– Да, временно, – ответила Андра. – Но ведь не до пенсии же. Я с трудом окончила девятилетку. В отличие от меня перед Миланом все двери открыты. Но он даже не хочет самореализоваться. У него нет ни планов, ни целей. А ему только двадцать восемь!
«И он не знает букв», – мысленно закончил Милан.
Даже тринадцатилетней дочери Андры Луизе приходилось легче в реальном мире, в котором неграмотные считались людьми четвертого класса. Без школьного образования, без специальности, без водительских прав. Луиза уже в первом классе могла читать таблички с названиями улиц, для Милана же простой поход в магазин превращался в сплошной ужас.
«Дорогой, вот список покупок, сходишь?»
«Конечно. Только один вопрос: что означает Хо?а Хо?а? Это такая коричневая пузатая бутылка с белой витиеватой надписью на красном фоне?»
В Германии проживало около шести миллионов функциональных неграмотных. Людей, научившихся в школе распознавать несколько предложений, которых было достаточно, чтобы вести жульнический образ жизни.
В случае Милана все было еще хуже. Конечно, он ходил в школу, учил алфавит и даже узнавал отдельные слова и цифры. Но ни разу не написал ни одного диктанта и тем более сочинения. Он всегда скандалил, притворялся больным или повреждал себе руку, чтобы уклониться от письменной работы. В итоге он умел определить время на электронных часах, оформить чек на кассовом аппарате и распознать собственное имя. Но не мог разобрать ни одного предложения в детской книге, пока его не прочитают вслух.
– Значит, вас привели сюда его низкие амбиции? – спросила психотерапевт и взглянула на часы. Прошло лишь двадцать минут. Милану показалось, что целая вечность.
– Нет.
Когда Андра нервничала, она неосознанно теребила крошечное кольцо в носу.
– Он что-то от меня скрывает. – Она подняла руку в защитном жесте. – И это не другая женщина. С этим у меня не было бы проблем. Я могу разделить любовь и секс.
Казалось, это заявление удивило доктора Розенфельз гораздо меньше, чем Милана, который никогда не слышал от Андры ничего подобного.
– Не смотри так. Вы, мужчины, созданы для моногамии, как аэропорт Берлин-Бранденбург для полетов. Теоретически возможно, на практике ничего не выйдет.
Психотерапевт кашлянула.
– Это, несомненно, увлекательная тема, но давайте вернемся к вашей скрытности, Милан?
– Я ничего не скрываю, – солгал он.
Однажды он Андре чуть не признался. Когда на свою годовщину они сидели в японском ресторане 893 на Кантштрассе и Андра попросила его выбрать для нее что-нибудь из экзотического меню. На этот раз он не хотел прибегать к своей стандартной лжи с очками. Время от времени Милан носил уродливые неуклюжие очки без диоптрий, чтобы «забыть» их именно тогда, когда обстоятельства могли столкнуть его с чем-то написанным.
«Прости, с моим плохим зрением я, к сожалению, не могу это разобрать».
Но в тот вечер он не хотел придумывать отговорки. Он почти готов был сказать ей правду.
Но пока Милан собирался с духом, Андра стала рассказывать ему про неприятного мачо, которого ей пришлось обслуживать несколько дней назад, и тот пытался к ней подкатывать. «При этом он оказался полным идиотом. Представляешь, он спросил меня, не пользуюсь ли я духами „Бе Ве Эль Гари“».
«Что это означает?»
«До меня тоже не сразу дошло. Но он имел в виду „Булгари“. Этот кретин просто прочитал буквы логотипа: BVLGARI».
Значит, полный идиот, подумал Милан и натужно рассмеялся. Кретин. И даже этот кретин умеет читать лучше его.
