить. Я бы не справилась.
Он на мгновение остановился в дверях, повернул голову.
– Все справляются, – ответил он. И в этой фразе было больше поддержки, чем во всех утешениях Тамары. – Я Иван, – добавил он после паузы.
– Катя. Екатерина.
– Знаю, – сказал он. – Бабушку вашу помню, Анну Сергеевну. Хорошая была женщина.
Он снова собрался уходить. И мне вдруг отчаянно не захотелось, чтобы он уходил. Его присутствие делало этот враждебный дом чуть менее страшным.
– Может быть… кофе? – выпалила я, сама удивившись своей смелости. – У меня есть хороший, из города. Свежий.
