Закон Моисея
Эми Хармон
Young Adult. Лучшая проза Эми Хармон
Его нашли в корзинке для белья в прачечной. Младенцу было всего несколько часов от роду, но смерть уже поджидала его за углом. Малыша окрестили Моисеем и назвали сломленным ребенком. Когда я услышала эту фразу, то представила, будто при рождении по его хрупкому тельцу пошла огромная трещина. Я понимала, что это всего лишь метафора, но картинка не выходила у меня из головы. Возможно, именно образ сломленного юноши и привлек мое внимание.
Мама говорила, что весь город следил за историей маленького Моисея, но никто не мог ему помочь. Спустя несколько лет он сам ворвался в мою жизнь подобно волне и стал глотком свежей воды – холодной, глубокой, непредсказуемой и опасной, словно синяя бездна. Как обычно, я окунулась в нее с головой, несмотря на все запреты. Вот только на сей раз я пошла на дно.
Эми Хармон
Закон Моисея
© Харченко А., перевод на русский язык, 2020
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *
Посвящается Мэри Суториус, моей бабушке, которая была бы в восторге от того, что я стала писателем.
Пролог
Вступительные слова любой истории всегда даются тяжелее всего. Будто, как только выведешь их на бумаге, ты уже обязан довести дело до конца. Будто начав, ты не имеешь права не закончить. А как закончить то, что не имеет конца? Это история бесконечной любви… хотя мне потребовалось время, чтобы прийти к этому осознанию.
Если скажу вам в самом начале, без всяких околичностей, что потерял его, вам будет легче с этим смириться. Вы будете знать, что грядет и что дальше будет больно. В вашей груди появится ноющее ощущение, живот скрутит от страха. Но вы сможете морально подготовиться. Вот мой вам подарок. Меня не удостоили такой привилегией, и я оказался не готов.
А после того, как его не стало? Все покатилось под откос. Дни становились только хуже. Чувство сожаления не уходило, горе все так же резало по сердцу, бесконечный калейдоскоп грядущих дней – дней без него – внушал лишь безнадежность. По правде говоря – раз уж я решил, что только правда у меня и есть, – я бы с радостью променял свою участь на любую другую. Но имеем, что имеем. И я не был готов.
Я не могу описать свои чувства – ни ушедшие, ни нынешние. Все слова кажутся пустым звуком и отдают дешевизной, превращая каждую мою фразу, каждую эмоцию в бульварный романчик, полный избитых метафор, чтобы выжать из вас слезы и мгновенно вызвать сопереживание. Сопереживание, никак не связанное с действительностью, – это лишь легкая эмоция, которая забудется, как только вы закроете книгу. Эмоция, от которой вы смахнете слезы с глаз и радостно всхлипнете, потому что это всего лишь история. И что лучше всего – не ваша история. Но все не так просто.
Потому что это моя история. И я не был готов.
Часть 1. До
Глава 1. Джорджия
Моисея, обернутого в полотенце, нашли в корзинке для белья в прачечной. Ему было всего несколько часов от роду, но смерть уже поджидала его за углом. Какая-то женщина услышала его плач и, взяв на руки, укутала в пальто, чтобы согреть младенца теплом своего тела, пока не придет помощь. Она не знала, вернется ли его мать и кем та была, – поняла только то, что это нежеланный ребенок, и, если его немедленно не отвезти в больницу, он умрет.
Его прозвали «дитя ломки». Мама сказала, что так называют детей, которые рождаются с зависимостью, потому что их матери употребляли наркотики во время беременности. Обычно такие младенцы развиваются медленнее, поскольку в основном рождаются раньше срока у нездоровых матерей. Наркотики влияют на химические процессы их мозга, что приводит к синдрому дефицита внимания и проблемам с самоконтролем. В отдельных случаях они страдают от припадков и психических отклонений или от галлюцинаций и гиперчувствительности. Считалось, что некоторые из этих расстройств проявятся и у Моисея, если не все сразу.
Про него сняли репортаж и показали в утреннем выпуске новостей. Отличная история вышла, не оторваться – младенец, брошенный в грязной прачечной в неблагополучном районе Вест-Вэлли-Сити. Мама говорит, что хорошо помнит тот репортаж – пробивающие на слезу кадры младенца в больнице, чья жизнь висела на волоске, с зондом для кормления в животе и синей медицинской шапочкой на крошечной голове. Спустя три дня нашлась его мать, хотя возвращать ей ребенка никто не хотел. Но и не пришлось. Она погибла. Женщину, оставившую своего ребенка в прачечной, объявили мертвой по прибытии в ту же больницу, где боролось за жизнь ее дитя, всего в паре этажей над ней. Ее тоже кто-то нашел, правда, не в прачечной.
