где-то в конце августа или в начале осени. где-то в Стамбуле или любом другом городе. на рассвете или когда солнце прячется в тихие мутные воды. остановись. постарайся не бежать. не-бе-жать. не гнаться, не скакать, не галопом, не вприпрыжку.
не-бе-жать. как же тяжело не бежать. ведь привык уже, как иначе? тебе нужна другая скорость, другой ритм. потише, поспокойнее, помягче. чтобы колдобины и ухабы объезжать, а не с размаху. чтобы заметить вон то облако вдали, похожее на улыбку незнакомки, а в следующую минуту уже на всадника на коне. у него еще и усы теперь.
не-бе-жать. и услышать звук первого осеннего листа. он практически бесшумно, томно, нехотя сорвется с ветки, и, кружа, опустится прямо у твоих ног, накрыв шустрого муравьишку, спешащего на чаепитие. нужно услышать шум первых машин, скрежет метлы и крик ребенка, сигналы клаксонов и чужое, далекое, еле-еле различимое в сонных улицах «гюнайдын».
не-бе-жать. ощутить последние теплые порывы, дать им поиграть с твоими выгоревшими волосами, надуть полы рубахи подобно парусу. а вот, кстати, и он – парус-облако. того всадника уж и след простыл, а ты мог все это пропустить.
не-бе-жать, не догонять, не пытаться успеть все «там», все, что нужно – оно «тут». и ты тоже «тут». и вальяжные, черные, белые, трехмастные коты. и обертки от мороженого, витрины, следы от абрикосов на асфальте, свежий хлеб, окна, резные балконы с флоксами или чистыми простынями, пустые скамейки – все «тут». совсем скоро это все наполнится жизнью. шумом, гамом, беготней, погоней. но ты не бежишь и сам наполняешь этот пейзаж жизнью. вернее, в нем и так жизнь. ты и есть жизнь, как и тот первый последний лист.
а ты просто не-бе-жишь. проходя мимо раскладки с газетами, которые не сулят ничего доброго, ты заметишь золото браслета на руке дамы в возрасте, укутанной в черное с головы до ног. этот блик сверкнет, подмигнет на солнце и попадет тебе точно в глаз, приятно ослепив на мгновение. где-то в конце августа или в начале осени.
Эмине-ханым
Дом Эмине-ханым был выполнен в османском стиле, обычном для этих мест, и сложен из сосновых досок так основательно, что уже долгие лета был вполне себе крепким и пригодным. Хотя перекрытия тоже были деревянные, а половицы скрипели, выдавая свою старинную мелодию, дом значительным реставрациям и изменениям не подвергался. Следует сказать, что это был дом ее детства, дом в котором она прожила всю свою жизнь, она даже родилась именно здесь, под присмотром повивальной бабки с соседней улицы. Дом старался все упомнить, не забыть любую незначительную мелочь, не предать, как современные ненадежные квартиры из штампованных блоков и пластика. Он состоял из двух компактных этажей. На первом – кухня и гостиная с небольшой библиотекой, вернее, комнатой для библиотеки, которая в разные времена меняла свое назначение. И две небольших, аккуратных спальни наверху для взрослых и детская. Дома всегда хватало.
К дому отростком величиной с просторный обеденный стол и штук семь-восемь стульев примыкала веранда, выкрашенная в белый и небольшой сад. Веранда была под карнизом тоже из дерева, так что в дождливую погоду под ней всегда можно было укрыться всей семье, а детям занести сюда свои игрушки, не прерывая озорство. Сам дом покрыт краской насыщенного оливкового цвета, а ставни у окон и резные завитушки – белой, в тон веранде. Они сплетались в узоры-обереги и даже какие-то символы, значения которых маленькой Эмине рассказывала бабушка. Оливковым дом был не всегда. В детстве Эмине-ханым его стены были белыми, а все декоративные элементы вокруг окон и над дверями синими, на манер греческих. Как же ему шел такой наряд. Он притягивал взгляды и местных, и приезжих на остров. Он притягивал чужестранные ветра и птиц с бабочками. Он выглядел будто взбитое облако. Он был будто мечта. Будто безе. Будто парус. Будто фрегат. Наряднее дома невозможно было отыскать во всей округе. Белый цвет не тускнел, не отдавал желтизной, не шел разводами. Не выгорал и синий под жарким солнцем, которого всегда в избытке летом. Но когда-то давно по какой-то причине (хозяйка уже и не помнила) дом стал оливково-серым и с тех пор таким и оставался. Мечта изменилась.
Не смотря на это, в череде других домов по улице он выгодно выделялся. Все дома были разноцветные. Это походило на набор цветных карандашей, а художнику нужны все цвета: как без оливкового? Тут были и розовый дом похожий на кукольный, и яркий зеленый, как из какой-то сказки, с острой крышей; и белые с желтыми рамами, синие с зеленью пальм, коричневые из старых бревен и облупленной краской, красные с черными ступенями, а некоторые были так глубоко спрятаны во дворах, что их невозможно было рассмотреть. И об их цветах могли судить только хозяева. Все они были похожи и не походили друг на друга. Все дома были практически ровесниками, а если и появлялись новые, то отличить их от более пожилых было довольно тяжело. Никто из соседей никогда не договаривался, в какой цвет красить свой дом, но удивительным образом все они чудесно сочетались и составляли эту большую коробку цветных карандашей на небольшом острове Буюкада. А вот что это за остров я расскажу вам немного позже. Запаситесь толикой терпения и просто представьте каскады цветных домиков, которые спускаются с холмов острова прямо к его берегу. Они чередуются с деревьями, отражаются в воде, некоторые сливаются с небесным сводом над ними. Они вьются лентами улиц и сплетаются в единый клубок у самой вершины – там правит зеленый цвет листвы даже зимой.
