Она не пыталась заглушить его природные, инстинкты мудростью взрослой женщины, смотрела сквозь пальцы на его шалости или грешки юности. Обычные развлечения и увлечения, свойственные возрасту, не рядила в опрятные рясы моралистов. Она позволяла ему идти своим путем. Нравственными речами не вырастить достойного человека. Она никогда не превращала эти огрехи в грехи смертные. Она не запрещала поступать согласно его желаниям и не навязывала свои. Могла тонко и деликатно подтолкнуть к ответу, но если такое не случалось, не впадала в агонию или ярость. Она разрешала то, что ему хотелось (в пределах допустимого), и интерес у Энеса пропадал сам собою. Палками не вбить мораль, ориентиры, вектор. Она вышивается тонкими стежками, долгие годы в характере ребенка. Это даже не краска, которую черпай побольше и мажь по всем углам. Это каждодневный утонченный труд мудрого родителя.
А еще мама приучила Энеса видеть чуть больше. Прогуливаясь по парку, она всегда обращала внимание на красоту первого нежного весеннего цветения абрикоса или же на цвета осенней листвы. На переливы желтого, зеленого и пурпурного на листе клена с тоненькими трещинами-прожилками. Она учила его угадывать в облаках фигуры, слышать, о чем говорят птицы и о чем мечтает кот. Она научила его рисовать чуть лучше, чем умела сама, чувствовать чуть обостреннее, видеть чуть ярче, слышать чуть внимательнее и замечать чуть более уважительно. Она научила молчать. Вдыхать. Она научила прикасаться не только кончиками пальцев. Казалось бы, что тут такого. Но многие из нас смотрят, но не видят, слушают, но не слышат, а это так важно.
Она научила его думать: «Энес, мой добрый мальчик, не старайся думать на два шага вперед. Если у тебя получится подумать на полшага, я буду очень счастлива», – говорила она. Он думал. Научился. Казалось, что самостоятельно, а она была просто счастлива. Как же мы глупы в этом своем, верном лишь от части, убеждении. Мы сами. Сами смогли. Но и оно не является на пустом месте. Ни одно растение не прорастет на почве без удобрения и влаги. Его детство прошло на крышах стамбульских домов с плохими компаниями, которые не раз могли увести не туда, сбить с пути, опустить в самые темные и опасные овраги. С мечтами и горизонтами, с дорогами и сказками, с улыбками близких, с теплом родного города. С просторами и обширной шумной родней. С объятиями доброй бабушки Йишик, с наказаниями (куда без них), с книгами, фантазиями, сбитыми коленками – все как у всех. Да не у всех.
Эмине-ханым
Девочкой Эмине-ханым помнила себя плохо. Времена были тяжелые, бытовых радостей немного. Но в доме всегда было шумно и весело. И все в семье были заняты каким-то своим делом, своими обязанностями. Все время что-то ломалось (как это обычно бывает) и чинилось, готовилось, варилось, парилось, стиралось, натиралось до блеска, обустраивалось, защищалось. Дом просто жил, и в этой жизни не было места ссорам и скандалам, во всяком случае, так это время запомнила Эмине-ханым. Игрушек из детства не сохранилось. Да и нечего было особенно сохранять. Какие там игрушки.
Дети играли в саду с цветами, их головки переворачивались, и они превращались в юбки принцесс. Из листьев делали пупырчатую мантию. На яблоках рисовали ногтем, чтобы выдавить немного мякоти, и та потемнела. Тогда получались глаза и усы, а яблоки превращались в важных кавалеров. Все было просто, бедно, но счастливо. Счастье, оно же не зависит от наличия или отсутствия денег. Тем более в детстве. В детстве ты этого не понимаешь. Конечно, зависит – сейчас это ощущается несколько иначе. Но всегда есть вещи бесплатные, вернее даже сказать, бесценные. А в детстве сад казался целым фантастическим лесом со сказочными животными, в котором можно было читать книгу, рисовать, вышивать и петь, или строить детские замки из песка. И достаточно было просто самых нежных объятий, нежных прикосновений каждого родственника. Тем более, к детям тут особое отношение, более трепетное, чем мы привыкли. Не удивляйтесь если на улице Стамбула вашего, чужого и постороннего, ребенка погладит по голове какой-то усатый прохожий. Если ласково потеребит по розовой щечке приятная дама в вагоне метро, и угостит жменей конфет какой-то торговец сладостями. Тут детство уважают, любят и всячески оберегают. Что же еще может быть настолько ценным, как не детство и юная жизнь? Будущая жизнь будущего взрослого.
Так что скучно или уныло маленькой Эмине никогда не было. К тому же всегда было море и пляж. А это вообще отдельное королевство. Там столько всего красивого и опасного, а от того еще более красивого и привлекательного. Для чего обычные игрушки детей? Они были ни к чему. Ребристые ракушки, полированные стеклышки, камни с прожилками – самые настоящие сокровища со дна, с настоящих разбившихся кораблей. Эту начинку из сундуков море щедро выбрасывало на берег на потеху детворе. Всегда можно было тыкать палкой в медузу, выброшенную на пляж, или найти какую-то звезду в клубке запутанных водорослей в сетях рыбака. Красная была в особом почете. Из ракушек можно было мастерить бусы или браслеты, нанизывая их на леску. Ракушки с дырочками – большая редкость и всегда счастливая находка для маленькой девочки. Мимо такой подвески не пройдешь, она обязательно должна висеть на шее мамы или нужно сделать из нее брелок для ключей отца. Так что забот было немало, как вы понимаете.