Ее соседка, которую арестовали в тот же вечер за проституцию и хранение наркотиков, рассказала полиции все, что знала о погибшей матери и ее брошенном ребенке, надеясь хоть на небольшое смягчение наказания. Вскрытие показало, что женщина действительно недавно рожала. А позже анализ ДНК подтвердил, что мальчик действительно ее. Вот так везение.
В новостях его прозвали «младенцем в корзинке», в честь чего больничный персонал окрестил малыша Моисеем. Увы, в отличие от библейского тезки, Моисея не нашла дочь фараона. Он не рос во дворце. У него не было сестры, которая наблюдала бы из зарослей тростника, чтобы его корзинку точно выловили из Нила. Но семья у него все же нашлась – мама сказала, что весь город поднялся на уши, когда выяснилось, что покойная мать Моисея была местной. Ее звали Дженнифер Райт, и она часто приезжала на лето к своей бабушке, которая жила с нами на одной улице. Бабушка все так же жила неподалеку, родители Дженнифер – в соседнем городке, и некоторые из ее переехавших родственников тоже были известны многим жителям. Так что у малыша Моисея все-таки была семья, но никто из них не горел желанием взять под крышу больного младенца, от которого, как предрекали, стоило ждать проблем. Дженнифер Райт разбила сердца своим близким и оставила их сломленными и усталыми. Мама сказала, что это обычный случай, когда в деле замешаны наркотики. Так что тот факт, что она оставила им «дитя ломки», никого особенно не удивил. В юности Дженнифер была обычной девушкой. Симпатичной, милой, даже умной. Но недостаточно, чтобы держаться подальше от поработившей ее дури. Когда Моисея называли «дитя ломки», я представляла, будто его сломали при рождении и по его тельцу пошла огромная трещина. Само собой, я знала, что этот термин означает совсем другое, но картинка не выходила у меня из головы. Возможно, именно этот образ сломленного юноши и привлек меня к нему в первую очередь.
Мама говорила, что весь город следил за историей маленького Моисея Райта – они смотрели новости, делали вид, что получали информацию из первых рук, и додумывали то, чего не знали, просто чтобы потешить чувство собственной важности. Того прославленного малыша я так и не узнала – только обычного, подросшего Моисея. Члены семейства Райт постоянно сплавляли его друг другу, когда он начинал приносить слишком много хлопот, – передавали очередному двоюродному или троюродному родственнику, который терпел его какое-то время, а затем пересаживал на шею следующему в очереди. Все это произошло еще до моего рождения, и к моменту нашего знакомства – мама все мне о нем рассказала, чтобы помочь «понять его и быть учтивой», – история Моисея уже изжила себя, и никто не хотел с ним возиться. Люди любят детей, даже больных. Даже «детей ломки». Но они вырастают в подростков. А никто не хочет иметь дела с проблемными подростками.
Именно таким и был Моисей.
К нашей первой встрече я уже знала все о таких детях. Всю мою жизнь родители брали их под опеку. К моим шести годам от нас съехали две мои старшие сестры и брат. Я оказалась неожиданным сюрпризом и в итоге росла с неродными мне братьями и сестрами, которые поэтапно приходили и уходили из моей жизни. Возможно, именно поэтому мама с папой и Кэтлин Райт – бабушка Дженнифер Райт и прабабушка Моисея – подчас обсуждали мальчика за нашим кухонным столом. Я подслушала многое, что никоим образом меня не касалось. Особенно в то лето.
Кэтлин решила лично заняться воспитанием Моисея. Через месяц ему должно было стукнуть восемнадцать, и все остальные родственники готовились наконец умыть руки и забыть о нем. Он проводил с ней каждое лето еще с юных лет, и Кэтлин не сомневалась, что они прекрасно поладят, если все остальные просто не будут вмешиваться в их дела. Похоже, ее ничуть не заботил тот факт, что, когда Моисею исполнится восемнадцать, ей будет восемьдесят.
Я знала его историю и помнила его с прошлых летних сезонов, но мы никогда не общались. Городок у нас маленький, так что все дети знакомы друг с другом. Каждое воскресенье Кэтлин Райт водила его в церковь. В воскресной школе все ученики с любопытством пялились на него, пока учительница пыталась выудить из Моисея хоть пару слов на занятии. Но он всегда молчал. Просто сидел на складном стульчике с таким видом, будто ему дали за это хорошенькую взятку, крутил руки на коленях и разглядывал все вокруг своими странными глазами. А как только урок заканчивался, он шустро выбегал за дверь под лучи солнца и шел прямиком домой, не дожидаясь, пока его заберет прабабушка. Я пыталась догнать его, но ему всегда удавалось сбежать из класса быстрее меня. Даже в те времена я уже пыталась угнаться за ним.