Эмине-ханым выбралась из постели и первое что увидела – букет садовых цветов. «Как хорошо, что я вчера вечером его собрала», – подумала она. Лучи запутались в этом букете и пытались поскорее выбраться из его объятий, вытягивая свои ножки в блестящих сандалиях. В комнате стоял комод из красноватого дерева с белоснежной ажурной салфеткой, накрахмаленной до хруста. Комод только подчеркивал своей темной поверхностью узоры салфетки и служил ей неплохим фоном. Чуть дальше была кровать с кованым изголовьем бирюзового цвета. Она примыкала к стенке, по которой вился легкий узор мильфлер. В углу расположилась кадушка с большим цветком под потолок, у окна простирал свои плечи двустворчатый шкаф с зеркалом в пол с серебряными разводами по серому заднику. На стенах висели старые фотографии родных, усеянные сеткой кракелюр. Обои пожелтели и выцвели, особенно в тех местах, куда попадало больше солнца и света. Но они еще помнили цветы и цвета на своей поверхности. Кое-где отходили углы, а потолок был покрыт алебастровой краской, как и витиеватые портики, розетки, фризы и все подоконники в доме.
В центре комнаты, прямо над кроватью Эмине-ханым, свисала тучная старая железная люстра с хрустальными подвесками, некоторые из которых давно потерялись или были разбиты во время уборок. На полу лежала старая циновка с выгоревшим, вытоптанным узором из еле различимых цветных треугольников и полос, устремив свой взор в потолок прямо на люстру. Они были знакомы так давно, что это принято называть целой жизнью, и им всегда было о чем поговорить. Ах, сколько же шагов помнила эта циновка. Сколько теплых поцелуев и сладких слез, сколько минут ожидания сохранила в себе эта люстра. Сколько шагов вверх и вниз выдержала лестница, которая вела на первый этаж. Деревянная, с блестящими перилами. Но не от лака; перила были затерты прикосновениями хозяев дома. Дети скользили своими ладошками или попами, когда пытались беззаботно скатиться вниз. Родители, а теперь и Эмине-ханым опиралась на них, чтобы чуть легче было подниматься наверх. Шершавые руки Эртугрул-бея полировали перила, когда он возвращался с работы и взлетал на второй этаж в комнату к жене, выбивая весь дух из ступеней. Ступеньки лестницы были укрыты паласом той же расцветки, что и циновка в спальне. Вытерлись они приблизительно так же неравномерно, как это бывает в подобных домах с прошлым. Да, скорее, этим главным декоратором было именно прошлое. Оно наводило тут свои порядки, а ему противиться не хотелось никому из обитателей.
Все в доме было погружено в тягучую и неспешную историю его владельцев и помнило события нескольких поколений семьи Эмине-ханым. Склерозом, как и новизной, эти вещи явно не могли похвастаться. Дом помнит ее еще маленькой девочкой, которая играла в прятки в этих комнатах с двоюродными братьями-близнецами. Им не удавалось обмануть девочку и подменить друг друга. Она их всегда отличала, хотя они были похожи как два спелых абрикоса с ветки дерева в саду. Она всегда могла отыскать самые укромные детские уголки, и маленькая Эмине-ханым часто выигрывала, расстраивая тем самым менее проворных братьев. На нижнем этаже располагалась гостиная. Большая и светлая, так ей всегда казалось, в ней играть запрещалось – это была взрослая часть дома. Вход в нее обрамлял дверной проем аркой, на котором, если присмотреться даже сейчас (очень внимательно), можно было найти отметки с ростом самой Эмине-ханым и (если присматриваться не так тщательно) ее дочери.
Вода в трубах текла исправно и с одолжением. Ржавчина по ним тоже распространялась неохотно. Листья на деревьях в саду шумели вполсилы, даже если ветер удваивался. Три больших бесхитростных окна выходили на улицу и еще два таких же простачка в сад. Окна обрамляли ставни и, если их сомкнуть в летнюю жару, солнечные лучи пекли уже не так беспощадно. Они рассеивались на полосы и чертили собою комнаты и всю утварь в них. Пол и потолок становились сплошными линиями, будто линованная тетрадь. Полосы огибали углы, спускались по стенам, стекали по дверным проемам и превращались в пунктир по вине скрипучих стульев, столов, буфета. В доме было тепло. Даже зимними вечерами в нем невозможно было замерзнуть. Пледы не требовались. Если по крыше стучали капли, то их услышать можно было даже на первом этаже. Мелодия дождя всегда была кстати. Яркостью дом наполнялся только в дни, когда солнце на несколько часов прямыми лучами попадало внутрь. Вечерами же света казалось мало, но хозяйке этого было вполне достаточно. Могло показаться, что вечерами она зажигает свечи, но это только так казалось. Особенно, если вы прошли мимо горящих окон вдоль улицы. Весь дом с фасада был увит виноградом. Диким и совершенно непригодным для еды. Его ягоды не свисали барочными гроздьями и не полнились янтарем. Они уже будто рождались изюмом. Высохшими одинокими бусинами чернильно-синего цвета. Они не были и сочными или сладкими, скорее терпкими и какими-то вязкими. Пробовать их совершенно не хотелось. Своим вкусом ягоды могли порадовать только совсем изголодавшихся птиц, которым не досталось иного, более изысканного корма. Вина из них не приготовить. Солнце в них уже не впустить. Оставалось только покрываться дополнительными морщинами и коротать свой век. Но польза от винограда тоже была. Он давал необходимую прохладу в часы летнего изнывающего зноя, когда все силы выжигает жара. Его стебли своими щупальцами морского чудища обнимали, сковывали бревенчатые стены, карабкались по водосточным трубам, обвивали окна, ставни и доставали прямо до крыши. Всеми силами упирались, подпирали ее и потом исчезали из поля зрения. Листья, в отличие от ягод, источали жизнь в любое время года и, будто чешуйки какой-то рыбы, плотно находили друг на друга – превращались в единый щит. Прочный и надежный. Казалось, что в этих цепких, хватких объятиях дому гораздо спокойнее и ему не грозит суровое, беспощадное время или леденящие морские ветра в месяцы холода. Эта броня его защитит, надежно убережет, сохранит, а вместе с ним и всю нехитрую, но ценную для нашего рассказа историю семьи Эмине-ханым.
