Подруга помчалась домой. Было бы спокойнее, если бы она рыдала и убивалась, а вот этот ровный тон по телефону очень напугал, как будто девочка не о гибели лучшего друга сообщает, а о рецепте пирога.
Подруга примчалась домой, обняла и успокоила дрожащую дочь, решила вопросы с кремацией собаки.
Вечером они сидели с дочерью в обнимку, заплаканные обе, переживали боль.
Очень странно было ощущать это знакомое домашнее пространство без Фили: он всегда был непосредственным участником любого семейного дела.
Дом будто осиротел.
Надо было позвонить родителям, сёстрам, родственникам – всем, кто любил Филю, чтобы сообщить, что его больше нет.
И тут её дочка говорит:
– Мама, тебе сейчас плохо. Я слышу, как бьётся твоё сердце.
Слишком быстро. Сейчас тебе нельзя звонить бабушке. Она начнёт причитать, плакать – ты разнервничаешься ещё больше. Потом она дедуле скажет, и начнутся ещё хуже страдания. И тётя Наташа будет плакать.
В общем, я решила, что завтра всем сама позвоню. А ты сейчас отдыхай, выпей снотворного и засни.
И подруга говорит, что эта речь дочери будто окатила её холодной водой.
– Как ты думаешь, а вообще в нашей семье есть взрослые, кроме тебя? – спросила она у дочери.
Ей 12 лет, но она ведёт себя как взрослый человек.
Понимает, что, если позвонить бабушке, бабушка будет рыдать и вместо поддержки, которую она, внучка, вправе ожидать от бабушки, получится ещё большая проблема: спасать надо будет уже бабушку, которая станет тяжело дышать и пить валокордин.
Внучка морально заранее берёт бабушку на ручки и не ждёт, что бабушка в этом диалоге будет взрослой.
То же самое с остальными родственниками.
Получается, 12-летний ребёнок – самый взрослый среди взрослых.
Он – хранитель эмоционального баланса в семье. Он обо всех заботится, всех спасает, принимает на себя весь удар трагедии. «Мама, поспи, бабушка, поплачь, вот успокоительное…»
В зеркале этой истории я вдруг вижу себя.
Мне тринадцать. Я взрослая с рождения.
Я никогда не получаю плохих оценок, чтобы не расстраивать бабушку и дедушку.
Я никогда ничего не прошу, только самое необходимое. Штаны, например, я прошу, когда прежние уже не спасти.
Игрушки, сладости – баловство.
Нельзя просить купить ирисок, если в серванте ещё засохшие леденцы остались.
Я регулярно езжу на дачу, точнее, на огород.
Поливаю редис, лук, чеснок, помидоры и огурцы в теплицах.
Я накачиваю в бочки воду.
Я очень редко езжу на море, хотя море и дача равноудалены от дома и море я обожаю, а дачу ненавижу.
Я гуляю с прабабушкой. Я зову её ба. Сижу на скамейке. Болтаю ногами.
Иногда не болтаю, потому что прабабушка осуждающе смотрит на мои коленки.
Прабабушка берёт меня в церковь.
Там я стараюсь думать о хорошем, но не могу: страшно потею.
Меня одевают теплее, чем нужно, потому что одежда – это коммуникация, через одежду мне говорят, что меня любят.
Лишняя кофта, связанная бабушкой, символизирует, что даже очень любят. А ещё мои любимые котлеты с пюре. Ешь-ешь.
И добавка. Добавка, подливка и котлеты – это всё тоже любовь.
Я взрослая как-то сразу. Я не помню себя ребёнком. Каким-то вот беззаботным, хулиганящим, звонким, таким, ну, знаете, обычным живым ребёнком.
Со сломанной куклой в руках, в порванных колготках.
Я всего однажды порвала штаны: на меня в подъезде набросилась соседская собака и потрепала мне штанину.
Дома меня отругали и поставили в угол. Потому что новые штаны покупать не на что. Я стояла в углу и раскаивалась. Думала, что я ужасная внучка, потому что только и делаю, что «хожу и рву штаны». Так бабушка сказала.
А ещё мне было интересно, наказали ли собаку, поставили ли её в угол и раскаивается ли она?
Или винит меня?
Думает: «А что она ходит в красных штанах? Дразнит меня как матадор». Но собаки не различают красный цвет… Для неё я была в серых штанах.
С этой точки зрения волк не мог знать цвет шапочки в «Красной Шапочке»…
Я вот такая, сразу осознанная, сразу ответственная, сразу взрослая.
Помню, как дедушка меня застал в два часа ночи на кухне.
Как вы думаете, что я делала? Повторяла примеры перед контрольной.
То есть не воровала деньги, не курила, не ела конфеты.
Я учила уроки, потому что переживала, что выучила недостаточно хорошо, поэтому я дождалась, когда заснут взрослые, и вернулась к учебникам. Это мне было 10 лет.
Себе в мужья я выбрала человека, который подкупил меня… вот этой детской непосредственностью. Я присмотрела его в институте.
Он умел хулиганить, постоянно устраивал какие-то розыгрыши, какие-то приколы, шутки над преподавателями.
Он не просто был в центре любой вечеринки – он всегда был её создатель. Это он постоянно подначивал сбежать с лекций. Для меня это было немыслимо, а для него – образ жизни.
А однажды мы гурьбой студентов зимой вечером шли мимо горки и он заставил всех скатиться. Я не пошла. Я была в юбке. А вдруг она задерётся? Нельзя. Неприлично.