Остров казался таким большим, таким интересным, таким родным. Он и был домом, он и стал домом. И пусть к годам девяти она знала его наизусть, но желания уехать у Эмине-ханым никогда не появлялось. Можно было стоять часами на причале и наблюдать, как люди приплывают на паромах или лодках. Как спускаются на берег и сразу теряются в острове, если прибыли впервые. Можно было всегда забежать к отцу в кальянную и просто смотреть, как гости выпускают струи дыма, подслушивая заморские истории полные приключений и непонятных ребенку событий. В летние вечера, когда людей было особенно много, помещение внутри и терраса рядом превращались в настоящую фабрику дыма. В большую паровую машину, которую она никогда не видела. Но представляла из рассказов бабушки именно такой. Это завораживало девочку не меньше, чем мечты о балах и кавалерах-яблоках. С тех пор ничего не изменилось. В этой кальянной теперь заправляет сама Эмине-ханым и все также наблюдает за клубами ароматного дыма, который растворяется и стелется над ее собственным островом детства.
Энес
Мальчиком Энес помнил себя плохо. Времена были уже полегче, хотя семья жила скромно, недолгими периодами даже бедно. Но в доме всегда было шумно и весело. В доме были игрушки: в основном машинки и цветные конструкторы. Непонятно как, но родители всегда умудрялись найти деньги на новую книжку или даже велосипед для детей. Это остается загадкой для него и сейчас. Наверное, разгадать ее получится только тогда, когда он сам станет отцом. Тогда они с братом ссорились за право прокатиться первому на велосипеде. И было понятно, что силы неравны. Но так как Энес был младшим, то катался он вторым, как несложно догадаться. Они с братом редко дрались, скорее, это напоминало неуклюжую возню котят, под присмотром мамы-кошки. Иногда что-то из вещей перепадало ему от старшего брата, или что-то передавали родственники по наследству. Здесь все заботятся друг о друге, так принято и это сплетает, связывает людей. Без кровных уз от природы люди становятся «молочными братьями», прорастают друг в друга этим вниманием и заботой, скрепляются единой цепью, а эти связи так просто не разрушить. Эти переданные вещи, меняя своих маленьких хозяев, сохраняют то, чем так дорожишь, будто иглою сшивают отдельные маленькие судьбы, маленьких людей.
Энес помнил, как мама однажды принесла ему новые сандалии – их отдала соседка Фатима-абла. Ее сын вырос, не успев даже поносить. Они были кожаные красные, с блестящими ремешками и маленькими золотыми пряжками. Они были великоваты, и длины пальцев мальчика не хватало. Приходилось либо упираться пяткой в задник, либо пододвигать пальцы к краю, но тогда они хлюпали, хоть и не слетали. Поэтому было решено надевать их на носок. Какие же они были чудесные, они были самыми красивыми сандалиями в мире. Их не хотелось снимать даже в январе, в них хотелось даже спать ночью. Казалось, что простые детские сандалии превращали ребенка в настоящего султана или супер-героя, подобно волшебному плащу. Так казалось Энесу: в них он мог летать, сражаться с чудищами, завоевывать города и страны. Усы вились над губой и сами закручивались. Школьные тетради превращались в ятаган или колчан со стрелами. Рюкзак становился щитом с полумесяцем и сам собой украшался рубинами с перламутровой вязью. Велосипед уже ни к чему – у него теперь был верный статный вороной конь в попоне с узорчатой сбруей и атласной гривой. Как мало нужно в детстве для счастья или для изображения счастья. Белые носки принес отец. И теперь этот комплект казался совершенным.
Одним утром, Энесу было лет восемь-девять, мама собрала сына на прогулку. Надела футболку с маленьким воротничком: белую с синим корабликом на груди. На ней была нарисованная деревянная мачта с кормой, а алый парус из ткани был закреплен только у верхушки. Так что при каждом порыве ветра он развивался как у настоящего флагмана флота султана. А каким он еще мог быть в детстве? Маме эта футболка очень нравилась и подходила любимому сыну.
Энес сам выбрал шорты в синюю матросскую полоску и надел белые носки с красными сандалиями – теми самыми. Мама с сыном долго гуляли по дивному апрельскому городу, который еще не наводнили толпы туристов и шаблонные заведения. Этот город еще не знал пробок и все прелести мегаполисов, он казался более провинциальным и наивным – городом только «для своих». Он еще не был открыт нараспашку, как сейчас, но при этом и не был скуп даже к тем случайно попавшим на его улицы бродягам. Это был хороший, удивительный, прозрачный весенний день, день, когда мороженое тает еще не так быстро, как в июне, но Энес все же смог посадить пятно на алый парус на груди, чем немного расстроил маму. В городе детства пахло детством и безмятежностью. Он старался не пинать камешки на асфальте, чтобы не повредить свое персональное чудо на ногах. Но стоит сказать честно, получалось это с большим трудом. Его рука сама вырывалась из маминой. Камни магнитом притягивали красные сандалии и, столкнувшись с их носом, летели прочь по мостовой. Энес догонял их и пинал снова, пока камень не терялся в траве или не попадал в канаву. Тогда сразу откуда-то появлялся новый, и так было с каждым подходящим экземпляром.
Мама рассказывала про старые дома, которые украшали улицы Стамбула, и о их прежних жителях. О том, как на ее глазах старик Аман достраивал этаж за этажом в своем доме и теперь открыл гостиницу. Как сносили дом Гюнай-абла, и та отдала их семье чудную вазу с разводами красного стекла по зеленому. Эту вазу Энес хорошо знал, ведь они с братом как-то опрокинули ее на пол, когда играли в доме. Кто из них ее зацепил было непонятно, но ваза уцелела, и мама об этом происшествии не знала. Как абла с соседней улицы выдавала замуж свою старшую дочь, и ту осыпали монетами для богатой жизни в новом доме, а Энес с братом, мешаясь в ногах, собирали эти медяки. Мальчик уже и позабыл эту историю. Они гуляли долго и о чем-то болтали. О чем-то понятном только им двоим – маме и сыну. Казалось, что вот он весь этот мир тут, в крепком узле любящих рук. Почему сейчас мы не ходим с нашими мамами, взявшись за руки. Ведь в этом союзе так много силы и тепла. В этом узле нет никаких тревог и переживаний, бед и обид – все отступает от этого союза. Нет более прочной связи, чем эта – нет и не будет. И поймем мы это, когда наши ладони станут большими. Простая прогулка двух любящих людей. За руки мы теперь берем своих близких в минуты, которые наполнены волнением и иногда это бывает слишком поздно.
