Люблю ночь за темноту, в ней мое спасение и мой покой. Я уже привыкла избегать освещенных улиц и витрин, в которых можно ненароком увидеть собственное отражение. Почему-то в отражениях я выгляжу особенно мерзко.
Остался один поворот и я дома. Наверное, никто из нормальных, живущих на свету, существ не решился бы назвать это домом. Но я привыкла. Там хорошо.
Спокойно.
Чтобы попасть домой, нужно отодвинуть крышку люка и спустится вниз по вмурованным в стену шахты скобам. Они старые и скользкие, но я привыкла. Пахнет… пахнет здесь дерьмово. Но я привыкла. Привыкла ко всему, кроме собственной внешности.
Мой люк был открыт. Странно. Неужели диггеры? Если эти крысы добрались до моего дома… Убью! Или авария? Теплосети, канализация, водопровод, землетрясение, обрушившее стены моих родных катакомб?
Всего-навсего труп. Лежит прямо под лестницей, свернувшись калачиком, колени касаются подбородка, руки прижаты к животу. Круглое пятно света – спасибо фонарику – переползло с высокого, украшенного тремя глубокими складками лба, на вызывающе римский – славься Империя, канувшая в Лету, твои легионы добрались и до дремучих просторов Руси – нос. Потом, соскользнув со скулы незнакомца, пятно прыгнуло на щеку, и, наконец, добралось до подбородка. О, на этом подбородке хватило бы места для прожектора, а не только для худосочного лучика, порожденное копеечным фонариком псевдоамериканского производства. Разглядывать труп было… забавно. Красивый и мертвый – слабое утешение живой уродине. Нужно убрать его отсюда, пока не загнил. Куда убрать? В смысле, выволакивать наверх, к людям, или утащить поглубже в подземелье? А как утащить? С виду в нем килограмм восемьдесят будет.
Вот сволочи. Это я о тех, кто приготовил мне такой "подарок"; не могли спрятать получше. От злости и обиды за испорченный вечер, я пнула тело неизвестного красавчика. Он застонал и открыл глаза.
Приплыли.
Дневник одного безумца.
Сколько я себя помню, ты всегда была рядом. Августа, милая моя Августа, мой ангел-хранитель, моя муза, моя бедная фантазерка. Зачем я это все пишу? Сам не знаю, да и не хочу задумываться. Принято считать, будто дневники – удел томных барышень, обитавших на пыльных страницах позапрошлого века. В дневниках пишут о любви и сердечных страданиях, закладывая меж страниц сушеные лепестки роз и вырезанные из фольги сердечки. Что ж, для меня это вполне подходит. Не сердечки и розы, конечно, а воспоминания. У нас с тобой много общих воспоминаний.
Когда же мы познакомились? В третьем классе? Правильно, тебя привела классная, помнишь нашу классную с ее вечным неподдающимся износу трикотажным костюмом, уродливыми очками и бородавкой на подбородке.
– Знакомьтесь, дети, это Августа, она будет учится в нашем классе.
Ты вошла в мою жизнь и осталась в ней навсегда. Звучит патетично, а в тебе не было ни грамма патетики. Я видел, как ты боялась нас, каким печальным взглядом провожала классную, как нехотя тащила портфель к указанному учительницей месту. Тебе не понравилась школа, класс да и все мы, а нам не понравилась ты.
Задавака. Этот ярлык приклеили к тебе раньше, чем ты успела сказать "здравствуйте". Ни у кого из нас не было родителей-дипломатов, никто из нас не бывал за границей, а ты жила там целых семь лет и еще несколько месяцев, никто из нас не был в состоянии позволить себе розовый пенал с Микки-Маусом, и белый, удивительно мягкий ластик. А у тебя был и пенал, и ластик, и разноцветные заколки-бабочки, и чудесные переводные картинки, и совершенно удивительные карандаши для рисования. Целых восемнадцать цветов…
Зачем я все это вспоминаю? Просто мне очень нужно понять историю наших отношений. Хочется верить, что именно там, в истории я отыщу причину твоего побега, что пережив все наново я пойму, почему ты бросила меня… Августа, если бы ты знала, как мне тяжело.
На чем я остановился? Ах да, на нашем с тобой знакомстве. На тебе коричневая школьная форма с белыми манжетами и кружевным воротничков, белые гольфы до колена и белые банты, чудесными астрами распустившиеся на твоих волосах.
– Хочешь яблоко? – спросила ты и покраснела, тебе очень хотелось с кем-нибудь подружиться, чтобы не было так страшно, но девчонки тебя отвергли. Из-за Машки Вилюхиной, которая не желала уступать лидерских позиций. Помнишь Машку? Конечно помнишь, она ведь тоже убивала тебя. Первая красавица, первая ученица, активистка… Убийца… Где она теперь?
