Он кривит губу.
– Уж извини, – реагирую я, – но если тебе так неприятно, можешь подождать за дверью. (И дай мне спокойно сходить в туалет, а потом удрать.)
– Справляй свою нужду, смертная. Я устал здесь стоять.
Бормоча под нос проклятия, выполняю его пожелание.
Всадник Апокалипсиса смотрит, как я писаю.
Никогда в жизни я не смогла бы догадаться, что из всех фраз на английском языке мне когда-то придет в голову именно эта. Я подавляю истерический смех. Я скоро умру, но, похоже, сначала убьют мое чувство собственного достоинства.
Вытереться, спустить воду, натянуть штаны – все это занимает даже больше времени – а потом я еще и мою руки.
Хорошо хотя бы, что здесь пока есть вода, чтобы вымыть руки. В отличие от бытового электричества водоснабжение пострадало намного меньше. Почему так – не знаю, хоть убейте, но я не жалуюсь. Это помогло нам справиться с массой пожаров с тех пор, как мир покатился к чертям.
Когда я заканчиваю, всадник ведет меня по коридору обратно и при этом так дергает за поводок, что я едва не падаю. А потом опять привязывает меня к перилам, а сам возвращается к печке.
– Значит, вот чем ты занимаешься? – спрашиваю я. – Ходишь из города в город и занимаешь чужие дома?
– Нет, – бросает он через плечо.
– Тогда почему мы здесь?
Он с шумом выдыхает, как будто я его просто дико раздражаю, – а так оно и есть, но, честно говоря, это только начало, наш паренек, считай, ничего еще не видел, – и игнорирует мой вопрос.
Это его любимый ход, как я начинаю понимать.
Я перевожу взгляд с его спины на свои израненные запястья.
– Что случилось с остальными? – спрашиваю я тихо.
– Какими остальными? – отрывисто отзывается он.
Я реально в шоке от того, что он мне ответил.
– С теми, кто тоже пытался тебя убить.
Всадник отворачивается от печи, в ледяных глазах пляшут отсветы огня.
– Я покончил с ними.
И я не вижу на его лице ни малейшего сожаления по поводу их смерти.
– Значит я у тебя первая жертва похищения? – уточняю я.
Он фыркает.
– Едва ли жертва, – говорит он. – Тебя я решил сохранить и сделать из тебя показательный пример. Возможно, тогда другие недоумки хорошенько задумаются, прежде чем захотят уничтожить меня.
Сейчас и только сейчас до меня доходит, в чем ужас моего положения.
Я не дам тебе умереть. Слишком быстро. Страдания созданы для живых. И поверь, я заставлю тебя страдать.
По спине бегут мурашки. Стертые до крови запястья и ноющие ноги, судя по всему, еще цветочки.
Худшее впереди, теперь я в этом уверена.
Глава 6
Я все еще не заболела.
И до сих пор жива. Впрочем, последнее не вызывает у меня большого энтузиазма.
На следующий день все тело болит еще сильнее. Раны на руках – сплошная острая, пульсирующая боль, плечи сводит и дергает, потому что я связана и часами сижу в одной позе, желудок уже готов переварить сам себя, а ноги ватные и ни на что не годны.
И я по-прежнему привязана к этим гадским перилам.
Единственная радость – несколько стаканов воды, принесенных мне Мором (один из которых я нечаянно вылила на себя, потому что руки связаны, а Бог явно ненавидит меня), да тот факт, что всадник любезно согласился снова отвести меня в туалет, «чтобы не пришлось чувствовать мою мерзкую вонь».
Ненавижу ублюдочного красавчика.
– Но главное, будь верен сам себе, – бормочу я себе под нос. Строчка из «Гамлета» возникает в памяти ни с того ни с сего. Ее смысл стал избитым, истерся, как речные камни, от времени и бесконечных повторений – и все равно эти слова производят на меня впечатление. – Тогда, как вслед за днем бывает ночь…[1 - Уильям Шекспир, «Гамлет», пер. М. Лозинского.]
Мой голос прерывается при виде Мора.
Вчера вечером он был одет в джинсы и фланелевую рубашку, зато сегодня утром облачился в черный костюм, который сидит на нем как влитой. Что ткань, что покрой его одежды выглядят, как ни странно, одновременно древними и остромодными, но я не могу объяснить, в чем тут хитрость. Может быть, дело даже не в костюме, а в этой короне на его голове или в луке с колчаном, небрежно закинутыми за плечо. В любом случае, вид у него явно нездешний.
– Я собираюсь отвязать тебя, смертная, – говорит он вместо приветствия, – но имей в виду: если попытаешься сбежать, я подстрелю тебя и снова притащу сюда.
Я смотрю в глубокий V-образный вырез его темной рубашки, где виднеется край светящейся татуировки.
– Ты слышишь меня? – спрашивает он.
Растерянно моргнув, я поднимаю глаза на его лицо.
Все зажило окончательно, не осталось и воспоминания об ожогах – даже волосы отросли до прежней длины. Всего сутки понадобились ему, чтобы полностью восстановиться. Какая досада.
– Если дам деру, мне крышка. Усекла.
Сдвинув брови, он секунду смотрит на меня, хмыкает. И тащит меня на кухню.
Ногой подталкивает ко мне стул.
– Садись.
Я корчу ему рожу, но команду выполняю.