В тот день Милан не стал ни признаваться, ни есть, за исключением «таблетки на крайний случай». Пенициллин, пятьсот миллиграмм. У Милана была сильная аллергия, уже спустя две минуты после приема он начинал задыхаться. Поэтому всегда носил таблетку в кармане брюк. Однажды он услышал о подобной уловке от одной неграмотной женщины, которую на свадьбе попросили прочитать по бумажке поздравительную речь. Дабы избежать «каминг-аута» перед всеми гостями, она отлучилась в туалет, вставила руку в дверной проем и со всей силы захлопнула дверь. Милану не пришлось ломать себе пальцы. Для того чтобы избежать позора, в тот день ему хватило анафилактического шока.
– Он ведет двойную ментальную жизнь, – сказала Андра и взглянула на психотерапевта. – Я не могу это объяснить. Но на людях, с друзьями, когда мы куда-то выходим, настроение Милана может неожиданно испортиться. Тогда он становится нервным, неуверенным. Это случается ни с того ни с сего. В метро или в очереди в кино.
«Или во время парной терапии».
– Тогда он сбегает. В буквальном смысле. Оставляет меня одну, пытается решить проблему – или что бы там ни было – самостоятельно. Я больше не в силах этого выносить. Я люблю его, один Бог знает почему, но если он в следующий раз встанет и уйдет, я тоже уйду.
Психотерапевт многозначительно кивнула, затем спросила Милана:
– Что вы думаете?
«Что она права. Я лгу ей. Утром, днем, вечером. Как и всем людям в моем окружении. Но я не могу перестать. Потому что каждый раз, когда я кому-то доверялся, меня высмеивали, увольняли или бросали».
– Ей просто кажется, – робко возразил он.
– Тогда приступим. – Снова взглянув на часы, психотерапевт протянула каждому из них по белому листу бумаги.
Милан взял его с комком в горле, хотя чистый лист выглядел не таким устрашающим, как заполненный текстом.
Во время следующих предложений терапевта комок в его горле увеличился до размеров медицинского шара.
– Я дам вам десять минут и попрошу записать для меня, что в ваших отношениях является основой, не подлежащей обсуждению.
«Записать?!»
Пульс Милана ускорился. Его бросило в пот.
– Какие ценности для вас важны? Что вы готовы сделать ради партнера? И в чем ни за что не пойдете на компромисс?
Милану стало плохо. Хоть бы его стошнило. А еще лучше – потерять сознание. Почти на автомате его рука потянулась за таблеткой в кармане брюк.
5
– Наверное, на этом все.
– Вероятно.
Милан вступил в плотный ноябрьский туман, который уже стал причиной нескольких автомобильных аварий в отдаленных берлинских районах, а сейчас добрался и до центра. Мороз взял паузу до ночи, зато пар от Ландсберг-канала поднимался над Гоцковским мостом. Хотя на двадцать метров ничего нельзя было разглядеть, Милан видел так ясно, как еще никогда в своей жизни: между ним и Андрой все кончено. Ложь, которая свела их, в итоге их и разъединила.
– Я правильно тебя понял? Ты просто поднялся и нагло ушел с парной терапии?
– Да, папа.
Милан попросил Курта подождать на телефоне, пока он вставит наушники. Так у него будут свободны руки, чтобы холодными пальцами отцепить свой велосипед от перил моста, к которым он небрежно его прислонил. На машине Андры меняли резину, и он предложил поехать на психотерапию на такси, но с тем же успехом он мог предложить воспользоваться космическим шаттлом. Андра ненавидела такси и отказывалась на них ездить. Вот почему они оба прикатили на велосипедах. Ее новый гоночный велосипед был защищен несколькими замками, его старичок с блошиного рынка выглядел таким хлипким, что ни один велосипедный вор не стал бы марать о него руки. Скорее мусорщики случайно заберут его с собой.
– В таком случае ты мог бы открыть Андре свою тайну. Эффект был бы одинаковым.
– И это говорит мне мужчина, который скрывал от мамы, что вообще-то терпеть не может «Роллинг стоунз».