Часть 3. Капля, несущая наслаждение
Энес
Я расскажу вам сейчас одну историю, которая многое объяснит и, смею предположить, понравится. Ее я услышал в одном старом кафе Стамбула, от чайджи – седовласого разносчика чая в красном жилете с золотым позументом и пышной вышивкой. Они обычно ходят со старыми медными чайниками и носят их на кожаных ремнях, как шотландцы носят свои волынки. Чайники эти скорее больше похожи на кувшины с длинным носиком, подобным изогнутой шее лебедя. Они крепят их через плечо за спиной и, когда вам потребуется этот напиток, сгибаются пополам в поклоне, переливая жидкость из брюха сосуда в маленький стакан – «бардак». Юбок, по примеру шотландцев, чайджи не носят. Чаще всего шаровары или обычные штаны мужского фасона. Найти его всегда легко и обратиться к нему можно не только за утолением жажды физической. Так вот он и рассказ. Почему-то он мне показался убедительным, и перепроверять его я не стал. К чему? Да, чайджи славятся своей фантазией и приятной уху лживостью, но мы назовем ее сказочностью, чтобы не обидеть этих почтительных представителей исчезающей профессии. И потом, в этом городе ценна не сама информация, ее найти нетрудно в наш цифровой век, а то, кто и как вас ею угостил.
Много-много лет назад, в одном громадном городе (самом большом в мире на то время) в Малой Азии, произошло событие, которое могло бы остаться незамеченным, но волею обстоятельств стало судьбоносным для целой страны и миллионов жителей. Судьбы городов, стран и континентов меняют самые обычные люди, в самые обычные дни. Особенных дней не существует, мы сами делаем из обычных четвергов и пятниц выдающиеся. Особенностей этим дням и людям потом добавит история, свидетели, друзья друзей, которые, конечно, стали очевидцами этих событий. Но история происходит на наших глазах, города строятся нашими руками, да и рушатся тоже ими – нашими руками. Империя изменится в один единственный день и уже никогда не станет прежней.
Сказка о кофе в Османской империи начинается в середине 16-го века, как гласит эта легенда, благодаря торговцам из Сирии (кстати, утренний пост Энеса обрастал лайками). Древняя, доисламская, Аравия была под управлением Эфиопии, благодаря этому кофе и оказался на другом континенте. Ну, и еще благодаря торговым парусникам – их заслуг умалять не станем. Так вот, в городе появились два друга на ослах, навьюченных мешками со странными бобами без названия, размером не больше фасолинки. Что в тюках у путников, было непонятно, да и жителям города было все равно. Все занимались своими ежедневными заботами. Кто-то взвешивал куркуму и гвоздику или пробовал лукум. Кузнецы стучали пудовыми молотами по ножам и подковам. Девушки обмахивались листами пальм и пили щербет. Чистильщики обуви натирали до блеска туфли сеньоров, важные матроны, пряча свои лица в шелках и зонтиках, прогуливались вдоль раскладок, местные воришки пытались вытащить кошелек у отвлекшегося зеваки. Торговцев и путников каждый день в столицу приходило невероятное множество, и каждый что-то привозил, увозил, покупал или продавал, ведь улицы главного города страны буквально распирало от изысканных и диковинных товаров, но такой диковинки тут еще с роду не было. В громадном улье местного базара, в котором сплетались товары со всех уголков мира, этим продавцам было легко затеряться, но судьба уготовила им совсем иную участь. Изменив историю самого города, изменив его облик и всех жителей в придачу.
Уж как бобы попали во дворец, честно говоря, чайджи не упомянул и до конца это остается непонятным. Поговаривают, что визирь, когда инспектировал коммерсантов всех мастей на базаре, услышал аромат странного напитка и отважился попробовать (предварительно дав сделать глоток самим торговцам) и пришел в невероятный восторг. Никогда ранее ничего подобного он не пробовал. Тогда визирь и решил доставить этих путников во дворец султана. Чтобы там во всем обстоятельно разобраться. А, возможно, чтобы удивить и выслужиться перед правителем. Разбираться было не в чем, всем стало очевидно: этот напиток – великое сокровище. Благо. Дар. Так в Стамбуле появился кофе и уже больше никогда не покидал его. Стамбул пропитался кофе, сроднился с ним, пустил его в свои жилы, в свою ДНК.
Благодаря этим торговцам, своды дворца османского султана наполнились чарующим запахом кофе, одалиски гарема учились правильно заваривать кофе в джезве, недиме на серебряных разносах подносили напиток Валиде-султану, муж оценивал потенциальную супругу по умению приготовить его. Даже сейчас, когда семья жениха просит руки, невеста подает к столу кофе по-турецки. Кофе в Турции это не просто напиток – это история, часть культуры, ритуал (Энес уже подходил к работе). Аромат кофе витает над всем бескрайним Стамбулом. Он проник в его самые незаметные кафе и лавки, многоликие базары, в одежду жителей, в склады шаровар и шитье на кафтанах, в арабскую вязь, строки стихов из поэм Фирдоуси, звуки Кебаб кемане. Он проник в их кровь и придал медово-коричневый оттенок коже. Кофе осел тонкой поволокой на ресницы местных торговцев, крыши домов, купола мечетей, баркасы в море. Этот аромат витает над городом практически 500 лет и не собирается растворяться над водами морей. Этот дар уже не отдаст и сам город. Поделится, даст вкусить, даст насладиться, но не отдаст.