Машка всегда тебе завидовала, а ты не замечала ее зависти, ты вообще ничего вокруг не замечала, маленькая Ева-искусительница с яблоком в руке.
Тогда я не думал ни про Еву, ни про искушение, ни про яблоко. Я увидел твои глаза и пропал, а ты стояла и робко улыбалась. Домой мы возвращались вместе, с этого дня каждый день вместе, я нес твой портфель и старался не обращать внимания на дурацкие шутки.
Тили-тили-тесто
Жених и невеста…
Меня это дико злило и однажды я не выдержал и влез в драку, родителей потом вызывали в школу и отец долго лечил меня ремнем.
Глупые и счастливые детские воспоминания. Я бы отдал все, лишь бы вернуться в прошлое, чтобы снова неспешная прогулка от школы до дома, высокая трава прогибается под рукой, желтоглазые ромашки и жужжащие шмели. Ты что-то рассказываешь, но я не слушаю – любуюсь.
Наверное, я все это выдумал, какая любовь между третьеклассниками, какие ромашки, шмели и трава… фантазии, очумелые несбыточные фантазии уставшего от одиночества человека. Но мне очень хочется верить в эти воспоминания.
Скажи, Августа, так ли это было на самом деле?
Химера
При ближайшем осмотре оказалось, что раненому до состояния трупа далеко, в этом я кое-что понимаю, уж поверьте на слово. Ранение в плечо, пуля прошла на вылет, крупные сосуды не задеты – мой незваный гость оказался на удивление везучим типом – и большая шишка на лбу. Скорее всего, заработал во время падения.
Выжить-то он выживет, но наверх поднять я его не сумею, бросать тоже как-то не по-человечески, а звонить в «Скорую» или спасателям, оно мне надо? Вопросы задавать начнут, потом, не приведи Господи, обвинят еще, что это я его… Нет уж, очухается, пусть сам своих киллеров недоделанных ловит.
А пока… а пока отволокла его в свою нору – не скажу, каких усилий это стоило, наверное, с трупом было бы не в пример легче, его за ноги волочь можно, не заботясь о том, что голову ушибет. Трупам, оно уже все равно, а моему гостю пока нет. Пару раз он стонал, мычал нечто невразумительное, но потом снова потерял сознание. И хорошо, без сознания боль легче переносить.
Кое-как затолкав тело на кровать, я едва не рухнула рядом в полном изнеможении, все-таки силенок для подобного рода подвигов у меня маловато. Ладно, дальше все просто: разрезаем одежду, осматриваем рану – как я и предполагала, пуля прошла на вылет. Дырочка выглядела аккуратной и чистой, будто проделали ее в кабинете хирурга или, на худой конец, в хорошем тату-салоне. Рану перевязать и на всякий случай вкатить антибиотика, это дело никогда не помешает. Даст Бог, завтра мне удастся от него отделаться.
Шишку я попросту проигнорировала, подобные «боевые» ранения сами неплохо заживают. Следующим пунктом стали карманы типа. В одном обнаружились права на имя Николая Петровича Аронова, в другом бумажник, порадовавший глаза десятком разномастных кредитных карт и довольно-таки крупной суммой налички. Фи, Николай Петрович, подобные суммы носить с собой не то, что опасно – попросту неприлично.
Что ж ты за птица такая?
Якут
Источником всех своих неприятностей капитан Эгинеев справедливо считал имя. А в придачу фамилию и отчество. Кэнчээри Ивакович Эгинеев, кто захочет взять на работу человека с именем, о которое не то, что язык – ум сломаешь. А коли уж наградил Господь подобным подчиненным, то след держать его подальше, чтобы не раздражал лишний раз начальственные уши неблагозвучным именем.
На втором месте стояла внешность, а на третьем – непробиваемое убеждение людей, что человек, который хоть чем-то выделяется из толпы, если конечно этот человек – не знаменитый певец, политик или киноактер, по определению хуже. А если у тебя внешность карикатурного чукчи и труднопроизносимое для среднестатистического человека имя, то на карьере смело можно ставить крест. Тут не помогут ни ум, ни находчивость, ни готовность работать от рассвета до заката и после оного. Сложные логические построения "доброжелательные" коллеги поднимут на смех, правильность выводов подвергнут сомнению, щедро приправленному несмешными шутками, или, в лучшем случае, спишут на удачу, которая дураков любит. А любовь к работе обзовут глупостью, свойственной лишь дикарям.
