Потомуш когда я, получеловек, вот сейчас гляжу отсюда на город, я слышу всех их до последнего. Их Шум омывает снизу холм, накатывается на него волнами, как потоп, как пожар, как чудовище размером с небо – наступает на тебя и бежать больше некуда.
Вот так оно все и есть. Каждую минуту каждого дня всей моей трепаной идиотской жизни в этом трепаном идиотском городе. Уши можно не затыкать, не поможет:
Голоса болтают, стонут, плачут, поют.
Плачут.
Поют.
И если бы только плакали и пели. Если бы только словами. Есть еще и картинки. Картинки хлещут тебе в голову потоком, как бы ты ни сопротивлялся: воспоминания, фантазии, тайны, планы, вранье, вранье, вранье. Потомуш и в Шуме можно врать – даже когда все вокруг знают, што ты думаешь, можно закопать одно под другое, спрятать у всех на виду; просто не думать четко или уговорить сам себя, што правда не это, а прямо противоположное, так што кто его разберет в целом потоке, где вода, а чем и носка не замочишь?
Потому што мужчины врут и больше всего врут самим себе.
Вот, например, я никогда не видел живьем ни спакла, ни женщины. На видаках – видел, пока их вне закона не объявили. Зато я их все время вижу в мужском Шуме, потому как о чем еще мужчинам думать, как не о врагах и сексе? Правда, спаклы у них в Шуме сильно крупнее и злее, чем на видаке. А у женщин светлее волосы и перси больше, а одежды на них меньше, и милошти они свои даруют куда свободней. А потому изо всей моей повести о нашем здешнем житье-бытье прежде всего и важнее всего надо помнить одно: Шум не есть истина. Шум – то, што мужчины хотят видеть как истину, и между тем и другим есть разница – такая огромная, што, не ровен час, задавит, если не быть все время настороже.
– Домой, Тодд? – гавкнул снизу Мэнчи.
Погромче прежнего, потому как нет иного способа разговаривать в Шуме.
– Ага, пошли.
Мы жили на другой стороне, с северо-востока, и штобы попасть туда, нужно пройти чрез город насквозь, хошь не хошь, и как можно скорее.
Первым делом мимо лавки мистера Фелпса. Лавка загибается, как и все в городе, и большую часть времени мистер Фелпс проводит в пучине отчаяния. Когда приходишь к нему за покупками, он ведет себя вежливо, но беда так и сочится из него, каплет, как гной из пореза. Конец, говорит его Шум, всему конец, и Джули, милая, дорогая моя Джули – это жена, и в Шуме у мистера Фелпса она щеголяет всегда в чем мать родила.
– Здорово, Тодд, – кричит он, завидев, как мы с Мэнчи несемся мимо.
– И вам здравствовать, мистер Фелпс.
– День-то нонеча какая красивая, а?
– Да хоть куда, мистер Фелпс.
– Крыса! – по-своему понимает Мэнчи, и мистер Фелпс хохочет, но его Шум продолжает твердить конец, и Джули, и тряпки, и сыпать картинками того, по чём он особенно скучает в жене и што она, бывалоча, делала, как будто в этом есть што-то уникальное.
Я у себя в Шуме не думаю ничего такого специального для мистера Фелпса, только обычное барахло, с которым все равно ничего не поделать. Хотя, должен признать, думаю громко, штобы прикрыть мысли о той дыре на болотах, спрятать ее под Шумом пошумнее.
Ума не приложу, зачем мне это… зачем ее прятать.
Но все равно прячу.
Мы с Мэнчи чешем во все лопатки, потомуш следующим номером у нас бензоштанция, а к ней комплектом мистер Моллот. Бензоштанция больше не работает, потому што делегенератор, делавший бензин, о прошлом годе дал дуба и торчит теперь рядом со штанцией, как эдакий безобразный большой палец на ноге, когда его собьешь и наступать больно, и никто рядом с ним не живет, окромя мистера Моллота, а мистер Моллот гораздо хуже мистера Фелпса: он свой Шум целит прямо в тебя.
А Шум у него гадкий. Злой Шум. В нем видишь себя так, как ни в жизнь не захотел бы видеть; скверные картинки, жестокие, с кровью, так што остается только выкрутить свой собственный Шум на полную мощность и поглотить им Шум мистера Фелпса, и послать ему оба назад.
Яблоки и всему конец и сначала руку и Бен и Джули и Крыса, Тодд? и генератор козлит и тряпки и просто заткнись уже.
Посмотри на меня, мальчик.