Конечно, кофе был и в Энесе. Он родился тут, в городе кофейного цвета, прожил здесь всю свою жизнь под куполом этого аромата. Иных доказательств не потребуется. Его мама говорила: «Сердцу не нужны ни кофе, ни кофейня. Сердце хочет беседы, кофе – лишь предлог». Предлог всегда оказывался достоин самого приятного – послеобеденного или вечернего разговора. Разговоры о кофе тут на каждом углу, все разговоры ведутся непременно за чашечкой этого напитка, все слова оседают в гуще молотых бобов. Здесь все речи с его привкусом. Горечь его капель смешалась с солью Босфора, со сладостью поцелуя у его берега. Жизнь Энеса тоже была крепко связана с этим напитком, и припомнить начало этой дружбы уже не представляется возможным; достаточно определения, которое скажет вам любой турок – с самого детства. И это будет сущей кофейной правдой. А даже если это и не совсем так, к чему вам иная?
Эмине-ханым
Утренние лучи отбрасывали тень сквозь ветви деревьев и темными узорами ложились на траву. У калитки присел пес и своими черными глазами кружил с бабочкой. Эмине-ханым насыпала две ложки кофе в старую джезву, которая досталась ей от матери. В ее доме уже давно не было слышно громких звуков: детского смеха, плача, слов – вообще любых посторонних звуков. Они хозяйку редко могли обрадовать. Телефон не звонил. Колокольчик на двери молчал. Его медные стенки тревожила только хозяйка, когда выходила или возвращалась. Тогда язычок ходил по краям и издавал звук, который так часто мы путаем то с тревогой, то с радостью. Такая путаница случается постоянно, и ханым-эфенди это не доставляло никакого удовольствия. Он нарушал, и неважно, что именно, просто нарушал. У Эмине-ханым был телевизор, но включала она его редко, и он скорее служил тумбой для флокса с широкими зелеными листьями. Телевизоры, скорее, больше дружат с мужчинами или с одинокими (вне зависимости от возраста), которых это одиночество тяготит. И тогда его звуки и цветное изображение заменяет что-то необходимое, наполняя стены комнат искусственным присутствием жизни. Той самой жизни, которой так не хватает. Какой-то заэкранной, какой-то манящей, какой-то чужой. «Только бы не тишина», – иногда думают их хозяева и включают эти коробки для фона, не особо внимательно следя за событиями в этой коробке с человечками. Звуки появлялись в доме Эмине-ханым, когда хозяйка что-то готовила, что-то роняла, мыла посуду, открывала дребезжащие дверцы старой мебели, передвигала ее или просто передвигалась сама. Когда звуки не требовались, но появлялись сами собою. У звуков тоже своя жизнь и свое предназначение. Тогда половицы начинали еле слышно поскрипывать и своей мелодией провожать Эмине-ханым из комнаты в комнату. Скрип. Шаг. И снова скрип.
Нет, дом не казался запущенным; скорее, погруженным в дрему. В то самое состояние, которое мы так любим по утрам, которое нам сладко и которого мы пугаемся, если оно сбивает ритм современный. Тогда оно кажется чем-то опасным. Лоск и чопорность этого жилища давно растерялись в годах. Кажется, что они стремятся в новые хоромы и пасуют перед временем. Дом молчал – с уважением и достоинством. Но стоило только сесть в кресло или на диван, как каждый предмет провинциального интерьера, медленно и негромко, начинал вести свой неспешный рассказ с милыми сердцу подробностями. Рассказов было много, и иногда Эмине-ханым тоже их слышала. Они ей мерещились тонкими голосами, которые звали в темные углы, или отчетливыми картинками воспоминаний между оттоманкой и карнизами. В этих комнатах не бывали гости (во всяком случае, припомнить, когда в последний раз кто-то переступал порог, жители дома не могли), а дочь Эмине-ханым уже давно выросла и бывала в родительских стенах редко. Так всегда кажется матерям, а дети же считают, что только-только навещали своих почтенных родителей. В любом случае, этих встреч было мало обеим.
В каждом самом далеком чулане и на антресолях за сложенными коробками или на самой обозримой части дома и всего добра в нем – было чисто. Не стерильно, а просто аккуратно. Пыль или плесень тут не гостили, не устанавливали свои сырые порядки. Не развешивали свои серо-зеленые транспаранты уныния. Углы были свободны от паутины или каких-то иных неприятностей, которые, незаметно проникая, становятся полноправными хозяевами разного вида жилищ. Пусть угрюмой лачуги рыбака или нарядного дворца султана. Эмине-ханым любила, вернее сказать, уважала свой дом и не позволяла себе запускать его. Не позволяла запускать себя. Хотя с годами поддерживать его в чистоте становилось все тяжелее. В детскую комнату, ту, которая напротив спальни на втором этаже, она вообще заходила редко, только для уборки или за воспоминаниями. Там все сохранилось в том же ванильно-детском виде, как и тогда, когда дочь еще жила с ней. Время остановилось, застопорилось, замерло и это не доставляло никаких хлопот Эмине-ханым. Казалось, она наслаждалась этим местом без времени. Нет, не так – местом с ее временем и ее воспоминаниями.
Этот дом был похож на паранджу, которая скрывала и защищала, укрывала старую хозяйку от нового времени, от изменений, от суеты. Он бережно хранил ее чувства, мысли, ее уклад и за это Эмине-ханым уважала свой дом. Иногда уважать важнее, чем просто любить.