Его отец тяжело вздохнул. Грубоватый от кашля курильщика голос приобрел театральные нотки:
– Да, и поверь мне, я горько за это поплатился. Дома, в машине месяцами играли одни и те же песни. Мне даже на концерт пришлось идти. Завывания Мика Джаггера в Вальдбюне преследуют меня до сих пор, даже после смерти твоей чудесной матери, и вызывают ночные кошмары, – пошутил он. – Единственное, что помогло мне как-то пережить этого клоуна с толстыми губами, – это когда Ютта расстегнула мне молнию и…
– Папа!
–…и я смог снять куртку. А ты что подумал, мой мальчик? У тебя действительно больная фантазия. – Раскатистый смех отца прогремел в телефоне, как раньше в больничных коридорах. Другие завхозы, наверное, сердились из-за сломанных замков, дверей шкафов, оторванных небрежными пациентами, или засоренных туалетов. Курт Берг по прозвищу Куртик, наоборот, мог увидеть во всех проблемах, для устранения которых его вызывали, забавную сторону. Так было в больнице на острове Рюген и позже, после переезда в Берлин, в травматологической клинике в районе Марцан. Причем склонность Куртика шутить по любому поводу часто ставила мать Милана в более чем неловкое положение. Легендарным было его замечание на похоронах собственного тестя. Тот долго проработал санитаром в отделении кардиологии и пожелал для собственного погребения урну в виде сердца, на что Куртик не удержался и сказал: «Хорошо, что тесть не работал в гинекологии».
Милан съехал с тротуара на проезжую часть и остановился на выделенной для велосипедистов полосе прямо перед светофором на углу Франклин- и Хельмхольтцштрассе.
– Тебе потребовалось двенадцать месяцев, чтобы признаться ей.
– Вообще-то твоя мать застукала меня, когда я на автомате выключил кухонное радио, услышав этого горлопана. Я думал, она еще не вернулась из магазина. Как же она разозлилась, когда я рассказал ей всю правду. Для нее это было равнозначно измене с ее лучшей подругой.
– Ха, если бы ты сказал маме правду на первом свидании…
– То я никогда бы не заполучил твою мать. Ютта ни за что не стала бы встречаться с фанатом Битлов. Но в твоем случае речь идет не о таких банальных вещах, как «Битлз» или ссора, Милан. Речь идет о тебе, мой мальчик. О твоей жизни. О том, что тяготит тебя больше всего на свете.
– В том-то и дело. Это делает мою изначальную ложь еще хуже.
Если нормальный человек посчитал себя обманутым из-за того, что ему месяцами лгали о музыкальных предпочтениях, то что должна будет чувствовать Андра, когда узнает, что он скрывал нечто столь фундаментальное, как неграмотность. Благо Андра была настолько понимающая, что он не мог ожидать от нее никакого злорадства. Но Милан упустил момент, чтобы признаться; и со временем позор, сопровождавший его всю жизнь и, как татуировка, въевшийся в характер, становился все сильнее, и особенно перед Андрой.
Несмотря на шум транспорта, он услышал через наушники, как отец зажег сигарету.
– Курить в комнатах запрещено.
– Умничать тоже. Я стою на балконе и сверху смотрю новой сиделке в декольте. Похоже, на подобный номер с Андрой ты уже не можешь рассчитывать.
Его отец вымученно рассмеялся и сам понял, что шутка не возымела желаемого успеха.
– Извини. Я просто хотел тебя подбодрить.
– Не вышло. – Милан подышал на руки, чтобы их согреть.
– Ладно. Как насчет такого: я раздумываю, не дать ли объявление для знакомства. Текст следующий. Мы срочно ищем кого-то для секса втроем. Мы – мужчина, ищем двух женщин.
Стрелка на поворот зажглась, и машина, стоявшая рядом с Миланом, повернула налево на Франклинштрассе. Милану нужно было прямо, и он остался стоять; от холодного ветра, который почему-то никак не мог разогнать туман, у него на глазах выступили слезы.
– Очень смешно, папа.