Они неспешно прошлись по Истиклялю с красным трамваем и старой застройкой, спустились по французской улице с ее крутыми ступеньками к Босфору и даже дошли до удивительного дворца Долмабахче, который и вам непременно нужно посетить. Вы обязательно поразитесь этому произведению искусства, выполненному уже в стиле османского барокко. Сколько там золота, сколько там хрусталя и шедевров. А какая там люстра в несколько тонн, подаренная Австрийской королевой. Но мама с сыном прошли только по его парку с дорожками из гравия и узорчатыми решетками оград. Сквозь эту черную вязь проступало бирюзовое море. Тогда Энес и обнаружил дырку на носке, через которую начал виднеться большой палец на ноге. Нет, не целиком, но попасть от мамы могло, тем более она просила не пинать камни, она как всегда была права. Она вообще никогда не скандалила и не ругала своих детей. Она их просто любила. Но она могла посмотреть так, что тебя относило этим взглядом в самую далекую комнату. «Лучше бы ударила», – всегда думал Энес, но она не поднимала руку. Ее руки были созданы не для этого. У нее были длинные красивые, нежные пальцы, полные тепла и заботы с единственным тоненьким золотым колечком, на котором блестел зеленый камень, и браслетом-цепочкой на запястье. Она наказывала иначе: била взглядом и молчанием. Самое большое наказание от любящего и любимого человека – это лишить нас этой любви или хотя бы сделать вид. Суровее и не придумаешь. И еще она поджимала губы. Уголки их сжимались так крепко, что пухлые и розовые они превращались в тоненькие бледные ниточки. Ах, как же это было страшно. Казалось, что в эту тонкую трещину проваливается весь его детский мир, прямо со всеми игрушками и книгами, прямо с сандалиями, велосипедом, недоеденными завтраками, плохими отметками, поставленными пятнами, невыученными уроками и красными сандалиями. Как они только там умещались все? Но это случалось редко, да и длилось недолго. Мама не умела сердиться, ее любовь была безусловна, как и должно быть у родителей. Только они любят нас этой безусловной, природной, естественной как воздух любовью. И Энес знал, что после суровой перемены все обязательно наладится. Так и случалось.
Чтобы не расстроить маму, пока она не видела, Энес перекрутил носок и зажал дырку между большим и указательным пальцами. От этого весь путь к дому оказался сложнее, но выпустить дырку решительно было невозможно. Вот так он и шел домой, прижимая пятку к заднику и немного скрючивая пальцы на ногах, будто от судороги. Мама ничего не заметила, скорее, конечно, сделала вид. Но маленький Энес был рад этой пустяковой детской победе. Камни встречались на пути и даже острые каштаны, но он их больше не пинал. Безусловно, на утро носок был аккуратно зашит. С любовью.
Эмине-ханым
Первым воспоминанием из детства Эмине-ханым была картинка – как ее мама стирает белье. Самое простое занятие, которое многие позабыли в век машин, а некоторые даже и не видели никогда. Это какое-то раннее весеннее утро, еще холодно. Эмине сидит на стульчике и перевязана пледом. На головке вязаная шапочка с ярким бубоном. Да, уже теплеет, но по утрам тепло это не обладает июльским жаром. Поэтому от горячей воды из таза щедро идет пар. Но это ненадолго. Он стоит в центре их сада, на высокой табуретке как звездная прима на сцене. Это старый медный очень большой таз. Он где-то еще сохранился и наверняка валяется на чердаке их дома. Наверное, он тоже помнит эту сцену. В той картинке из детства на его бока попадают утренние лучи-софиты солнца. Они освещают морщины мамы в уголках глаз, скользят по рукам, распухшим от горячей воды, и бликами поселяются на белье, которое островками торчит из мыльной, мутной, с разводами жидкости. Она такая красивая. Она создает белый. Но для этого потребуется больше, чем просто смешать все краски. Она иногда отвлекается и черпает ладонями воду. Разбрызгивает ее вокруг, подобно циркачу. Подобно волшебнику. Прозрачные капли солнце окрашивает в радужные переливы, и эти цвета можно даже рассмотреть. Капли становятся самоцветами. Этот фокус забавляет дочь, и та хлопает в ладоши, что-то кричит невнятное и требует продолжения. Затем мама возвращается к работе. Снова нависает над тазом.
Мама усердно, жестко, сильно трет простыни о деревянную доску с горизонтальными ребрами, и брызги воды весело разлетаются. Они оседают на траве и смешиваются с росой, попадают на ее одежду и впитываются, оставляя темные пятна-узоры. Они попадают на лицо и застывают крошечными слезинками. Руки сводит от холода. Пальцы краснеют. Вода стынет быстро. Иногда мама распрямляется и этот скрюченный, скукоженный, сложенный пополам комок силы и труда выпрямляется, заполняя собою весь сад и эту картинку из детства. Этот комок вмиг преображается в высокую статную красивую женщину с оливковой кожей. Ее черты мягкие. Ее глаза светятся и верят, что все будет хорошо. Ее губы еле шевелятся и складываются в воздушном поцелуе дочери. Она улыбается. Она светится. Она заполняет собою все пространство сада и от груза и тяжести не остается никакого следа. Все стерто. Все выстирано. В саду пахнет свежестью. Надеждой. Хрустом. Мечтой. Между деревьев болтаются веревки. Ветер щекочет нос. На пальце блестит единственное кольцо. У нее выбилась прядь черных волос из-под платка, и одна ее часть, подхваченная ветром, развивается, другая же прилипла ко лбу. Мама тыльной стороной руки вытирает капли со лба, заправляет локон и снова улыбается маленькой Эмине. Ее немного качает из стороны в сторону, будто на корабле. В такт ветру. В такт дню. Солнце гуляет по саду и лицу. Утро разрастается, пухнет как руки. Пухнет таз, белье, вода в нем. Пухнут мыльные пузыри, что покрывают всю воду. Пухнут деревья и чистое синее небо. Вся картинка этого утра пухнет от одного детского взгляда. Тихо в ушах и так звонко в глазах. Когда Эмине-ханым подрастет, она будет помогать маме и сама потом будет стирать еще ни раз в этом же медном тазу. Но это утро ей запомнится больше всего.