Энес
Энес всегда считал, что главное – это уважать. Уважать, что ты делаешь и что тебя окружает. Не надо любить, не всегда обязательно дорожить, просто уважать – вполне достаточно и гораздо труднее. Телефон Энеса всегда был в бесшумном режиме. Рингтоны он не признавал. А когда случалось слышать их от кого-то рядом, чувствовал себя неуверенно и даже ежился от этих звуков. Он продолжал идти вдоль дорог с только появляющимися одинокими машинами, все ускоряясь и иногда немного подпрыгивая. Это стало привычкой. Ходить быстро. Резко. Ноги пока только учились шагать плавно, чтобы глазам хватило времени на все вокруг. Переходя улицы не всегда по правилам, игнорируя светофоры и пешеходную разметку, пытаясь обогнуть машины и стараясь не зацепить бамперы с фарами, он изгибался так ловко, что даже не выпачкал куртку и не спровоцировал аварии. Трафик в городе бешеный. Он покажется вам размеренным, если вы дадите возможность ногам успокоиться и усесться внутри автобуса или машины. Тогда плавное движение будет мотать кадры за стеклом, складывая их в единую кинопленку. Да, стоит сказать, что гаджет стоит тоже отложить и просто смотреть вокруг. И пусть несутся все эти минареты, кромки волн, подолы платьев и колес, шарфы, дым, купола, вывески и витрины со сладостями единым ковром. Энес поднимался по крутым ступеням между дворов и спускался к настолько узким тротуарам, что на них не смогли бы разойтись и двое прохожих. Обгоняя людей, которые сонно шаркали и шли не столь спешно, он выходил на проезжую часть или подступал вплотную к деревьям у домов и изгородям. Проносясь мимо еще спящего кота, он чиркнул рукой по его уху, но соня этого даже не заметил. У него свое кино в дреме. Голуби взмывали ввысь. Крылья растворялись мгновенно. Звуки клаксонов одинокими ядовитыми криками следовали за ним, сигналя вдогонку – не факт, что ему. Какой-то уличный пес гонялся за своим хвостом. Уличные торговцы давили фреш из апельсинов просто на улице. Брызги попадали в стакан и на шершавые руки продавца золотыми каплями. Кольца, не иначе. Дома мелькали. Окна мелькали. Люди мелькали. Стамбул мелькал. Он снова почти бежал. Ритм города поглощал. Подстегивал. Бежать нужно все быстрее. Таков закон. Но кто его установил? Город? Время? Мы сами… «Не опоздай», – проносилось в голове парня. Но куда? Зачем? И возможно ли опоздать? Эти вопросы сейчас были ни к чему. Важно было только физическое движение и привычка.
Кафе, в котором работал Энес, еще не было видно, но аромат кофе, который варили в нем, уже коснулся его носа. Еле-еле. Едва заметно. Шелковым платком в оттенках бобов. Хотя, может, ему это только показалось, причудилось. Да, точно. Ведь если прислушаться, в любом месте старого города можно уловить этот аромат.
Энес все ближе и ближе подступал к кафе. Запах усиливался, сгущался, становился насыщенным, концентрировался и стал более различим, – выступив на передний план, заглушая все другие вокруг. Запах апельсинов, духов какой-то дамы, машинного масла, помета голубей, запах нового утра – все отступило. Можно было просто идти с закрытыми глазами и по вкусу воздуха найти это место. Свое место можно найти по запаху. Энес работал баристой в старом заведении, которое знали только местные, а туристы попадали сюда случайно. Их тоже вел запах, а не путеводители. Чаще в первый и последний раз, ведь отыскать его в этих бесконечных улочках было не так уж просто. Как гласила вывеска у входа, оно было открыто в далеком 1870 году. В те далекие и ароматные времена в этом помещении варили кофе в джезве на раскаленном, специально привезенном, промытом и перебранном песке с мелкими крупицами. Если бы вы решили потрудиться и ухватить одну – у вас бы это не получилось. Незаметные глазу несуществующие крупицы существовали и даже могли подарить столько тепла, что хватало всему району. Сюда приходили исключительно мужчины, чтобы, развалившись на оттоманках, обсудить все то, что обычно обсуждают усатые мужи – политику и сплетни («и воздух, и воду», как говорят местные, то есть поговорить ни о чем). Они заходили покурить наргиле и спрятаться от стамбульской жары летом и от промозглой непогоды зимой. С тех пор ничего не изменилось, за исключением новых машин, которые сейчас могут приготовить модные латте и раф, те крупицы им не нужны. Но кофе по-турецки тут варят все по тому же рецепту 200-летней давности.
Стены в этом кафе были увешаны потускневшими фотографиями, гравюрами и литографиями с местными видами и видами Карса (именно оттуда приехали первые владельцы кафе) или дервишами в каллиграфических завитках, фразами из Корана и открытками с тюльпанами. Картинки взирали на гостей, гости их игнорировали. Тут, прямо до потолка, стояли пожелтевшие стеллажи с потрепанными книгами в темных засаленных переплетах. Углы этих фолиантов загибались от памяти прикосновения каждой ладони, каждого пальца. Некоторые из них слиплись и скрывали между своими страницами рисунки старых мастеров. Где цветы полнятся несуществующими оттенками, где золото ослепляет, где дотла сгорают все вопросы. Где все ответы, где все рассветы, где все года. Тут была история этого города, османов, местных жителей – обычных работяг. Эти шаткие деревянные полы и стены были пропитаны кофе, словами, историями, бедами и победами. Они помнят, как соседские дети росли на их глазах, женились, радовались, старели и уже их дети снова росли на их глазах. Это место особой атмосферы и притягательной силы, место, которое окутывает своим настроением и становится неким надежным пудовым якорем. Укромной кельей. Тем самым грузом, который не тяготит, а просто дает ощущение, что бег – это всего лишь бег. Не следует его переоценивать. Скользить и идти медленно гораздо труднее. Но увлекательнее. Все финиши будут проиграны, как бы ты к ним ни стремился. Когда вокруг растут новые дома, появляются сетевые супермаркеты и бесконечные «Старбакс», паркуются дорогие автомобили и «Веспы», есть место, которое помнит этот город с 1870 года, и каждому оно готово рассказать свою историю. Если ты готов, конечно, ее услышать.
