Бросаю его, распластанного в нокауте, рву на себя ручку двери, толкаю створку…
Круг черных фигур. В круге – девчонка. Голая, белая.
Поставили ее раком. Руки – заведены за спину, связаны. Она опрокинута вперед, головой вниз, упирается щекой в пол. Пижама сорвана, брошена, на ней ярко-красные пятна. Зубы впились в солдатский ремень, который пропущен, как удила, через ее распахнутый рот. Теперь она может только мычать. И она мычит – отчаянно; только ничего не разобрать.
– ПЕРЕД ВАМИ – СВЕЖИЕ КАДРЫ С МЕСТА СОБЫТИЙ! ПОЕЗДОВ, КОТОРЫЕ ПРЕДОСТАВЛЕНЫ ДЛЯ ЭВАКУАЦИИ, НЕ ХВАТАЕТ! ОБРАЗОВАЛАСЬ ДАВКА!
Загнанная толпа под нависшими деревьями. На миг мне кажется, что я вижу Джулию, но ее тут же затирают другие перекошенные страхом лица.
– БОМБУ ПОКА ОБНАРУЖИТЬ ТАК И НЕ УДАЛОСЬ! НАШ РЕПОРТЕР РАБОТАЕТ НА МЕСТЕ С РИСКОМ ДЛЯ СВОЕЙ ЖИЗНИ! В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ВСЕ МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ СТРАШНОЙ ТРАГЕДИЕЙ!
Черный круг пульсирует, сжимается вокруг девчонки.
Двое в балахонах сидят перед ней на корточках, держат ее за плечи, крагой затыкают ей рот. Перекладывают ее лицо с пола себе на колени, копошатся в паху… А сзади, заламывая ей руки, почти ложась ей на голую спину, вбивая, заколачивая себя в нее жесткими ударами, дергается над ней, за ней третья фигура. С каждым толчком рот ее пытается распахнуться еще шире – на разрыв, – словно насильник проталкивает, прокачивает через нее насквозь что-то невидимое, но грязное, отвратительное, и она пытается исторгнуть это из себя наружу.
Остальные пока просто следят, но кто-то уже дергает себя, готовясь.
– Она так не чувствует ничего! Давай-ка кулаком ее еще пройди! Девчонка извивается, как насаженный на крючок червяк.
Насильник, будто ему не хватает ее отклика, поднимает заломленные худые руки-веточки повыше. Его правая кисть перемазана в красном. Маска у него на месте, но капюшон от трудов сбился назад. Делаю шаг вперед.
– Хватит! – приказываю я, но меня не слышат.
– КТО ГОТОВ ПРИНЕСТИ В ЖЕРТВУ ТЫСЯЧИ НЕВИННЫХ РАДИ БЕЗУМНОЙ ИДЕИ?!
Еще шаг. Еще.
Висок. Кудрявые черные жесткие волосы. Качаются в такт. Под ними… Налитая кровью загогулина рубца, отверстие, клочок мочки… У него нет уха.
Я проваливаюсь в эту слуховую дырку, как в черную дыру, пролетаю через пространство, через время…
Дыра выплевывает меня в яйцо, из которого нет выхода, в кинозал, в ряд между креслами, в холодное и удавливающее, как жидкий цемент, ощущение того, что вот-вот со мной случится отвратительное, страшное, непоправимое…
Мне в тот раз удалось уйти, а ей…
Я смотрю ей в глаза… Такой взгляд… Есть каналы, показывающие только архивные видео дикой природы. Некоторых успокаивает. Видел по одному из них, как гепард нагоняет антилоп. Бросается на шею, подминает под себя, заламывает голову вбок, рвет клыками артерии… Оператор-вуайерист приближается к умирающему животному… Фокусируется на глазах… Там – покорность… Так странно это видеть… Потом они гаснут, превращаются в пластик…
Она гипнотизирует меня.
Я не могу оторваться от нее. Меня бросает в жар, в ушах бухают огромные японские барабаны, я хочу вмешаться, но не могу сбросить оцепенение; из груди рвется какое-то рычание, клекот… Я не слышу истерически орущего диктора, не вижу, что там на проекции…
Тут она перекатывает на меня зрачок… Не покорность, а мученичество, вот что там. Закрывает глаза…
– Прекратить! Немедленно прекратить!!! – ору я.
– МНЕ, КАК И ВСЕМ НАМ, БЫЛО НЕПРОСТО НАЙТИ СВОЕ МЕСТО В ЭТОМ МИРЕ! – признается какая-то баба. – МНЕ, КАК И ВСЕМ, ИНОГДА КАЗАЛОСЬ, ЧТО СУДЬБА ЖЕСТОКА К НАМ! ИЛИ ЧТО В МОЕМ СУЩЕСТВОВАНИИ НЕ БЫЛО НИКАКОГО СМЫСЛА! НО ТЕПЕРЬ С ЭТИМ ПОКОНЧЕНО!