Мама ловко достает простыни из таза, вода стекает по локтям, полощет их в ведре с чистой водой, выкручивает крепкими руками и развешивает на бельевые веревки-канаты. Этот узел скомканной ткани высвобождается и превращается в снежный парус в их саду. К нему добавляется еще один, и еще. На фоне синего и холодного неба появляются белоснежные полотна. Они парят, они готовы к новым странам и берегам. К своему бегу. К своим путешествиям. Мачты-деревья – надежное основание, а терраса становится кормой. Это сказочное перерождение тяжелого труда, практически ежедневного, в удивительную картинку из детских воспоминаний, кажется, навсегда въелось в кудрявую головку ребенка. Это уже больше не просто отрезы ткани. Это уже больше, чем просто простыни. Ветер наполняет их, они вздымаются пузырями и развевают подолы как на платьях все тех же настоящих принцесс из сказочных дворцов. Ради этой чудной картинки, ради этого порхающего ощущения сказки, было приложено столько земных сил и работы рук одной, вполне реальной, женщины. Маленькая Эмине-ханым сидит на деревянной террасе и улыбается. Мама Эмине-ханым улыбается ей в ответ. С любовью.
Энес
Так, но давайте на время вынырнем из, безусловно, милых, воспоминаний, которые продолжают растекаться по страницам этого описания, и окунемся в нашу цифровую жизнь. Не менее симпатичную, смею вас уверить. Подчас ее, как я считаю, очень несправедливо ругают и поносят, называя чуть ли не главной проблемой современности и заодно ее главным злом. Зря мы ее так недооцениваем. А иногда о ней отзываются так, будто лайки и твиты – главное достижение человечества. С чем бы я тоже поспорил. Зря мы ее так переоцениваем. Так вот о социальных сетях. У Энеса был довольно приметный профиль в «Инстаграм». Он был снабжен той долей красивого и занятного, что в верной пропорции устраивало самого Энеса, и казалось приятным подписчикам. Он казался ему правильным и каким-то точным, что ли, не всегда уместным, но аккуратным. О таком многие мечтали, признаться, мне он тоже казался очень достойным. А в наши дни, это то самое платье, которое может многое сказать о своем хозяине. То самое первое впечатление, с помощью которого многие принимают на работу или выбирают себе круг общения, а, возможно, даже и больше. Но эти картинки не были просто стильной бутафорией. В этом профиле уживались его мысли и его картинки, которыми он пытался себя окружить, подобно взыскательному коллекционеру искусства. Нет, эти картинки не могли сравниться с полотнами из собрания Ватикана или Лувра, но этого от них и не требовалось. Энес подолгу мог делать фото (их накопилось в телефоне тысячи), редактировать их затем в нескольких приложениях и делиться ими со своими подписчиками. Подписчиков было не так много, но все они могли разделить с ним эту тягу к красивому в чем-то совершенно обычном и тривиальном. Он любил делиться своей жизнью тут, онлайн, но редко это делал вне социальной сети. Он скрылся и отгородился эффектной винтажной ширмой с картинками, похожей на ширмы в технике коромандел. Они не отличались надежностью брони, но были обильно украшены узорами поверх тысяч слоев потрескавшегося лака. Такие ширмы украшали модные салоны светских дам в Париже и Лондоне. За их створками поправляли туалеты, падали в притворные обмороки, пудрила носик мадам де Помпадур. За ними скрывали мысли и поцелуи, румянец на щечках и дикие мигрени, картинно заламывая руки.
Размещал он фото редко, неизменно с какой-то историей, мыслями или собственными наблюдениями. Эти слова вместе с картинками выражали какое-то особое настроение, то, чем он готов был поделиться, не впуская никого в тень от своей ширмы-защиты. Это было похоже на дневник его воспоминаний и его жизни, хотя настоящих дневников он никогда не вел. Еще в школе он пытался овладеть этим искусством, но тогда навыков писать было еще маловато, а фиксировать всякие глупости на бумаге корявыми и неуклюжими словами совершенно не хотелось. Это казалось скучным. Для чего марать бумагу, да и детских забот всегда было в избытке. Хотя что он писал сейчас? По мнению кого-то, да и его самого, тоже глупости. Но человек не существует без глупостей, они нужны как фон для чего-то другого правильного, а иначе как отличить. Для всякой праведности не помешает немного глупости. Кто-то считал, что это вполне сносные и милые тексты, во всяком случае, они не пугали нравоучениями и не отпугивали «умностями». Кто-то даже советовал написать книгу, но Энесу это казалось странной и непосильной затеей, на которую отважится уже не он.
Энес был довольно замкнутым, но не злым. Чуть отстраненным, во всяком случае, так казалось со стороны. Скупым на эмоции к посторонним, но щедрым к друзьям и близким. С недавних пор он не любил незнакомые компании. Терялся в них. Ему не требовалось разговоров. Он любил бывать один, но не был одиноким. Энесу это шло. Одиночество вообще украшает. Кто-то мог бы принять это за высокомерие, но смею вас уверить, это вовсе не так. Все его штормы были только внутри, на дне его персонального океана. Эти штормы редко накрывали другие берега. Возможно, только в юности, когда кровь закипает и подогревает твои моря лишь на костре неопытности и запала свойственного возрасту. Но сейчас они уже не разрушают чужих крепостей и пристаней, не топят чужие корабли. Самые мощные цунами и ураганы бурлят лишь в нас самих, и это не всегда агрессия или злоба, это просто переживания и скорее сомнения, свойственные уже иному возрасту. Сейчас они мирно разбиваются об айсберги, эти схватки показывать кому-то не стоит. Это что-то очень личное, что сокроет одна маленькая привлекательная, но такая хлипкая ширма-фасад.