С точки зрения Кэнчээри Иваковича глупыми были как раз-то коллеги, ограниченные, зашореные и ленивые, готовые с легкостью пообещать что угодно, а спустя минуту забыть об этом. Капитан Эгинеев обещания давал осторожно и старался держать слово, но сие обстоятельство странным образом лишь укрепляло репутацию дикаря. Хорошо, хоть чукчей уже никто не называет, раньше бывало… Два года Кэнчээри Ивакович с пеной у рта доказывал, что он вовсе не чукча, а якут – дурной был, надеялся изменить что-то, но заработал лишь кличку. Якут.
Глупые люди, чего с них взять.
Плохо только, что начальство тоже люди, и относится к капитану Эгинееву с тем же пренебрежительным снисхождением, что и коллеги. Терпеть – терпят, за вовремя раскрытые дела хвалят, но осторожно, чтобы ненароком не обидеть "настоящих" работников, за нераскрытые – ругают, но тоже осторожно – не приведи боже обвинят в национализме. Зато звездочки на погоны, премии, отпуска и прочие мелкие и крупные радости жизни достаются в первую очередь другим.
Одна радость – работа. Отец Эгинеева охотником был, дед охотился, прадед и прапрадед, и сам Кэнчээри Ивакович не посрамил чести родовой. Пусть он не на песца охотится, не на лису и даже не на медведя – зверя куда опаснее промышляет капитан Эгинеев, хитрого, свирепого, и до крови жадного, ибо людей, что, позабыв про наказы предков, убийства совершали, Кэнчээри Ивакович людьми не считал. Какие ж то люди – звери, и охота на них – занятие почетное.
Так он думал, когда шел работать в милицию, и за семнадцать лет мнение нисколько не изменилось. Страна изменилась, порядки изменились, отношение людей к милиции тоже изменилось, но не мнение капитана Эгинеева.
Сегодняшнее дело было непонятным. Вернее, не понятно, будет ли дело, но начальник все ж таки послал Эгинеева разбираться, чтоб потом не говорили, дескать, милиция бездействует, игнорируя разгул преступности. А Кэнчээри Ивакович к поручению отнесся серьезно: есть вызов – надо разбираться.
Мотороллер – подарок троюродного брата и еще один, дополнительный повод для насмешек – быстро домчал в нужный район. Мотороллер – не машина, в любую щель в пробке пролезет, или закоулочками, дворами вывезет. Свою машину капитан Эгинеев ценил и берег, глупые пускай смеются, а ведь никто из управления не приезжал на вызовы быстрее Кэнчээри с его мотороллером.
Нужный дом нашел сразу, район из новых, но дорогих. Впрочем, в Москве все дорого, сам факт наличия у человека квартиры – пусть однокомнотной, пусть где-нибудь на окраине, пусть в неудобном, грязном, промышленном районе, но своей, собственной квартиры – возносил счастливчика на недосягаемую высоту. Если же жилплощадь располагалась в тихом, симпатичном месте, ее цена мгновенно увеличивалась раза в два-три.
Эгинеева квартирный вопрос интересовал потому, как у сестры возникла замечательная идея разменять их трехкомнатную квартиру, доставшуюся от родителей, на две, и разъехаться. Сестра собиралась замуж и страстно желала самостоятельности. Кэнчээри не возражал, и потому все свободное время проводил в компании риэлторов и квартир. Однокомнотные, двухкомнатные, трехкомнатные, дорогие и очень дорогие. Старой, новой, чешской и брежневской планировки. Сталинки и хрущевки. Бывшие коммуналки и переоборудованные в жилье подвалы. Вариантов множество, но ни одного подходящего.
Данный район нельзя было отнести к очень дорогим, но и дешевым он тоже не был. Уютный чистый двор с яркой пластиковой горкой и песочницей, на клумбах цветут бархатцы и белоснежные астры, автомобильная стоянка расчерчена на ровные квадраты с номерами, а дверь в подъезд металлическая, с домофоном, и – о чудо из чудес! – без похабных надписей.
Милицию ждали, и дверь открыли сразу. В семнадцатую квартиру – минимум три комнаты плюс раздельный санузел, кухня и кладовая – набилось много народа. Парень в форме, должно быть или охранник, или консьерж, девушка с зареванной мордахой, женщина с тяжелым взглядом и черными усиками над верхней губой и старуха в халате и с полотенцем на голове.
К появлению капитана Эгинеева они отнеслись по-разному.