Отойдя от меня, Мор открывает дверцы шкафа, кажется, наугад, потому что захлопывает их и двигается дальше. В конце концов, он открывает холодильник и достает из него хлеб (кто кладет хлеб в холодильник?) и бутылку вустерширского соуса.
– На, подкрепись, – говорит он, бросая их мне. Мне чудом удается поймать связанными руками бутылку соуса. Хлеб летит мне в голову.
– Есть тебе придется на бегу, – сообщает Мор. – Сегодня я не стану тратить время на перерывы.
Я все еще разглядываю бутылку соуса. Неужели он действительно думает, что я могу это пить?
Он дергает за привязь и шагает к двери. Приходится упасть на четвереньки, чтобы поднять с пола хлеб. Пока Мор привязывает меня к задней части седла, мне удается сунуть в рот два толстых ломтя хлеба и несколько распихать по карманам. А потом мы уходим, и я вынуждена бросить оставшийся хлеб и полностью сосредоточиться на том, чтобы не отстать. С самого начала я понимаю, что сегодня не будет, как вчера. Слишком болят ноги, а сама я полностью выдохлась. Каждый шаг – пытка, и никакой страх не может заставить меня бежать с такой скоростью и на такое расстояние, как требуется.
Через двадцать, может, двадцать пять километров я падаю, с размаха ударившись о дорогу.
Конь рвется вперед, почувствовав, что весу добавилось, и у меня вырывается вопль, потому что руки дергает с такой силой, что почти выбивает их из суставов. Веревка впивается в раны на запястьях, и я снова кричу от дикой, слепящей боли.
Он не останавливается. Плечи и запястья тянет невыносимо. Я хватаю ртом воздух и готова снова заорать, но даже этого не могу: боль настолько сильна, что у меня перехватывает дыхание.
Мор наверняка заметил, что я упала, он должен был почувствовать сопротивление, да и крики мои он слышал, я уверена, но он даже не смотрит на меня.
Я и раньше его ненавидела, но что-то в его беспощадности режет больнее ножа.
Он здесь, чтобы уничтожить человечество, чего еще ты ожидала?
Нужно поднять голову, чтобы не разбить ее, пока конь тащит меня за собой. Вчерашний снег почти растаял, и голый асфальт скребет спину, как наждачная бумага. Я почти чувствую, как моя толстая куртка разваливается слой за слоем. Скоро от нее ничего не останется, и тогда… не знаю, сколько смогу продержаться.
Проверить это на собственной шкуре мне не удается.
До того, как дорога разорвет мне кожу, Мор останавливает лошадь перед каким-то домом.
Я, совершенно измотанная болью, роняю голову на руки. Смутно, как в тумане, чувствую, что всадник отвязывает мою веревку от седла.
Слышу шаги, он подходит ко мне, останавливается.
– Вставай.
В ответ я могу только застонать. Черт, как же все болит.
Секунду спустя он наклоняется и поднимает меня. У меня вырывается жалкий всхлип. Больно даже от прикосновений.
Прикрываю глаза и, пока он несет меня к крыльцу, устало опускаю голову ему на грудь, прислонясь щекой к золотой броне.
Я не вижу, как Мор стучит в дверь, только слышу. Из дома доносится голос.
– Боже ты мой, – причитает женщина. – Боже ты мой, Боже.
Я заставляю себя открыть глаза. Женщина средних лет смотрит на нас затравленным, полным ужаса взглядом.
Почему она не эвакуировалась со всеми? О чем только думала?
– Мы здесь не задержимся, – бросает он, шагая мимо нее.
Она изумленно оборачивается, наблюдая за этим вторжением.
– Только не в мой дом! – пронзительно кричит она.
– Моей пленнице нужно поесть, отдохнуть и воспользоваться вашими удобствами, – продолжает Мор, будто хозяйка и не подавала голоса.
Слышу, как позади нас она захлебывается, давится словами и, наконец, говорит:
– Вы должны уйти. Сейчас же.
Слова падают в пустоту. Мор уже идет к лестнице. Поднявшись на второй этаж, он опять открывает двери пинками, и женщина ничего не может с этим поделать. Ворвавшись в скудно обставленную спальню, он так же ногой захлопывает за собой дверь.
Он кладет меня на кровать и отходит, скрестив на груди руки.
– Ты меня задерживаешь, смертная.
Лежа на кровати, я смотрю на него.
– Так отпусти меня.
Или убей. Честно, смерть может оказаться для меня лучшим выходом.
– Ты так быстро забыла мои слова? Я не намерен отпускать тебя, я собираюсь заставить тебя страдать.
– И хорошо с этим справляешься, – тихо бормочу я.
Его неодобрительный взгляд после моих слов становится еще более недовольным. Странно, я-то думала, что его это порадует.
Он кивает в сторону кровати, на которой я лежу.
– Спи, – это звучит, как приказ.
Ох, если бы это было так просто.
Даже при том, что меня замордовали до полусмерти, я не могу просто так закрыть глаза и заснуть – особенно, если в окно светит солнце, а за дверью во весь голос рыдает хозяйка дома.
– Сначала развяжи, – говорю я и поднимаю связанные руки.
Он недоверчиво прищуривается, но все же подходит ко мне и распутывает веревку.
Потом наклоняется ко мне.
– Никаких подвохов, смертная.
Да уж, сейчас я – сплошное коварство.
Теперь запястья свободны, но по рукам течет кровь, а болят они просто убийственно. У меня вырывается глухой стон.