Я стояла внизу. И смотрела на других. И на него.
Как он хохотал, когда катился. Как он придумывал всякие пируэты на льду.
Я улыбалась. Мой внутренний ребёнок был ошарашен. Так можно? Так можно жить? Вот прямо брать ладонью снег – и в рот. И протереть лицо. Потому что жарко. Оказывается, можно вспотеть не от второй кофты, а от весёлой, беззаботной жизни. Как в детстве.
Я вышла за него замуж, чтобы дома было детство. Нет, не инфантильность, а именно детство. Настоящее, а не полуфабрикат: ты как ребёнок радуешься каждому дню.
Мы однажды с коллегой выбирали подарок другому коллеге, у которого ребёнку исполнился год.
– Зачем покупать дорогую игрушку тому, кто будет рад даже смятому листику бумаги? – удивлялся коллега. И я смеялась. Ну так ведь и есть.
Ребёнка можно рассмешить и порадовать даже листиком бумаги или пакетом.
Я поняла недавно, что в муже я любила именно вот эту искрящуюся живость, умение радоваться мелочам, всегда быть открытым жизни и новым приключениям.
Мы прожили вместе 21 год и расстались. К сожалению, вот этого таланта – жить радостно и беззаботно как ребёнок, – оказалось недостаточно для того, чтобы сохранить семью.
Да и пообтесался этот талант под гнётом жизненных обязательств, проржавел по бортам.
Произошла неизбежная эрозия радости… под влиянием возраста и обстоятельств.
Дальше я пошла одна, ни на кого не опираясь.
Я и раньше была взрослая, а теперь совсем взрослая, одинокая.
Одиночество – это самостоятельность души. Я такой взрослой умею быть. Только такой.
Недавно читала книгу про деньги и там было сказано, что люди, выросшие из очень бедного детства, часто не умеют быть богатыми. И если им удаётся заработать много денег, они подсознательно сразу эти деньги спускают, чтобы снова быть без денег. Потому что они умеют быть без денег. А с деньгами – не умеют.
Так и я: я умею быть взрослой, ответственной и образцовой, но не умею быть больше никакой.
Промелькнувшую беззаботность или детское радостное ощущение жизни как предвкушение праздника я в себе гашу, потому что не умею его выдерживать.
Я смотрю на свою дочь. Отпраздновав день рождения, она начинает ждать Новый год, а потом 8 Марта, а потом ещё что-то. Вся жизнь – это либо праздник, либо подготовка к нему. Как же это прекрасно и здорово! Как же этому научиться?
С бывшим мужем у нас установилось холодное перемирие. В момент развода у нас бушевали мексиканские страсти.
Агония отношений – страшная штука, когда ты вообще не понимаешь, как ты раньше мог жить с этим человеком, ведь сейчас тебя трясёт от одного упоминания о нём.
Но потом страсти улеглись: время отфильтровало главное и неглавное.
Мы научились общаться о детях. За год я вполне привыкла к новой одинокой жизни, перестала испытывать постоянный стресс от отсутствия опоры, стала наслаждаться свободой.
Однажды у меня прихватило спину, да так сильно, что я не могла встать.
А у меня столько дел! Покормить детей, отвести дочь на день рождения к подружке, сыну помочь с регистрацией в программе, прибрать кухню к приходу специалиста по кондиционерам, а я лежу. Если нужно встать, то только через боль. Боль через крик, ведь обезболивающие не помогают.
И тут звонит бывший муж и предлагает погулять с детьми: у него выходной.
– Приезжай.
Он заезжает и видит, в каком я состоянии.
И… подхватывает мои проблемы.
Детей покормил, погулял, на день рождения отвёл, с программой помог, кухню прибрал, с кондеем разобрался, сделал мне горячие бутерброды.
А я лежу, реву и… злюсь. Хочу, чтобы он ушёл.
Я понимаю, что меня сейчас ментально взяли на ручки. Просто взяли как маленькую. А я не маленькая – я взрослая тётенька.
А тут я целый день могла ничего не решать: никого не воспитывать, ни за кого не нести ответственность, а просто есть бутерброд и болтать ногами.
Прабабушки нет уже давно, но я помню её взгляд. Она и сейчас как будто осуждающе смотрит на мои коленки. «Что это такое? Ну-ка, успокойся. Ишь, ногами болтает. Надень кофту».
– Мне не холодно, ба.
– Надень.
Я сама себе Ба. Я и пятилетняя была прабабушкой, и сорокалетняя.
Я перестаю болтать ногами, встаю поморщившись, говорю, держась за спину, бывшему мужу: «Спасибо за помощь», – закрываю за ним дверь.
– Я могу завтра прийти.
– Не надо.
– Но у тебя же ещё болит.
– Не надо.
Я не маленькая, не слабая. Поставь меня на место. Взрослая тётка на ручках – это смешно.
Моя гордыня не даёт мне ни одного шанса побыть ребёнком. Ни одного!
Я смотрю на свою дочь. Она выбирает торт на день своего рождения. Не знает, с принцессой ли взять или с русалочкой.
День рождения ещё через два месяца, но она живёт в предвкушении праздника.
Она настоящий, живой ребёнок, заряженный детством.
Она состоит из смеха, радости, конфет, платьишек, игрушек и русалочек.
Если, не дай бог, в её жизни случится трагедия, она позвонит мне не задумываясь.