Эмине-ханым
Утро разливалось в каждой клеточке всего живого и скоро было готово отдать бразды правления дню. Подождем этих изменений и мы. Не станем торопиться в этот век скорости. Это еще его территория и оно владеет всем. Все сейчас принадлежит исключительно ему. Все пребывает в утренней сонности, даже если ваши руки машинально проводят ранние ритуалы, а ноги уже подняли вас с постели. Как хорошо, что есть эти привычки, с ними мы можем так легко увидеть каждое утро. Каждый дом из коробки карандашей на острове наполнялся жизнью. Все цвета их стен готовы были наполниться пестростью нового, удивительного, единственного дня. Открывайте свои глаза. Протирайте их. Утро спускалось вниз к этим домам, будило каждое бревно. Пекари поднимали клубы муки в утренний воздух и месили тесто. Топили свои кулаки в серебряных чанах. Их утро начиналось гораздо раньше. У пекарей утра гораздо больше. Они тянули из печи румяную выпечку громадными деревянными лопатами. День за днем. Лопаты чернились и покрывали свои углы копотью. Утро пахло ванилью и надеждой. Тот самый родной аромат из детства, лучший запах каждого часа в начале нового дня. Все впереди. Все сбудется. Все будет. Женщины выходили за утренним хлебом и быстро возвращались домой, чтобы он не успел остыть, пряча его в пакетах подмышках. Тепло хлеба несли к столу, к самым родным. Детские носики и ручонки так любят этот запах. Они сохранят его, разламывая хрустящую корочку, попивая молоко из больших кружек. Ничего вкуснее быть не может. И не будет. Только вкус завтрака, тепло утра, тепло самых близких ладоней.
Кофе у Эмине-ханым вскипел почти сразу, никак не уведомив об этом своем намерении. На правах хозяина этой страны, ему казалось ниже собственного достоинства предупреждать о таких пустяках. Тоже привычка. Эмине-ханым умело и ловко сняла его с огня. Кофе без огня печалится. Пена быстро осела, так и не выбравшись наружу. Где-то за окнами кричали дети, отправляясь в школу. Волны водили хороводы. Пламя еще горело. Тепло. Она взяла свою любимую маленькую чашечку с блюдцем, (на нем немного откололся лепесток тюльпана) и перелила кофе. Коричневая жидкость с мелкими крупицами бобов наполнила чашку почти до краев.
Утро само стало более жизненным, прогнав остатки лени, которой мы обладаем чуточку больше на рассвете. В эту прелесть можно было еще поиграть, многие так и поступают в любой час дня. Но утро зашевелилось, оно проснулось, оно заполнялось естественным ощущением жизни. Вернее будет отметить, что это ощущение – это и есть жизнь – тут и сейчас. Та настоящая, на которую сетуешь и которой рад, какими бы тяжестями она тебя не одаривала. Не где-то далеко, за чужими ставнями, у иных острых берегов, а вот тут под самым носом, который ласкает пар этого удивительного напитка. Этот аромат будил и Эмине-ханым. Он оживлял какие-то мысли, воспоминания, оборванные картинки, смятые фрагменты. Отражения. Бутоны. Касания. Тревоги. Шаги. У нее было ощущение, что все должно жить. Решительно все, даже то, что не достойно на первый, наш предвзятый, брезгливый взгляд. Как падшие и праведники, как тюремные узники, после ночи в каземате – все должно растирать свои заледеневшие конечности, подставлять их солнцу, впускать тепло, доставать свои лики, утирая следы, в которых путается это ощущение и предвкушение. Даже заиндевевшие тюремные решетки и оковы, приговоры и вердикты, сточные ямы с компостом, бранные рты, сбившиеся в колтуны волосы и заскорузлые ногти и пятки, по правде сказать, – все достойно обычной жизни. Жизни. Все должно наполниться этим чувством, только вдохнув этот аромат. Горький, резкий. Даже то, что утратило к этому всякую способность и желание. Любой немощный и потерявшийся достоин этого очарования самого простого утра. Его сказки нового дня и новых горизонтов. И жизнь эта гораздо ценнее и важнее, гораздо ближе и роднее, гораздо приятнее, чем все, что остается за чертой вашей полудремы и этой чашки. Как же все просто. Привел в движение это утро не человек, не его шум, слова или мысли. Не город, не волны. Не новости или слухи. Нет, его завел тонкий и душистый запах свежезаваренного кофе.
Энес
Энес умело и ловко варил кофе: нежно, страстно, без спешки. Каждый свой день. Его движения были плавные и отточены до совершенства. Можно и так сказать. И это не станет обманом. Я не занимаюсь этим. Руки делали это, скорее, автоматически, они не вспоминали алгоритма и правил, ими руководило сердце. Этому напитку по-турецки нужно было только сердце. Он варил кофе по древнему рецепту, в джезве (небольшое наследство, что досталось ему от матери), в ней кофе готовила еще его прабабушка, которую он никогда не видел, но которая сохранялась в этой джезве. У вещей есть удивительная способность – сохранить в себе человека, которого ты и не знал. Но ощущение этого призрака становится чем-то очень особенным и родным. И тогда появляется ощущение родственности, тонкой связи, особого единения. Нити, которые способны связать время, года, реальности. Все сшито так тонко и так надежно. Такая нехитрая задумка жизни. Нити. Игла. Стежок за стежком. Джезва.