– Слушай, почему бы тебе не приехать ко мне? Поболтаем за холодненьким светлым. У меня в доме для престарелых…
–…Алкоголь запрещен, а мне сейчас нужно на работу, извини.
– Просто хотел предложить. Кстати, сегодня утром о тебе спрашивал какой-то мужчина.
Милан моргнул. У него засосало под ложечкой.
– Кто?
Еще две машины, подъехавшие сзади, повернули налево, хотя стрелка уже мигала.
– Без понятия. Он не захотел называть свое имя. Я его не видел. Он связался со мной через ресепшен. Голос показался мне знакомым, старый хрыч, какой-то странный.
– Чего он хотел? – Под ложечкой засосало еще сильнее.
– Твой номер телефона, какой-нибудь контакт, но я ему ничего не дал.
В следующую секунду подъехала очередная машина и остановилась на красный свет. С этого момента о продолжении разговора с отцом уже не могло быть и речи. Неприятные ощущения в желудке тоже отошли на второй план. Автомобиль рядом с Миланом полностью завладел его вниманием.
Он и сам не знал, посмотрел ли в сторону случайно или это был неизбежный рефлекс. Зеленый седан «вольво» подъехал к нему практически вплотную и двумя колесами встал на маркировке велосипедной дорожки. Взгляд Милана упал в салон машины. И то, что он там увидел, навсегда изменило его жизнь.
6
В первый момент он решил, что на заднем сиденье играет маленький ребенок и в шутку прижимает к стеклу какую-то рекламную листовку.
Но когда листок на мгновение исчез из поля зрения и за ним показалась голова, Милану стало ясно, что там сидел не малыш, а девочка, которая горько плакала.
Какого черта?..
Ее лицо было испугано. Большие глаза припухли, как у Милана, когда он страдал от аллергии или мало спал. «Цвет хаки», – подумал он, но засомневался – возможно, такой необычный оттенок зрачкам придавало тонированное стекло, за которым плакала девочка. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в конский хвост. Розовая заколка со стразами закрепляла челку, открывая лоб, на котором было слишком много морщин для такого юного возраста.
Девочке было максимум тринадцать, но в тот момент, когда их взгляды пересеклись, у Милана возникло ощущение, что ее глаза видели уже достаточно в этой жизни. И он узнал в них еще кое-что.
Самого себя.
В одном документальном фильме рассказывали про психологическую теорию, согласно которой люди всегда испытывают симпатию друг к другу, если в детстве им пришлось пережить похожие душевные страдания.
Вот такое чувство родства, общей связи, сотканной из психологических жестокостей, испытал Милан при взгляде на девочку. И это его очень смутило, потому что он не помнил никакой душевной раны, нарочно причиненной ему в детские годы.
Губы девочки не шевелились. Это была немая мольба. То, что она в страхе хотела крикнуть миру, очевидно, было написано на линованном листе бумаги, который она снова прижала к стеклу. Сложенный пополам лист формата А4, который она в спешке вырвала из школьной тетради.
Крик о помощи?
У Милана на глаза навернулись слезы.
– Я неграмотный, – прошептал он девочке слова, которые должен был сказать Андре. Он бы произнес их громко, даже прокричал, если бы знал, что девочка его услышит – через поднятое стекло, в гуле машин. Потому что из какого-то не поддающегося логике чувства родства он ей доверял.
Это разрывало ему сердце. Она нуждалась в помощи, а он не мог ей ничего предложить. Он понимал ее нужду, но не то, что она пыталась ему сообщить.
?????? ???.
??? ?? ??? ????????
Буквы на листе вытворяли перед глазами Милана то, что они делали всегда, когда он рассматривал слова: складывались в неразрешимые загадки. Принимали форму бессмысленных иероглифов.
Он посмотрел вперед, на водителя и пассажира; нужно было сделать это раньше, потому что «вольво» тронулся с места, поменял полосу и рванул в сторону Сити вверх по Хельмхольтцштрассе.