Время от времени Моисей с Кэтлин отправлялись на пешие или велосипедные прогулки, а еще она почти каждый день возила его в бассейн в Нифай, что вызывало у меня дикую зависть. В моем случае, если за лето удавалось хоть пару раз покупаться в бассейне, это уже считалось везением. Если сильно хотелось искупнуться, я ехала на велосипеде к рыбацкому прудику в каньоне Чикен-крик. Родители запрещали мне это делать, поскольку он был слишком холодным, глубоким и мутным – даже несколько опасным. Но уж лучше утонуть, чем не плавать вовсе, и пока что мне удавалось держаться на плаву.
Чем старше становился Моисей, тем реже он посещал Леван. С его прошлого визита прошло уже два года, несмотря на все уговоры Кэтлин переехать к ней окончательно. Семья была против: мол, его воспитание ей не по силам, он «слишком эмоциональный, слишком вспыльчивый, слишком темпераментный». Но в конечном итоге все так от него устали, что дали согласие. И так Моисей переехал в Леван.
Мы оба перешли в выпускной класс, хотя я была младше других учеников, а он – на год старше. У нас обоих день рождения выпадал на лето – 2 июля Моисею исполнялось восемнадцать, а мне 28 августа – семнадцать. Но он не выглядел на свой возраст. За два года, что мы не виделись, он сильно возмужал, и в глазах светилась житейская мудрость, не свойственная юноше его лет. Он стал высоким и широкоплечим, на его стройном теле четко очерчивались мышцы, а светлые глаза, точеные скулы и волевой подбородок больше соответствовали египетскому принцу, чем члену гангстерской банды, в которой, по слухам, он состоял.
Моисей не справлялся с учебой. Ему было трудно на чем-то сосредоточиться и подолгу сидеть на одном месте. Его семья утверждала, что он даже страдал от припадков и галлюцинаций, которые они пытались контролировать при помощи разных медикаментов. Его бабушка как-то рассказывала моей маме, что он бывает угрюмым и раздражительным, плохо спит и часто отвлекается на свои мысли. Но она также сказала, что он обладает высоким интеллектом, чуть ли не гениальным, и рисует как никто другой прежде. Но препараты, которые должны были помочь ему с усидчивостью и сосредоточенностью в школе, делали его медлительным, вялым, а его картины – мрачными и пугающими. Кэтлин Райт решила, что перестанет давать ему лекарства.
«Из-за них он похож на зомби, – подслушала я. – Уж лучше я попытаю счастья с непоседой, который не может перестать рисовать. В мое время это не считалось чем-то постыдным».
Как по мне, прозвище «зомби» звучало предпочтительнее. При всей его красоте Моисей Райт все равно навевал страх. Он напоминал мне хищную кошку: поджарое тело, бронзовая кожа, причудливые светлые глаза. Гибкий, тихий, опасный. Зомби, на худой конец, неповоротливы. Дикие кошки же нападают стремительно. Уживаться с Моисеем Райтом было все равно что дружить с пантерой, и я восхищалась решимостью этой пожилой дамы. Откровенно говоря, никого храбрее нее я не встречала.
Поскольку во всем нашем городке было всего две девочки моего возраста, я нередко чувствовала себя одиноко – в частности потому, что, в отличие от меня, ни одна из них не интересовалась лошадьми и родео. Наши дружеские отношения ограничивались тем, что мы здоровались при встрече и сидели рядом во время церковных служб, но скучные летние деньки коротали по отдельности.
То лето выдалось особенно жарким. Это мне хорошо запомнилось. В тот год весна была самой засушливой за всю историю, что привело к лесным пожарам по всему западу. Фермеры молились о дожде, а из-за расшатанных нервов и сверхвысокой температуры люди становились вспыльчивыми и несдержанными. А еще по центральным округам Юты начали один за другим пропадать люди. Исчезли две девушки из разных городов, хотя считалось, что одна сбежала со своим парнем, а вторая была почти совершеннолетней и из неблагополучной семьи. Все просто предположили, что они целы и здоровы, но за последние десять-пятнадцать лет уже случалось несколько подобных исчезновений, которые так и остались нераскрытыми. Из-за этого родители были на взводе и следили пристальнее за своими детьми. Мои не являлись исключением.