Давайте скажем честно, мы живем с вами в эру социальных сетей. Особенно те районы и местности, которые считают себя особой цивилизацией, часто путая это просто с наличием современных технологий в пластиковых коробках с дисплеем за неприлично большие деньги. Удивительнее всего, что в этой цивилизации мы разучились пользоваться носовым платком. Да что там платком – вон, некоторые просто выбрасывают мусор на улицу, считая это нормой. Красавцы. Но смартфон, как признак современного человека, всегда под рукой. Мы заменили едким комментарием вежливое «вы». Мы заменили вовремя поданную руку на нелепый лозунг в 140 символов. Мы заменили «спасибо» на лайк. Сейчас даже люди без мнения считают своим долгом его высказать. Особенно, если их об этом никто не просил. «Инстаграм» заполонил наши гаджеты и изменил картинку мира. Он делает людей красивее, места приятнее, рассказы интереснее, новости быстрее. Обманываясь, все спрятались за этой ширмой, за пестрой вывеской из огоньков и лампочек, считая ее надежной броней и защитой. Стеной. Крепостью. Мы выстроили свой цифровой мирок, который так зависим от каких-то технологий. А убери их, разбей экран телефона, просто отключи электричество, и наше королевство сдует ветром и многие короли окажутся голыми без спасительного фотошопа. Не хотел бы я это увидеть. Инстаграм приучил нас к другой повестке дня и иным стандартам, к которым так просто не дотянуться. Теперь в реальности все оказываются не такие приятные и привлекательные, как у себя в профилях, и это еще одна уловка, жестокая шутка от современных технологий. Но стоит ли технологии винить за это?
В реальности куда-то девается загар и фильтры, сладкие речи, выгодные ракурсы и точные позы. Хорошо, что брови вытатуированы надежно, их не стереть. Где эти правильные мысли и только самые нарядные наряды? Где пририсованные яхты и авто, арендованные для фото джеты, купленные фейки (на фото, один черт, никто не отличит), одолженные с маминого дня рождения или взятые напрокат букеты непременно бордовых роз. Невозможно уже на них смотреть без смеха. Ах, как их опошлили, а в чем виноваты цветы? Как же тяжело в это все не заиграться, не потеряться. Невозможно же все время ходить только одним, исключительно привлекательным бочком. Невозможно постоянно что-то втягивать, надувать, ретушировать и искать верное освещение. Невозможно ходить с талмудом чужих изречений и поддерживать разговор, перелистывая страницы блокнота, в поисках необходимой цитаты. Какой-то сюр получается. И надейтесь на то, что вам будут попадаться только такие же чудики, тоже с талмудами, которым подобное поведение покажется нормой. Они сами к вам оборачиваются выгодной стороной. Не люди, а полуоборотни какие-то. Тогда не стесняйтесь и заливайте им в уши свою правдивую сказку. Хорошо, если вас найдут и определят по роскошным соболинным бровям. Правда от них самих чаще всего хочется бежать, особенно когда речь заходит об очередном «тренинге, перевернувшем жизнь».
Но если отвлечься от карикатур и поразмыслить: разве что-то изменилось в этом мире? Возможно, просто приобрело другие масштабы. И все. Жизнь выбрала иной вектор, но остается такая же, как и была. Глупец строит из себя мудреца, падшая выдает себя за царицу, трус уверяет, что он отважный воин капикулы, нищий скрывает свои долги и закладные. Угри и морщины маскируются пудрой из свинца и мушками, лысины – буклями и париками, кривые ноги – турнюрами. Неказистый горшок можно преподнести, как изысканную вазу эпохи Буль, до краев наполненную янтарным медом. Все, как и много лет назад. Но только на картине или уже на фото. В реальной жизни он так и останется горшком со своими трещинами, из которых скудной, бессвязной струей будет течь зловонная неразбериха бессвязных и бессмысленных слов. Много ли найдется покупателей на такой горшок? Ведь покупатель тоже позабыл, что у людей есть слабости, недостатки, прыщи, в конце концов, и лишние килограммы. И от этого всего они не становятся хуже или лучше, просто так бывает – за границами одной социальной сети. Хотя ее границ сейчас не так просто найти. «Инстаграм» продает все и вся, и в этом тоже похож на огромный рыночный Стамбул.
Это эра красивых торговцев, и все они собрались тут, в одном, пусть и виртуальном, месте. Все чем-то торгуют, все что-то покупают. Все именно так, как было задумано в этом городе много столетий назад. Весь мир стал одной большой отфотошопленной раскладкой с товаром. Превратился в один бесконечный Гранд-базар с его законами. Тут можно присматриваться, торговаться, воровать, жульничать, пробовать. Кто-то собирает деньги на кусок хлеба, кто-то переводит их в офшоры. Тут можно выдавать товар не самой первой свежести за новинку, обмануть простака и стать тем, кем ты считаешь необходимым. Но не печальтесь, на всякий, пусть даже самый фальшивый товар найдется свой взыскательный или менее искушенный покупатель. Каждый сможет извлечь свою выгоду и сорвать большой (или поменьше) куш. Нас тоже кто-то купит. Мы тоже купим кого-то. У нас всех по две жизни – реальная, подлинная и та, пусть фальшивая, но приятная, прежде всего нам самим, за которой мы прячемся в своих аккаунтах. Да, как это современно и как, в сущности, ничего не переменилось. Не находите? Это всего лишь инструмент, коих тысячи. Главное – с какой целью и насколько умело ты им пользуешься.
В своем профиле Энес легко мог узнать, что подавали на завтрак в каком-то алжирском кафе или как горит Нотр-Дам. Какие цветы сейчас цветут в швейцарских долинах, и кого родила новая принцесса. Что читает какая-то неизвестная ему девушка из Тебриза или какое очередное платье на распродаже купила модница в Москве или Нью-Йорке. Как блестят купола церкви в Киеве, построенной на манер его Айи-Софии. Интересовало ли это его? Какая разница. Ему было интересно, как живет мир. Что его радует, что вдохновляет, что сотрясает. Он просто любознательный молодой человек – этого достаточно.