К ручке этой турки прикасались руки его семьи, они передали свое тепло и любовь, свой характер. Все слова, которые так легко стираются из памяти. Слова, которые были так и не сказаны, слова которые не выдал язык, но говорило сердце. Кричало сердце. Сердце – лучший оратор. Язык, рот и губы ему и в подметки не годятся. Вся история одной семьи в одной небольшой медной джезве – свидетельнице их тайн. Джезва бережно хранила тепло нескольких поколений одной семьи и старалась не портиться, не закоптиться лишний раз, не потерять свою гравировку и витиеватые узоры по стенкам, чтобы не расстроить молодого хозяина. Джезву нужно было только слышать.
Она старалась вкладывать в каждую чашку кофе немного того тепла, которое хранили ее стенки так много лет. Она варила кофе на раскаленном песке, на сырых дровах, на углях, на газовой горелке. Она впитала разные сорта напитка из далеких стран. Из чужих гаваней. В ней были и горечи, и сладости. И пути, пути, пути. И надежды, и мечты, и молитвы. И отчаяние, грусть, беды – куда без этого. И вода, которая заглушала, растворяла. Делала прозрачнее все то, что казалось таким концентрированным и малопригодным. Любую горечь можно разбавить водой. Иногда в нее добавляли сахар, а иногда капала слеза (когда бабушка Энеса осталась одна и потеряла мужа). Ах, сколько литров кофе она приготовила? Наверное, целый океан, который бережно разливался по маленьким чашечкам. Джезва вот уже сотни лет дарила каплю кофе, ту самую каплю, несущую наслаждение.
Эмине-ханым
Эмине-ханым сделала первый утренний глоток и немного обожгла язык. Так происходило каждый раз и уже стало сродни некоему ритуалу, своей традицией. В этот момент она всегда думала: «Пусть этот будет самой большой бедой, что со мной случится сегодня», – и, знаете, это работало. Эта маленькая, незначительная боль, которая сразу же забывалась, только подчеркивала ценность и зыбкость каждого утра, каждого дня. Дня чопорного, по правилам, дня с событиями однотонными и понятными, дня в котором нет места сюрпризам, бунтам, переворотам и революциям, дня, в котором даже дверной колокольчик не звонит.
Самый тривиальный ход вещей кому-то покажется утомительным и скучным, а для кого-то представляет собой наивысшую ценность, главное сокровище, – самое важное достижение всей жизни. Революции не могут длиться вечно и приносить удовольствие постоянно и всем. Их лозунги на «здесь и сейчас». Умение найти радость в самых рутинных делах делает нас способными не разменивать себя на погони и глупый бег. Позволяет сконцентрироваться на том, что внутри, на своей жизни. И только что-то потаенное, как старый верный пес, само решает, что может нарушить многолетний уклад. Этот пес-привратник, твой сторож, твой страж, повидал немало и отпугнул немало. Его шерсть сбилась, в ней запутались какие-то комки пыли и прожитых лет, лапы еле держат, да и хвост уже не так бодро виляет, веки нависают над глазами. Эти глаза не растеряли преданности. Веры. Если провести рукой по голове, то легко можно нащупать шрамы былых сражений. Следы чужих клыков. Седина откуда-то взялась у кожаного влажного носа. Кажется, превратник совсем ослеп. Совсем поник. Ни на что не годен. Больше не защитит. Но только появись где-то у ворот что-то тревожное, его лай сразу же вернет в дни, когда юным щенком он гонял местных котов и чаек, хватал за штанины прохожих или осыпал звоном проезжающие экипажи. Его лай то фальцетом, то баритоном будет будить сонного тебя. Тревога. Готовься. Его уши будут взлетать в каждом прыжке. Язык будет хлестать, а челюсть станет оскалом. Рычание. Пес защитит, как и тогда, вспомнив о своих инстинктах, не забьется куда-то в будку. Не убежит куда-то в поля. Этот страж, несмотря на годы, всегда на посту. В его глазах все еще преданность. Твой сторож наготове.
Так для чего тогда мы впускаем в себя все то, что разрушает привычный быт, позволяем бурям решать, что для нас ценно и важно? Разве им лучше знать? Разве они умнее нас? Разве они надежнее одного дня по твоим правилам? Оказывается, так бывает, так может быть: вся жизнь одного человека, собрана здесь в одном дне, в одной капле, которая обжигает язык. В капле, несущей наслаждение.
Энес
Город раздавал свои утренние приказы всем его жителям. Кому-то надлежало везти горожан из Нишинташи в Шишли или попадать в утренние заторы, кому-то молиться, кому-то тянуть невод или просто курить наргиле, кому-то, не отвлекаясь, встречать новый день. Кому-то добавлять томаты в омлет и заваривать чай. А Энес уже был на кухне и готов был еще к одному рабочему дню. Он надел белый передник с вышитой эмблемой кафе и начал, как обычно, варить кофе. Первую чашку он заваривал для себя. Это был его ритуал. Традиции – как мало их осталось, или мы просто не замечаем и они уже давно превратились в обыденность, став частью нас самих.