Я становилась все более неугомонной и вздорной. Мне не терпелось поскорее покончить с обучением и зажить в свое удовольствие. Я мечтала выступать на родео – в скачках вокруг бочек[1 - Единственная дисциплина в родео, где выступают только женщины. Участники стартуют по одному, необходимо как можно быстрее преодолеть маршрут вокруг трёх бочек, расставленных треугольником. Скорость прохождения дистанции на соревнованиях весьма высокая – результаты лучших пар всадница-лошадь – менее 15 секунд. – Здесь и далее прим. пер.], – о том, как прицеплю конный фургон к своей машине и отправлюсь на гастроли в поисках свободы. Только я, мои лошади, куча побед за спиной и открытая дорога впереди. Как же мне этого хотелось! Но мне семнадцать, и, памятуя о пропавших девушках, родители ни за что бы не отпустили меня одну, а самим везти меня не было времени. Они пообещали обсудить эту тему всерьез, когда я окончу школу и стану совершеннолетней. Но конец учебного года был так далеко, а впереди простиралось только сухое, как пустыня, лето. Я изнывала от жажды по новым ощущениям. Может, в этом все и дело. Может, именно поэтому я зашла слишком далеко, прыгнула выше собственной головы.
В чем бы ни крылась причина, переезд Моисея в Леван был для меня как глоток свежей воды – холодной, глубокой, непредсказуемой и, как тот пруд в каньоне, опасной, поскольку никогда не знаешь, что кроется на глубине. Но, как обычно, я окунулась в нее с головой, несмотря на все запреты. Вот только на сей раз я пошла на дно.
* * *
– На что уставился? – дерзко спросила я, наконец давая Моисею то, чего, как мне казалось, он хотел – моего внимания.
Все приемные дети упивались им, словно оно для них так же необходимо, как воздух. Как же меня это бесило! Не потому, что они требовали внимания от моих родителей, а потому, что им хотелось его и от меня. Я же предпочитала уединяться с лошадьми. Они, в отличие от всех остальных, не были навязчивыми до скрежета зубов. А теперь и Моисей вторгся в мою конюшню и прервал наше время с Сакеттом и Лакки, выкачивая весь воздух из помещения, как все приемные дети.
Кэтлин Райт попросила родителей найти Моисею какое-нибудь полезное применение на ферме, чтобы он исчерпал хоть часть своей неуемной энергии, накопившейся после того, как он перестал пить таблетки. К примеру, вычистить стойла, прополоть сад, подстричь газон, покормить кур – что угодно, лишь бы загрузить его на все лето и учебный год, если все пойдет по плану. Обычно этим занималась я и с радостью согласилась бы на руку помощи. Но папа подыскал Моисею другие задачи, и он исправно их выполнял – настолько, что список дел по хозяйству уже подходил к концу. Занять его на все лето оказалось попросту невозможно.
По всей видимости, папа также поручил ему убраться в конюшне, и все утро Моисей как безумный укладывал тюки сена и подметал. Я даже не знала, радоваться мне или печалиться. Особенно, когда он внезапно замер, опустив руки, и уставился в одну точку. Не на меня. Он смотрел мне за плечо, округлив свои звериные желто-зеленые глаза. Парень стоял совершенно неподвижно, чего я раньше за ним не замечала – ни разу с момента его приезда. Моисей проигнорировал мой вопрос и просто сжимал и разжимал пальцы, как если бы пытался улучшить кровообращение. Я тоже частенько так делала, когда забывала перчатки и подолгу ждала автобус на остановке. Но вряд ли он мог замерзнуть в середине необычайно жаркого июня.
– МОИСЕЙ! – рявкнула я, пытаясь привести парня в чувства.