Такой поток информации помогал составлять посты и выдумывать новые предложения. Так он получал вдохновение. Даже тут он окружил себя набором приятных картинок из пикселей. А еще так он путешествовал. Энес «набивал» свой глаз красотой, чужими историями, чужой жизнью. Это как подсматривать в окно дома занавешенного шторами. Увлекательно, непонятно, страшно и дико любопытно. Из этого окна могла выскользнуть чья-то скромная улыбка или морда пса и облаять вас. Мир для него открывался новыми гранями, новыми горизонтами, новыми жизнями. В век технологий глупо было бы пренебрегать таким интересным инструментом. Он писал свою красивую книгу из картинок и слов в своем профиле-дневнике. Он неосознанно выбрал такой способ диалога с миром, и этот диалог его вполне устраивал. Миру, по большому счету, было все равно.
Часть 5. Красоты много не надо
Эмине-ханым
Можешь ли ты быть более красивой, чем дано? И была ли она красива? Нет, в молодости, конечно. Но в молодости все красивые. У них красота другая, красота утра, красота рассвета. А вот потом. Можешь ли ты быть красивой? И тут не в косметике дело, не в современных уколах или отваре какой-то чудодейственной травы из наставлений бабушки: «Вот она была настоящей восточной красавицей», – всегда считала Эмине-ханым. Просто, можешь ли ты стать еще красивее, чем дано.
Плохо быть красивой, стыдно, неудобно. Она всегда стеснялась своей внешности, как бы извинялась. «Хотя какая я там красивая – обычная, заурядная, простая. Во мне нет того, что считается красивым», – думала в юности Эмине-ханым, расчесывая свои угольные косы перед зеркалом. Но ее любили. Даже такой, какой она себя считала и видела. А теперь? Плохо быть красивой.
Ты не можешь сохранить, сберечь эту красоту. Красота женщины – предатель. Враг. Вор. Мошенник. Лазутчик. Она обнадеживает тебя, и ты ей безоговорочно веришь. Ты веришь ее сказкам, что все будет прекрасно, идеально сложится, ведь ты красивая. А потом, одним утром, ты просыпаешься и понимаешь, что что-то потеряла. Забыла в сумках с рынка, в заботах, на крохотном столике у кровати – она там чудесно поместилась бы, – в слезах, в боли, в старом пальто, где-то на городской остановке, в одиночестве. И пропажу эту уже не найти. Сколько бы бюро находок ты бы не обошла. Ее не вернуть. Не купить. Обмануть можно, но нужно ли. Уже той красоты нет. Да и была ли она? Может, тебе всего лишь показалось, причудилось, померещилось. Может, тебе опять соврали.
Тогда ты отчаянно пытаешься найти эту пропажу, ведь отсутствие ее заметят все и сразу раньше тебя самой. Добрые наблюдатели очень внимательны к таким пропажам. Будто ты все это время ходила с метровыми рогами, а теперь их нет. И каждый должен спросить, пусть даже взглядом: «А где ваши чудесные ветвистые волшебные рога? Куда они подевались?». Честные наблюдатели, спасибо вам. Ты и сама не знаешь, что ответить, будто рога на булавках или прищепках, и ты просто их сегодня не надела, будто это аксессуар, а теперь вместо него чепец. Только пустыми глазами недоумения ты и сможешь сказать: «Я их потеряла», – немного потупив свой взор.
Ах, сколько боли и разочарования в этом «потеряла». Тебе же обещало зеркало, клялось, внушало, а теперь в нем отражаешься вовсе не ты. И жалеешь ты, в сущности, не саму красоту – рога, жалеешь, что вместе с ними ты потеряла что-то еще. Хотя было ли что терять? Эмине-ханым не гналась за кинодивами и их советами, как вернуть себе эти чудо-рога. Эти рога пусть оставят себе другие. Бесконечно подкалывают, протирают с них пыль, пересаживают, удобряют, окучивают, вспахивают. Ей рога были не нужны. Ей была не нужна ее красота. Красоту хочется дарить кому-то, а ей уже давно некому. Конечно, не хотелось, чтобы соседские мальчишки дразнили ее ведьмой или шарахались туристы. Такого не было, и этого Эмине-ханым было вполне достаточно.
Она скрывала свою голову под чаршафом, и это черное обрамление, следует отдать ему должное, было хорошим хирургом. Море было хорошим хирургом, ветер, сама ее жизнь, Эртугрул и письма к нему. Когда она их писала, казалось, ей казалось, что морщины разглаживаются, на лице появляется штиль и легкая дымка улыбки в уголках губ, в уголках глаз, которые отражали и эти волны, и этот ветер, и всю ее жизнь. И были они настолько просты и прекрасны, что ненужно было ничего говорить, не нужно было выдумывать. Грусть? Да, она была, но легкая и светлая, как эти волны, которые стали лучшими друзьями. Верными друзьями, понятливыми друзьями, молчаливыми друзьями – рассеянными и невнимательными наблюдателями без расспросов. И строчки, ее строчки Ортогрул-бею.
Письмо Эмине-ханым
Джаним беним Эртугрул, вечерами мне кажется, что мы все становимся чуточку лучше. Ночь вбирает, сглаживает, стирает нашу раздражительность, нашу усталость. Я чувствую усталость, но я не живу ею. Я чувствую одиночество, но я не живу им. Ночь спасает от жары, духоты, жажды, она забирает силы, а ты и не сопротивляешься, не противишься, не упираешься руками из последних сил. Пусть берет, ей виднее. Ей, видимо, нужнее. Ночь стирает окна, дома, сады, пока фонари – помощники дня, не отвоюют их фрагменты. Конечно, у нас фонарь во дворе, и дом виден практически полностью. Но вокруг все равно глухая ночь, а это так – островки, кусочки, осколки, обрывки. Ночь укутает весь остров и станут отчетливее слышны разговоры соседей. Езге-абла снова решает, что смотреть после ужина: очередную серию мыльной оперы или «Танцы со звездами». Переключает каналы, стучит посудой, топает, шаркает. Я это слышу. Ноги Езге-абла в этих коричневых истоптанных башмаках стучат по доскам и смешиваются с шелестом сада, с приливами – вот у кого настоящие танцы со звездами.