Парень окинул Кэнчээри Иваковича профессионально-недоверчивым взглядом, точно подозревал в чем-то нехорошем. Девушка при виде красных корочек заревела с новой силой, женщина с усиками моментально заохала, захлопотала вокруг рыдающей девицы, точно курица-наседка. А старуха в халате, презрительно поджав губы, заявила:
– В мое время милиция приезжала на вызовы гораздо, гораздо быстрее. – Голос у нее был скрипучий, так скрипит старое, сухое дерево, потревоженное ветром. – И одевались соответственным образом.
Упрек заслуженный, но привычный. Эгинеев форму уважал, но надевал редко, в особо торжественных случаях, вроде приезда какой-нибудь комиссии, в остальное время предпочитал демократичные и удобные джинсы, ибо еще в первые годы службы усвоил, что форма на нем смотрится… забавно.
– Прошу прощения.
Старуха величаво кивнула и, достав из кармана халата трубку, пробурчала.
– Надеюсь, допрос много времени не займет?
К трубке полагалась специальная зажигалка и некоторое время Эгинеев наряду с остальными, собравшимися на кухне, заворожено следил, как мадам – после трубки называть даму в халате старухой язык не поворачивался – ловко орудует странным приспособлением. Курила она медленно, со вкусом, выпуская изо рта ровные, точно циркулем очерченные колечки дыма. Колечки были белого цвета и отчего-то пхали яблоками.
– Итак, долго нам еще ждать?
– Простите. – Кэнчээри смутился, надо же как нехорошо вышло, рассматривал бедную женщину, точно забавную игрушку, позабыв, насколько сам ненавидит такие вот изучающе-удивленные взгляды.
– Вы не русский. – Констатировала дама. Трубка в ее руке смотрелась… круто. Она удивительнейшим образом гармонировала и с розовым, махровым полотенцем, и с тапочками в восточном стиле, и с байковым халатом, и с хитрым прищуром глаз. – Молодой человек, вы вообще слышите, о чем я спрашиваю? Вы – не русский?
– Якут. – Зачем-то ответил Эгинеев, хотя обычно предпочитал обходить вопрос национальности стороной.
– Это хорошо, что не русский. Не люблю русских. Абсолютно беспомощный, безалаберный народ, который, вместо того, чтобы работать, надеется на помощь мифической золотой рыбки.
– Простите, а… – Эгинеев в присутствии странной дамы растерялся, чего не приключалось с ним вот уже… да в жизни не приключалось.
– Я – Петроградская Революция Олеговна. Возраст восемьдесят девять лет, но до маразма далеко. Роман – мой внук. Леди в бордовом – Серафима Ивановна, наша домоуправительница. Сей милый юноша, любезно откликнувшийся на наш зов – Сергей, служит при доме консьержем. Хоть убейте, не понимаю, зачем ставить железную дверь с постоянно заедающим замком, если в подъезде все равно дежурит консьерж? – Риторический вопрос остался без ответа, впрочем, Революция – капитан Эгинеев ощутил острый прилив симпатии к леди с трубкой, которой тоже не повезло с именем – Революция Олеговна в ответах не нуждалась и, не дожидаясь просьбы, продолжила знакомство.
– А это, – худой палец ткнул в сторону ревущей девицы, – Леля, его девушка… Современный язык куц, как и вся современная жизнь. Девушка… в мое время эту особу назвали бы иначе.
– Мы собирались пожениться! – От злости на пухлых белых щечках Лели проступили красные пятна. – Мы уже и заявление почти подали!
– Почти подали, – пыхнула дымом Революция Олеговна, – надо же, как мило. И, деточка, успокойтесь, слезы в присутствии посторонних – дурной тон.
– Фашистка. – буркнула Леля.
– Этническая немка, деточка, а это – несколько иное.
– Простите, дамы и господа, но, быть может, предоставите мне возможность разобраться в происходящем?
– Пожалуйста. Разбирайтесь. Это ваша работа, в конце концов. – Революция Олеговна смотрела с насмешкой, точно заранее знала: ни в чем капитан Эгинеев не разберется. – Тело в ванной комнате. Какая пошлость…
– Спасибо. – Только и смог выдавить Эгинеев. Эта дама сделана из того же прочного, огнеупорного материала, что и ее трубка. Тело в ванной комнате… пошло… Петроградская – весьма революционная фамилия – мыслила совершенно недоступными пониманию Эгинеева категориями. Разве смерть может быть пошлой? Смерть – это всегда смерть. Несчастье, горе для близких, а она так равнодушно, будто бы и не о внуке речь идет.