Кто его знает, вдруг в следующую секунду он начнет биться в конвульсиях на полу, и мне придется делать ему искусственное дыхание или что-то подобное? От мысли о соприкосновении наших губ в моем животе что-то странно затрепетало. Я представила, каково будет прильнуть к нему, – пусть и для того, чтобы просто вдохнуть в него воздух. Он был недурен собой. В животе снова что-то заворошилось – причудливое, но не неприятное ощущение. Моисей был по-своему красив – не такой, как все, особенно со своими волчьими глазами. И нужно отдать должное – эта экзотичность была ему к лицу. Он выглядел круто. Жаль, что это ломкая красота…
Родители использовали лошадей для терапии с проблемными детьми. Более того, их программа стала всемирно известной из-за метода невербального общения – ну, знаете, поскольку лошади не разговаривают. Это их коронная рекламная фразочка, которая должна расположить и вызвать улыбку у потенциальных клиентов. Лошади не разговаривают, но порой и дети не могут прибегнуть к словам, и иппотерапия – модное название установления контакта с лошадью, чтобы посредством наблюдения за ней понять самого себя, – их основное средство заработка. Ну и еще мой папа ветеринар, и в будущем я хотела бы пойти по его стопам. Наши лошади хорошо натренированы и приучены к детям. Они знают, что должны вести себя спокойно при приближении ребенка. Обладают непоколебимым терпением. Позволяют незнакомцам надеть на них уздечку и даже сами закусывают трензель. И когда эти проблемные дети возвращаются к своим семьям или покидают нашу уже совершенно другими людьми, взрослые всегда говорят одно и то же: что эта терапия настоящее «чудо» и «прорыв».
Последние две недели Моисей постоянно околачивался рядом – убирался, пропалывал сад, ел с нами за одним столом (господи, сколько ж в него влезает), и просто действовал мне на нервы, поскольку его присутствие вызывало у меня дискомфорт. Не то чтобы он делал что-то плохое, но почему-то у меня от него пробегали мурашки по коже. Зато он не пытался завести со мной разговор, как по мне, это была его единственная положительная черта. Ну и еще странный цвет глаз. И мускулы. Я слегка вздрогнула от отвращения к себе. Он же чудак. О чем я только думаю?
– Ты когда-нибудь катался на лошади? – спросила я в попытке отвлечься.
Моисей с явным трудом вернулся из мира грез и наконец перестал пялиться в одну точку.
Его взгляд ненадолго сосредоточился на мне, но он промолчал. Я решила повторить вопрос.
Моисей покачал головой.
– Нет? А хоть гладил их?
Снова покачал.
– Так подойди ближе.
Я кивнула на лошадь. Мне пришло в голову, что я тоже смогу помочь Моисею иппотерапией, как мама с папой. Я много раз наблюдала за их работой, так почему бы и мне не попробовать спасти этого проблемного ребенка?
Моисей испуганно отпрянул. За все недели, что он трудился на ферме, он ни разу не приблизился к животным. Ни разу. Только наблюдал за ними, за мной и никогда не разговаривал.
– Ну же, давай! Сакетт лучший конь в мире. Хотя бы прикоснись к нему.
– Я его напугаю, – ответил Моисей.
Я снова вздрогнула. Моисей впервые подал голос, и он не ломался, как у моего приемного брата Бобби и большинства других мальчишек. Их голоса будто постепенно спускались вниз по скрипучим и хрупким ступенькам, пока наконец не оказывались в подвале. Моисей же, напротив, уже говорил басовито, его голос обволакивал меня теплом и вызвал легкий трепет в сердце.
– Вовсе нет. Сакетта вообще трудно заставить нервничать. Его ничего не пугает. Если бы ты захотел, он простоял бы тут весь день в твоих объятиях. Вот Лакки мог бы откусить тебе руку и лягнуть в лицо. Но Сакетт – ни в коем случае.
Я уже много месяцев пыталась расположить к себе Лакки – кто-то подарил его отцу в качестве платы за услуги, которые были им не по карману. У папы не было времени укрощать его норов, так что он отдал коня мне, предварительно напомнив, чтобы я была осторожной.
Я только посмеялась: осторожность – не мой метод.
У папы это тоже вызвало улыбку, но все же он предостерег:
«Я серьезно, Георг. Его не просто так зовут Лакки. Тебе очень повезет, если он когда-нибудь позволит оседлать его».
– Животные меня недолюбливают.
Моисей произнес это так тихо, что я почти его не расслышала. Отмахнувшись от мыслей о Лакки, я погладила своего верного спутника – коня, на котором я впервые прокатилась верхом.
– Сакетт всех любит.
– Я ему не понравлюсь. Хотя, возможно, дело не во мне, а в них.
Я недоуменно обвела взглядом амбар. Там были только мы с Моисеем и Сакетт.
– Ты о ком? Чувак, здесь только мы.
Моисей не ответил.
Я выжидающе уставилась на него, дерзко вскинув бровь. Затем погладила Сакетта по носу и шее. Он и ухом не повел.
– Видишь? Он как статуя. Сакетт обожает купаться в любви. Давай же, подойди.
Моисей приблизился на шаг и осторожно поднял к Сакетту руку. Тот нервно зафыркал.
Моисей тут же отошел.
Я напряженно хихикнула.
– Какого черта?