Ночь выпускает на свой паркет звезды в ослепительных нарядах, и теперь это их танец. Джами, помнишь, как мы танцевали? Как я стучала каблучками, отец мне привез те сказочные туфли из Анкары, новые красные с тонкой пряжкой на щиколотке. Как же они мне жали, но они были удивительно красивы. Ах, как же мы кружили, и ты почти не наступал мне на ноги. Ты был таким неуклюжим и самым лучшим танцором из всех. Самым благородным кавалером.
Старый проигрыватель с треском издавал чудесную музыку. Игла иногда соскальзывала с пластинки, и ты тогда ее поправлял, а я могла передохнуть. Этот патефон до сих пор в нашем доме, ты же видел. Он уже не играет музыку, а я не танцую. Туфли я где-то потеряла, уж и не вспомню как. А тогда я смеялась, ты улыбался и прижимал меня к себе крепко и нежно, немного даже робко, смущаясь этих «танцулек», как ты их называл. Я помню те наши красивые вечера в старой комнате, «чтобы никто не видел». Я помню те туфли. Я помню ту музыку и треск. Я все помню. Все помню.
Э.
Энес
В кафе, где работал Энес, приходили абсолютно разные люди. Оно находится в самом центре старого города, в районе Таксим. Следует отметить, что Таксим очень изменился в последнее время и стал походить на туристический район любого другого города. И эти изменения происходят постоянно. По этой причине тоже я пытаюсь заманить путников в этот город, как можно раньше, чтобы еще успеть разглядеть все то, что он скопил и пока еще не растратил. Хотя чудес хватит не на один век, и наши внуки все также будут поражаться ему, привозя своих внуков к этим берегам Босфора. Особенная магия Стамбула в том, что он готов впустить туриста к себе, в свои просторы, но не отдать себя целиком, без остатка, до последней крошечной тессеры из мозаики в старом подъезде с оливковой штукатуркой. Так что вас этот район обязательно впечатлит, я вам обещаю. Нет, даже гарантирую. Энесу нравилось работать с людьми и дарить им часть своего города, часть его культуры в маленькой или побольше чашечке, с молоком или без. Хотя некоторые до сих пор считают, что кофе это выдумка шайтана. Что эти происки Коварного способны затуманить взор и рассудок. Заманить вас на его сторону. Глупые невежественные мнения. Глупых невежественных персон.
Есть абсолютно гадкие, мерзкие, черствые и чертовы пожилые люди. И их почему-то тоже нужно уважать, просто в силу возраста. Их никто не уважал раньше – не за что было, а теперь нужно – возраст. Но почему их нужно уважать? Здесь отношение к возрасту иное: трепетное, покорное и это априори. И не только к пожилым людям, а просто к старшим – неважно, сколько им лет. Оно появляется с самого рождения и только усиливается с годами и сединами. Здесь без уважения нельзя. Жить с уважением – что может быть более правильным и достойным человека. И уважение – это не просто к тому, что ты, такой великолепный, добился. Не просто к своим собственным свершениям и заслугам. Это самоуважение во многих из нас так велико, что подчас становится как-то даже неловко. И испытываешь ты испанский стыд. Молодец, что смог, но делаешь ты это, в сущности, для себя самого. Для чего это – тыкать всем в глаза, вертеть перед носом? Эти достижения выставляют и ими же умело прикрываются – насколько бы ничтожны и примитивны они не были. Это, скорее, какое-то эгоистичное, алчное, тщеславное понимание уважения к собственной персоне. Сейчас уважать можно только по причине нулей на банковском счету или числу подписчиков. «Я заработал – мне можно», – вообще какой-то новый смешной девиз. А каким образом, достоин ли этот человек моего уважения, сделал ли он что-то действительно стоящее – как-то отступает на второй план. Но многоуважаемые новоявленные принцы и принцессы, постарайтесь выказать свое расположение к нам – плебеям, несколько не так звонко. Вам и так поцелуют руку, но не за ваши банкноты. Неужели истинное уважение теперь можно взвесить золотыми гирями. Не думаю – надеюсь, что нет.
Тут уважение существует по иным правилам. Тут же уважение ритуально передается, стелется над каждой маленькой робкой травинкой, пробившейся сквозь пыль: ударь ногой и ничего от нее не останется. Но почтение не затоптать. Уважение к камню, который устоял и который можно выкинуть в море или на свалку. Но почтение не выбросишь. К ручью, что вообще замолк. Но почтение не онемеет. Тут боятся джиннов, но их уважают. Боятся смерти, но ее тоже уважают. Уважение – это к отцам и дедам, к датам и рифмам, к кошкам и солнцу, к молитвам и молящимся, к сошедшим с ума, к прозревшим и ослепленным, к нищим, к легендам, к канонам и законам, к подмастерьям, к вдохновению, к врагам и иноверцам, к послам и красному цвету. К стране, к городу, к дому и только так это уважение становится взаимным. Оно непрерывно циркулирует во всем. Тогда оно приобретает иное звучание. Оно не просто в словах или гимнах. Оно расползается, проникает. Оно становится частью просто поведения. Оно становится правой рукой, девизом, плечом друга, надежным конем, костылем, если шагать становится труднее. Оно становится обыденностью. Тут, когда входят в комнату, сгибаются, учтиво опуская голову, и снова сгибаются, пятясь спиной, когда выходят. Так заведено. Это уважительный взаимный договор. Вашу руку тоже будут целовать и касаться лбом, когда дорастете. Здесь целуют руку старшего в уважительном поклоне. Руку чужую или родную, в грязи или в шелковой перчатке, в морщинах или перстнях, в мозолях или с шелковой кожей; руку, которая пахнет лошадиным навозом, восточными духами, хлебом, красками, закатами, землей, страхом, болью. И нет в этом унижения, ведь склоняешься ты, скорее, не перед просто рукой, а перед ликом уважения ко всякому, кого Бог наделил способностью вам ее протянуть.