Помню. Я все помню. Как не хватало воздуха; как упирался мне в спину его член; как сдал мой мочевой пузырь.
Я не подхожу даже – оказываюсь рядом с ними, вцепляюсь в его курчавые волосы всей пятерней, рву в сторону, отбрасываю его от нее.
– Ты… Ты…
– ВЕДЬ ТЕПЕРЬ У МЕНЯ ЕСТЬ ИЛЛЮМИНАТ! ИЛЛЮМИНАТ – ТАБЛЕТКИ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ. РЕЦЕПТА НЕ НУЖНО!
– Выключите это дерьмо! Кто-то наконец делает тише.
– Какого хххера тут происходит?! – Я задыхаюсь – со мной такого с интерната не было. – Вы ссскоты! Какого…
– А что?! Девчонку все равно в расход пускать! Какая разница?! – крысится, поднимаясь с пола, безухий. – Тебе что, жалко?! Не каждый день такой праздник!
– Не сметь! Не сметь!!!
– Лучше бы своим делом занимался… – шипит он. – Куда поползла? Мы с тобой еще не закончили… – Он ловит за лодыжку скулящую девчонку. – Подожди, тебе понравится…
– Ты…
– А с тобой мы еще поговорим… – обещает мне эта мразь.
Мне перекрыли воздух и отняли у меня все слова, в меня вкачали черной бешеной крови и через край плеснули адреналина. Зззззззз… Зззззз…
– Ты что сделал? – остолбенело спрашивает меня здоровяк, моя правая рука в этом звене. – Ты что сделал, а?!
Этой мрази в шею шокером, и покрепче, и подольше, вот что я сделал. И еще раз.
Пятьсот Третий дрыгается на полу. Маска вся облевана, через прорези видны белки закатившихся глаз. Первый раз за столько лет я снова смотрю ему в глаза – а он не может глядеть на меня в ответ. Пинаю его в живот.
– Я здесь командир, ясно?! Я – звеньевой! Эта сучара мне не подчинялась! И закачиваю, закачиваю в легкие воздух. Стараюсь надышаться. Вспоминаю, что бросил снаружи Рокамору со свороченной челюстью.
– Бабу не трогать! Я с ней сам… Ясно?! Сам! Сейчас только…
Рокамора очухался и копошится в тряпье, сваленном у входа. Даже не обращает на меня внимания, когда я выползаю в коридор.
– Что ты там забыл?..
Он выхватывает из тряпок руку – и я упираюсь в пистолетное дуло. Вот уж чего юристам не положено.
– Что с ней?!
– Спокойно… Ребята немного расшалились, но сейчас все под контролем. – Я выставляю вперед ладонь и киваю на пистолет. – Взаправдашний?
– Молчи, – шепчет он мне. – Если ты еще что-нибудь скажешь, тебе крышка. Подныриваю под ствол, вцепляюсь в его запястье, выкручиваю – выстрел?! – нет, тишина; потом железяка глухо падает на пол. Отталкиваю Рокамору, подбираю пистолет. Названия нет, номера нет. Выглядит хлипко, как самоделка. А этот имбецил даже с предохранителя его не снял. Браво.
– Подарок тебе. – Рокамора тяжело дышит, поднимаясь с пола. – С пистолетом тебе проще будет…
– Что проще?
– Все проще. Жми на курок… Дурацкое дело нехитрое. Ты же не хотел мараться… На пару шагов отойди только… Чтобы не брызнуло…
– Ничего… – Щелкаю предохранителем. – Я, может, запачкаюсь, зато мир чище станет.
– Чище… Ты сам-то в это веришь?.. – Он криво улыбается.
– Ты убийца. Вы все убийцы. Твои ублюдки заминировали Сады Эшера…
– Не смеши! Нет никакой бомбы! – Он отмахивается от меня, как от сумасшедшего. – Хотя они ее, разумеется, найдут… Но конечно, успеют обезвредить.
– Что?!
– Это твои хозяева разыгрывают многоходовку! – Он теперь сам смеется, зло и через силу.
– Мои хозяева?..
– Неужели ты не понимаешь? Это все из-за меня.
– Конечно!
– Даже если меня шлепнут Бессмертные, все равно будет скандал. Журналисты пронюхают. В новостях покажут сначала мои выступления, а потом меня в мешке. Правозащитники вас раскатают. На выборах вашей партийке придется туговато. Может, даже министерство придется сдать… Проблема. Надо что-то делать.
– Надо, – соглашаюсь я и вытягиваю руку с пистолетом, приставляя дуло к его лбу.
– И вот Партия Жизни вам подыгрывает! За пару часов до того, как со мной перестарались во время рейда, мои товарищи – как знали! – прячут бомбу в этих чудесных садах. Чтобы попасть в один выпуск новостей с сообщением о моей случайной смерти. Потому что, во-первых, тогда получается, что я это как бы заслужил. А во-вторых, чего этих ублюдков вообще жалеть? Как они с нами, так и мы с ними! А?!