Я машинально поворачиваю голову, хоть и знаю, што не хочу, но иногда тебя вот так ловят врасплох, и я поворачиваю голову, а в окне стоит мистер Моллот и глядит прямо на меня; один месяц, думает он, и из егойного Шума проступает картинка: я стою один, сам по себе, но как-то даже еще более одиноко – я не знаю, што это значит, и реально ли оно вообще, или это нарочная ложь, и я представляю, как молоток бьет мистера Моллота по голове – раз, еще раз, еще раз, – а он все стоит и улыбается мне из окна.
Улица поворачивает за штанцию, мимо клиники, а там доктор Болдуин и все стоны и рыдания, с которыми мужчины идут к докторам, когда никаких поводов для рыданий нет. Сегодня у него мистер Фокс – жалуется, што не может дышать, и было бы его жалко, если бы он при этом не дымил как не в себя. А если пройти клинику, боже-мой-всемогущий, наступит идиотский паб, где даже в это время дня Шум стоит коромыслом, потому што они там музыку выкручивают на полную катушку – заглушить, значит, Шум, но получается плохо, и на тебе сразу и громкую музыку, и громкий Шум, а Шум, еще того хуже, пьяный, и он прилетает тебе в голову, как киянка. Вопли, и вой, и рыданья мужчин, чьи лица никогда не меняются, и ужасоминания прошлого, и женщины, женщины, которые когда-то были. Куча всего о женщинах, только все бессмысленное, потому што пьяный Шум – он как пьяный мужик: смутный, скучный, опасный, и все в дыму.
Через центр идти тяжело, трудно думать хоть на шаг вперед – слишком много Шума валится тебе на плечи. Понятия не имею, как мужчины справляются – как я буду справляться, когда стану мужчиной… если только в тот день што-то не изменится. Што-то такое, о чем я не знаю.
Дорога забирает мимо паба направо, к полицейскому ушастку и тюрьме – все в одном месте и используется куда активнее, чем можно было бы предположить для такого мелкого городишки. Шериф – мистер Прентисс-младший, который хорошо если на два года старше меня, и мужчиной-то пробыл всего ничего, но за работу взялся только в путь, и в камере у него вечно кто-то сидит – из кого мэр Прентисс велел ему на этой неделе сделать пример прочим в назидание. Сейчас, скажем, это мистер Тернер, маловато сдавший зерна «на нужды города», то бишь не поделившийся урожаем просто так, забесплатно, с Прентиссом и его людьми.
Вот вы вместе со своей псиной и проскочили весь город и оставили позади Шум мистеров Фелпса, Моллота, Фокса и Болдуина, и Супершум из паба, и Шум мистера Прентисса-младшего, и стоны мистера Тернера, но не Шум города в целом, потомуш впереди еще Церковь.
Церковь – это почему мы вообще здесь, в Новом свете, начать с того. Почти што каждое воскресенье Аарон вещает здесь с амвона, как мы оставили позади грех и скверну Старого света и вознамерились вести жизнь чистую и братскую на брегах нового Эдема.
Ну, што, отлично ведем, а?
Люди в церковь все еще ходят, в основном потому што привыкли, хоть сам мэр и пренебрегает – пусть другие слушают, как Аарон проповедует: мы сами, дескать, – единственное, што у нас есть, мужчины, братья, и должны быть повязаны в единую цепь. Община типа.
Ибо ежели пал один, все падут.
Вот это конкретно он повторяет очень часто.
Идучи мимо церковного крыльца, мы с Мэнчи держимся тише воды ниже травы. Изнутри несется молитвенный Шум – у него особый вкус, пурпурный такой и тошнотный, будто там люди кровью текут. Шум вечно один и тот же, да только кровь не кончается. Помоги нам, спаси нас, прости нас, помоги нам, спаси нас, прости нас, избави нас, уведи отсюда, пожалуйста, Боже, пожалуйста, Боже, пожалуйста, Боже, хотя, насколько я знаю, никто еще ничего не слышал от этого их бога в ответ – никакого Шума.
Аарон тоже там – вернулся с прогулки и разглагольствует поверх молитв. Слышно его голос – а не только Шум: всякое про жертву, про Писание, про благодать и про святость; такую трескотню поднял, што Шум позади него пылает сплошным серым пламенем – ничего в нем не разберешь, а ведь, может быть, это все неспроста. Проповедь ведь вполне может што-то и прикрывать… и я даже начинаю задумываться – уж не знаю ли я, часом, што.
А дальше я расслышал у него в Шуме молодой Тодд? и скомандовал:
– Наддай, Мэнчи! – и мы с ним припустили со всех ног.
Переваливая чрез хребтину Прентисстауна, последним минуешь мэрский дом, а это самый странный и тяжкий Шум из всех, потому как мэр Прентисс…
Другой он, вот. Не такой, как остальные.