Так принято и так заведено. Очевидно, что не всегда этой традиции достаточно. Энес уважал эту традицию, но она иногда казалась ему совершенно негодной в отношении некоторых людей. «Бывают же люди, которых не хочется трогать, заводить разговоров, просить, в случае чего, да и взглядом с ними лучше не пересекаться. Такие встречаются везде. И их все равно нужно уважать, так полагается», – раздумывал Энес, видя одну персону в своем кафе. Эти люди не просто живут, они сживают. Сживают со свету всех и вся. Все, что сколько-нибудь наполнено жизнью, должно ее лишиться, в угоду их желанию. Вернее, даже не желанию, а тому, что им кажется, так нужно – «ишь вздумали смеяться». Они высасывают жизнь из всего, что сколько-нибудь ею наполнено. Из гроздей винограда, поющей за окном синицы, из пробегающей мимо собаки, из летней прохлады или же звона колокола. Они готовы к каждой новой склоке, они провоцируют их нарочно, они живут ими. Они не умеют иначе. Им все мало. Все им чересчур громко, тихо, сладко, кисло, весело, пошло, жарко, холодно – одним словом, все не так. Кажется, что одно их присутствие отравляет все вокруг. Молоко киснет, увядают незабудки, и вода становится горче. «И вот их нужно уважать, и только по причине возраста, глупых цифр и давно установленных правил», – думал Энес, поглядывая искоса на одну даму, которая уже пришла в гости.
Старая Сайжи-тейзе чесала свой острый нос, похожий на клюв дятла. И делала она это так усердно и рьяно, что казалось, он вот-вот отвалится и останется на белоснежном платке с синей каймой у нее в руке. Она сидела в кафе на красивой террасе в кипарисах и щурилась под приятным теплым солнцем (платок она уже убрала в карман). Она была когда-то школьной учительницей или даже директором медресе, от которого шарахались все ученики. Неизвестно, что она преподавала, вероятно, «научное ворчание», но Энесу казалось, что дети были не в восторге от нее (она крутила свое кольцо с большим бирюзовым камнем на сером пальце в багровых пятнах).
А как тут можно быть в восторге? Ей все было не так (Энес принес ей чашечку кофе). Казалось, ее ничего не способно обрадовать, как бы сильно не стараться. Она всегда была чем-то недовольна: «В этот раз молока можно было бы и налить побольше». Обычно же оно было чересчур холодным, горячим, «я просила без молока», «с молоком». Ей розочка из пены в чашке была чересчур вульгарной, а сердечко «неудачным декором». Она ничего не ела, только пила двойной американо с молоком каждое утро. И при этом умудрялась плямкать, причмокивать (конечно, кривясь и выражая недовольство), кашлять, невнятно причитать и отравлять собою свой собственный утренний кофе. Она просто шипела, будто чугунный утюг, на который попали капли воды.
Обычно, когда Энес ей подносил чашку кофе, она говорила «благодарю», но если честно, она никогда не говорила этого. Она только бормотала эти слова, теряя гласные, куда-то в складки своего рта и воротника у шеи. Если мимо проходил кот, то его нужно было отогнать (невероятно красивой, элегантной палочкой с золотой головкой), а если кот спал на стуле, то именно за этот столик ей нужно было сесть, согнав спящего беднягу. При этом, конечно, стул выбирался другой. И делала она это так элегантно и грациозно, будто не нарушала чей-то сон, а, следуя благородному душевному порыву, выпускала животное на волю. Она вообще очень элегантна – надо отдать ей должное. В ней была какая-то притягательность от этой суровости. Возможно, просто как диковинку из какого-то паноптикума, ее хотелось разглядывать, но не вступать в диалог. Упаси Аллах. Она как эта ее палочка, она трость – подтянутая, собранная, с блестящим и холодным набалдашником. Наверное, она могла и огреть чересчур активного ученика подобным милым аксессуаром. Во всяком случае, на птиц она им замахивалась регулярно.
«Неужели она на самом деле такая, какой кажется», – думал Энес с сомнением, – люди часто заблуждаются, считая, что видят других насквозь. Но, возможно, и я ошибаюсь». Ее седые волосы были убраны в тугой пучок на затылке, напоминающий горстку несчастного пепла, из него выпало несколько снежных прядей-сосулек. Она была аристократично бледна, безжизненно бледна, с двумя черточками румян на высоких скулах, которые скорее придавали образу комичности, а не жизни. Румяна были бессильны. В ней не было жизни, она появлялась только в те моменты, когда она чем-то укоряла. Тогда казалось, ее наполняет какое-то только ей понятное удовлетворение. Будто в ее цепкие лапки попала добыча, и теперь бедняжка может не трепыхаться, она обязательно превратится в сморщенный изюм. Безусловно, эта призрачная власть и надменность ее забавляли. Как мало нужно для радости и этому человеку тоже.
Она сидела прямо, с ровной спиной, будто проглотив кол, с высоко задранным четким подбородком. Сухая, с тонкими пальцами – про такие говорят «музыкальные». В перчатках-морщинах, очень собрана, самодовольна. У нее были тонкие, угловатые, скупые черты лица и такая же сетка тонких морщин-углов. Лицо этой дамы всегда было скрючено особым, непостижимым образом, все перекошено, будто она только что съела дольку лимона или неспелый крыжовник. Ее глаза маленькими бусинками с шипами впивались во все вокруг, оставляя проколы. Она была одета по-европейски, предпочитала темные вещи, иногда в клетку. Жакет, юбка или платье (но никаких брюк) и обязательно в белой накрахмаленной и скрипучей от этого блузке. На вороте к блузе была приколота камея и кружевная оторочка создавала что-то типа ошейника, как у какой-то важной птицы. Казалось, кружево было настолько жестким, что если бы Сайжи-тейзе неловко дернула головой, оно тот час бы снесло ей голову, подобно гильотине. Но у нее не было неловких движений. Она двигалась также сухо, четко и жестко, что ли. Так что голова была на месте и легко могла осыпать всех вокруг своей черствостью и шипением.