– Гребаный параноик…
– «Паранойя!» – вопит марионетка, которой рассказали о кукольном театре. Открывается дверь, в коридоре появляется здоровяк.
– Все нормально?.. Ого…
– Слушай, – говорю я ему, не опуская ствол. – Забирай остальных и расходитесь. Я тут подчищу все. Это вас не касается. Не знаю, что вам безухий наплел… И да, прихватите эту падаль с собой.
Из-за двери выглядывает еще одна маска.
– Давай мы подстрахуем, – топчется здоровяк.
– Уматывайте, я сказал! – ору я. – Живо! Это мой скальп, ясно?! И никто себе его не присвоит, ни ты, ни эта безухая мразь!
– Какой скальп? Я под такое вообще не подписывался, – ноет за широкой спиной громилы кто-то еще из звена.
– Ну и ладно! – взрывается здоровый. – И пошел ты на хер! Забираем Артуро и валим! Пусть этот психопат сам разгребает тут все!
Они выносят этого своего – и моего – Артуро. Он огромной мясной куклой свисает с их рук, пальцы волокутся по полу, ширинка расстегнута, из-под маски тянется паутинка слюны, воняет кислым.
Рокамора следит за всем молча, не дергается. Дуло прижато к его лбу.
Процессия удаляется, пока не скрывается за углом.
– Зачем? – спрашивает у меня Рокамора.
– Не могу, когда смотрят.
– Слушай… Это правда не мы. Сам подумай… Партия Жизни – и массовое убийство… Это же нас навсегда… Дискредитирует. Я и своим это сколько раз говорил… Партия Жизни – убивает… Это не партия, а оксюморон какой-то… Я бы никогда… – частит он.
– Да насрать мне на твою партию. У меня конура – куб два на два. Понимаешь? Каждый день туда возвращаться… Я в лифтах еле езжу, а мне жить в этом склепе. Вечно. И тут такая возможность. Повышение. Нормальные условия.
С кем мы ближе, с кем свободней, с кем искренней – с человеком, с которым только что переспали, или с человеком, который находится в нашей власти, и которого мы готовимся казнить?
– Ты не хочешь это делать, да? Ты же нормальный парень! Там, под маской… У тебя же там лицо есть! Ты просто послушай… Они что-то готовят. На нас сейчас охоту открыли… Мы столько лет действовали… Угрожали нам, конечно, но… Сейчас нас просто убирают… – торопится он.
– И я вот в эту свою конуру приду – и без снотворного не могу. Крыша едет. Еще сны эти, конечно… Если не убиться, снова все это вижу, – перебиваю его я.
– А что мы сделали? Что мы вам сделали? Прячем тех, кто не хочет с детьми расставаться? Нарушителей укрываем? Вы нас террористами выставляете, а мы – армия спасения! Тебе этого не понять, конечно… Там дело ведь не в том, что ты свою молодость отдаешь за своего ребенка! В другом дело! В том, что ты умрешь раньше, чем он вырастет! Что ты его одного бросишь… Что тебе с ним прощаться надо будет! Люди этого боятся! – Он распаляется, забывается.
– А вы прикрываете этих гребаных трусов! Стерилизовать – и тебя, и всех вас! Мы все равно всегда всех находим! Рано или поздно! И ты знаешь, что происходит с детьми, которых конфискуют! Добренькие вы, да?! Да этим выблядкам вообще лучше не появляться на свет, чем так!
– Не мы это придумали! Это ваши законы! Какая сволочь придумала заставить нас выбирать между своей жизнью и жизнью наших детей?!
– Заткнись!
– Это все твои хозяева! Это они вас калечат, они нас травят! Им спасибо! За детство твое! За то, что у тебя семьи не будет никогда! За то, что я сейчас сдохну! За все!
– Что ты знаешь про мое детство?! Ты ничего не знаешь! Ничего!
– Я не знаю?! Это я не знаю?! – взрывается он.
– Заткнись!!!
Я зажмуриваюсь.
Вжимаю спусковой крючок.
Последнее, что я видел, – его глаза. Я вроде бы встречался уже когда-то с ним взглядами… Смотрел уже в эти глаза… Где? Когда? Сухой щелчок. Глушитель.
Из меня одним толчком выплескивается все – все, что набухало, давило, распирало меня изнутри. Будто кончил. Звука падающего тела не было. Выстрела не было?
Осечка? Пустой магазин? Не знаю. Не важно.
Я израсходовал всю злость, все силы, весь драйв, которые скопил для убийства. Все их вложил в этот холостой выстрел. Открываю глаза.
Рокамора стоит передо мной, зажмурившись тоже. На брюках – темное пятно. Мы все отвыкли от смерти – и жертвы, и палачи.
– Осечка, кажется, – говорю ему я. – Открой глаза. Сделай шаг назад. Он слушается.
– Еще один.
– Зачем?
– Еще.