Энес разогрел песок, взял старинную джезву, отправил в нее пару щепоток кофе и залил холодной водой. Вымазанные пальцы от молотых бобов он вытер о передник, опять же по традиции, оставив на нем несколько коричневых полос, что всегда возмущало прачку. Пятна от кофе отстирать не так уж просто: для этого требуется приложить немало усилий. Но кто-то ставит их, а кто-то выводит. Кстати, нужно будет упомянуть о пятнах, но немного в другом смысле. Если я позабуду, обязательно напомните мне. На кухне все еще спали. Им тоже не хотелось выбираться из своих углов и полок. Энес старался не шуметь и двигаться как можно тише, чтобы не отбирать последние кадры сна. Он понимал, что день будет долгим и все его медные и фарфоровые друзья еще успеют устать. А пока, пусть набираются сил, но миг пробуждения становился все отчетливее и реальнее.
Чтобы приготовить правильный кофе по-турецки обязательно готовьте его «на глаз», без мерных стаканов. Ведь руки – лучшие весы. Они знают надежнее, чем цифры и деления. Они лучше чувствуют настроение всех компонентов, чем самые точные приборы. Они знают прекрасно вас и обязательно помогут. Джезва отправилась на песок, барханы крупиц начинали потрескивать и в мгновение, в доли секунды, в тот самый момент, когда вода начала нагреваться и подарила первый пар… все ожило. Зевнуло. Проснулось. Открыло свои глаза. Энес водил рукой джезву как самое ценное и нежное, что он когда-либо держал. Как самое дорогое. Как рука держит руку близкого и любимого человека, как рука, которая держит полное надежд письмо, как рука держит новый день. Джезва скользила по песку, то паря над ним, то утопая. Потом выныривала и снова кружилась в воздухе, будто легкая бабочка, будто кофейное облако. Кофе начинал завариваться и отдавать свою сущность воде, и как галантный кавалер не выпускал свою даму из объятий. Это был удивительный танец, а Энес был умелым хореографом.
В его руках вальсировала вода в турке и песчинки кофе кружили в такт возникающей мелодии. Наряд турки стелился по песку как платье барышни на паркете в тронном зале какого-то сказочного дворца. Бодрящий аромат кофе поднимался и подыгрывал всем участникам этого бала. Запели скрипки. Сон продлевался вальсом. Все следили за этой изящной парой. Создавалось впечатление, что на кухне в этот момент танцуют все: нарядные чашки для гостей и их кавалеры – блюдца. Неуклюже вертели своими боками начищенные чайники, и пузатые заварники подыскивали себе пару для тура полонеза. Не сказать, что кто-то слишком желал пуститься с ними в пляс, хотелось кавалера более изящного и грациозного, а они хоть и были джентльменами, но все же чересчур тучными. Никто не хочет, чтобы ему отдавили ноги. Поэтому большинство приглашенных оставались на своих местах под темными стенами. Послышались звуки виолончели.
Тут пританцовывали кухонные полотенца на крючках и старые дурнушки-кружки с потрескавшимися блестящими краями на своих полках. Эти кружки, подобно ворчливым теткам или старым девам, цыкали где-то в сторонке, глядя, как молодежь веселится. Медный чан одобрительно кивал, вспоминая свою юность и бравые походы, когда еще служил в конных войсках. Ситечки в медных вуалях выглядывали из-за ковшиков в парадной форме с деревянными ручками. Грани стаканов и их гладкие стенки преломляли утренний свет и освещали танцевальный пол из песка лучше любых свечей. Где-то тонким лязгом звенел колокольчик. Чайные ложки с кофейными – ну как дети, честное слово – делали свои первые несмелые танцевальные шаги и, скорее, просто дурачились. А салфетки сплетничали и хихикали в сторонке, укрываясь белоснежными капюшонами. Конечно, они просто завидовали. Их на танец никто приглашать не собирался. Послышалась флейта.
Энес напевал себе под нос какую-то мелодию, но казалось, что музыка эта, как и аромат кофе, связывала всех и заставляла погрузиться в пучину кофейного вальса. Кофейные ноты становились все гуще. Еле различимо подпевала гвоздика, а затем звучал хор корицы из-под потолка, будто с клироса. Сам Энес тоже притопывал ногой и следил за тем, чтобы танцоры в турке не сбежали. Такое бывало, особенно когда он только учился и пользовался мерными стаканами. Теперь все иначе, теперь только руки и сердце. Партнеры всегда норовили укрыться в толще песка и покинуть стенки сосуда их удерживающего. На этих приемах нужен глаз да глаз. Ищи потом галантного кавалера со своей пылкой дамой. Когда кофе вскипал и покрывался коричневой пеной, Энес, нежно вальсируя, снимал джезву с песка-паркета и выливал ароматный напиток в крохотную чашку, украшенную синими узорами и красными тюльпанами на белом фоне.
Эмине-ханым
Отдельное внимание стоит уделить саду Эмине-ханым. Нет, ничего райского или особенного в нем не было, не подумайте, он, скорее, просто радовал глаз хозяйки и редких гостей. Чаще птиц или бабочек с прочими насекомыми: трудолюбивыми муравьями, моторными жучками и жужжащими стрекозами с огромными стеклянными глазами в сеточку.
Сад Эмине-ханым составлял для нее отдельный, один из немногих предметов гордости (прежде всего от того, что она его не загубила). Внутренний двор напоминал патио и всегда выручал хозяйку. В летние жаркие дни он щедро одаривал всех своей прохладой. Осенью и весной собирал всю семью и родственников на обеды. Зимой, как же чудесно тут было зимой, особенно в те редкие годы, когда выпадало много снега и весь этот, вполне реальный оазис превращался в огромный торт, затянутый толщей взбитых сливок. А когда снега было мало, то он походил, на не менее чудесный торт, притрушенный невесомой сахарной пудрой через сито. Тогда все цвета, будто становились более прозрачными и не такими насыщенными, но радовали не меньше. Будто тончайшие нити патоки спустились откуда-то сверху, и только лизни ее сладкие края, дотронься влажным языком, как она тут же растает, оставив проталины яркой зелени.