Его Шум жутко четкий, и я имею в виду, жутко в самом жутком смысле слова. Он, видите ли, полагает, што в Шум можно привнести порядок. Просеять его, разобрать, взнуздать и приставить к какому-то делу. Когда идешь мимо мэрского дома, слышишь его – его и ближайших к нему людей, его ставленников и помощников, и они вечно заняты этими своими умственными упражнениями: считают все што-то, представляют идеальные фигуры, декламируют – я есмь круг, круг есть я, – што бы это там ни значило… как будто он там себе маленькую армию строит, готовится к чему-то, кует оружие из самого Шума.
Угрожающе это звучит. Страшно. Как будто мир надумал измениться, а тебя с собой не взял.
12344321
я есмь круг, круг есть я
12344321
Если один из нас падет, все падут.
Скоро я стану мужчиной, а мужчины от страха не бегают, но я отвесил Мэнчи легкого пинка, и мы с ним прибавили шагу, обойдя мэрский дом по самой широкой дуге. А дальше вот она – гравийная тропка к самому нашему дому.
Вскоре город пропал позади, и Шум начал стихать (правда, совсем он не стихнет никогда). Мы с собакой перевели дух.
– Шум, Тодд, – тявкнул Мэнчи.
– Да сэр.
– Тихо на болоте, – добавил он. – Тихо, тихо, тихо.
– Да, – сказал я, а потом подумал как следует. – Заткнись, Мэнчи. – И шлепнул его по попе.
– Ой, Тодд?
Я поспешно оглянулся на город. Шум – он не воробей, вылетит – не поймаешь. Если представить, как оно выглядит… летит по воздуху… наверное, можно увидеть, как она отлетает от меня, эта дырка в Шуме, прямо из моих мыслей вылетает, оттуда, где я ее прятал… такой ведь совсем маленький кусочек Шума. Когда все кругом так орет, ее немудрено и пропустить… но все равно улетела, улетела, улетела – туда, назад, в мир мужчин.
3
Бен и Киллиан
– И где тебя, спрашивается, носило? – осведомился Киллиан, стоило только нам с Мэнчи показаться в конце дорожки.
Он валялся на земле, по уши в нашем маленьком делегенераторе, который перед домом, и чинил што там у него опять сломалось в этом месяце. Руки – в машинном масле, рожа – в досаде, а Шум гудит, точно рой чокнутых пчел. Я почувствовал, што и сам закипаю, а ведь еще даже до дома не дошел.
– На болотах, для Бена яблоки добывал, – буркнул я.
– У нас тут дел невпроворот, а малышня играть бегает, – процедил он и уткнулся обратно в генератор.
Унутри што-то лязгнуло.
– Мать его! – донеслось оттуда.
– Если ты меня слушал, я не сказал, што играл! – сказал я, но вышел почти ор. – Бен захотел яблок, и я принес ему шлепаных яблок!
– Угу, – Киллиан окинул меня неприветливым взглядом. – И где же нонеча эти яблоки?
Потому што никаких яблок при мне нет. И я даже не помню, где потерял сумку, которую начал ими набивать, но это наверняка случилось, когда…
– Когда што? – осведомился Киллиан.
– Хорош меня подслушивать! – рявкнул я.
Он испустил фирменный Киллиановский вздох.
– Мы не так уж многого от тебя тут просим, Тодд…
Безбожное вранье.
– …но нам одним с фермой не справиться.
Это правда.
– И даже если ты делаешь все, што тебя просят, чего не бывает никогда…
Еще одна ложь, они на мне, как на скотине, пашут.
– …мы все равно едва сводим концы с концами, не забыл?
Снова правда. Город больше не в силах расти – только съеживаться, а помощи как не было, так и нет.
– Изволь слушать, когда я с тобой разговариваю.
– Злится, – прокомментировал Мэнчи.
– Заткнись.
– Не смей так разговаривать с собакой, – оборвал меня Киллиан.
А я не с собакой разговариваю, подумал я достаточно громко, штобы он точно услышал.
Киллиан прожег меня взглядом, я прожег его – так оно всегда и бывает. Наш Шум запульсировал красным от злости. С Киллианом у нас никогда не ладилось; Бен всегда был добрый, а Киллиан – другой, и чем ближе день, когда я стану мужчиной и больше не буду обязан грести этот его навоз лопатой, тем хуже у нас дела.
Киллиан закрыл глаза и громко втянул носом воздух.
– Тодд… – начал он тише, чем раньше.
– Где Бен? – перебил его я.
У него лицо малость затвердело.
– Окот начнется через неделю, Тодд.
– Где Бен? – только и повторил в ответ я.
– Ты отведешь овец пастись на выгон, а потом починишь ворота на восточное поле – раз и навсегда, Тодд Хьюитт. Я тебя уже дважды об этом просил.