Вышеуказанное тело лежало в ванной. Остывшая вода, жалкие клочки пены, словно остатки славного будущего, голова некрасиво свесилась на бок, мокрые волосы прилипли ко лбу, в уголке рта – темная полоска свернувшейся крови. На первый взгляд…
На первый взгляд ничего определенного сказать нельзя. Явных ран, вроде дырки во лбу, резаных вен или ножа под лопаткой, не имелось, нужно ждать приезда бригады, вскрытия, отчета патологоанатома. В общем, нужно ждать.
Хорошо, если парень сам умер: сердце прихватило или еще чего, а, если не сам? На краю белоснежной раковины стоит пустой бокал. Хрусталь? Похоже на хрусталь. На донышке остатки жидкости. Отравление? Нет, глупо делать выводы до официального вскрытия. Глупо и непрофессионально. От бокала пахло шампанским и миндалем.
Это еще ничего не значит. Ровным счетом ничего. Отравление. Травить врага нынче не модно, отравление, как способ убийства, кануло в Лету вместе с богатым испанским двором, кружевными воротниками, перстнями-иглами, шкатулками с "секретом", бургундским вином, один глоток которого отправлял на небеса, и безграничной властью рода Медичи.
Травить ныне не модно. Модно силиконовая грудь, мобильник последней модели и киллер с интеллигентной снайперской винтовкой. А отравление… пыль веков и грустная улыбка на губах прекраснейшей Лукреции Борджиа…
Вместо веера – джинсы, небрежно брошенные на бак с бельем, вместо кружевного воротника шелковых чулок – полотенце и носки, вместо перстня… бокал? Бургундское-шампанское. Мышьяк-миндаль-цианид?
Нет, выводы делать рано. Капитан Эгинеев вышел из ванной комнаты и аккуратно прикрыл дверь. Пусть эксперты разбираются, а он просто поговорит со свидетелями.
Два дня после…
Париж плакал мятым золотом опавших листьев, холодным дождем и ранними сумерками. Акварельная осень удивительным образом подходила для горя, сдержанного, изящного и легкого, как сами краски. Серж впервые в жизни сожалел, что не обладает талантом, эту осень следовало запечатлеть, вместе с листьями, дождем, сумерками и смертью Адетт.
Страха не было: полиция относилась к нему с сочувствием и пониманием, а к Адетт, мертвой Адетт, прекрасной Адетт с профессиональным равнодушием.
Она бы оскорбилась.
Она умерла.
– Сенсация! Сенсация! – Звонкий мальчишеский голос проникал в уютную тишину кафе. – Разгадана тайна! Адетти – самоубийца! Сенсация! Покупайте…
Разгадана, как же… Серж ни на секунду не поверил уличному зазывале, как не верил газетам и полиции. Адетт и самоубийство, более несовместимых вещей и придумать невозможно.
Но кофе остался нетронутым – Серж проверил. Значит… ничего не значит.
Эта смерть была прекрасна уже потому, что таинственна.
Таинственна, как сама Адетт.
Вся ее жизнь состояла из тайн маленьких, которые быстро переставали быть тайнами и плавно переходили в разряд сплетен, и тайн больших, о них оставалось лишь гадать. Даже Серж не был уверен, что знал о ней все. Взять хотя бы те полтора года, когда она пропала неизвестно куда, а потом появилась и предложила уехать в Париж. Серж знал об Адетт больше, чем кто бы то ни было, достаточно, чтобы заглянуть под маску, но недостаточно, чтобы понять.
Серж видел ум, очарование, богатство, несомненный талант. Серж закрывал глаза на стервозный характер, истеричность и взбалмошность, граничащую с безумием. Клятвы в любви и выходки, от которых ненависть застилает глаза, тонкая игра на острие ножа и безумная пляска на горящем помосте, в ней было все и ничего…
Ничего не осталось от Адетт Адетти. Ванна на львиных лапах, до краев наполненная холодной водой, легкий запах лимона, нетронутая чашка кофе, бутылка шампанского и пустой бокал.
Когда-то Адетт создавала моду, легко, играючи, с насмешкой над подражателями. Один вечер с Джоном-из-Техаса, и в моду вошли американцы. А еще веера, шляпки с широкими полями, эгретки, длинные перчатки и дамские табакерки.
Теперь, надо думать, в моду войдет смерть, легкая, как лепестки роз в ее ванной, ароматная – пачули, бергамот и крошечная капелька мускуса, духи продолжали жить даже на мертвой коже, – и кровавая. Поговаривали – шепотом, шелестом, трепыханием вееров и выразительными взглядами, ибо ЕЕ смерть требовал уважения – будто в ванной нашли огромное старинное зеркало! Какая прелесть, подарить последний взгляд зеркалу…
А уж бокал шампанского, в котором был обнаружен яд, и копеечный, медный кулон в виде сердечка, который Адетт сжимала в руке, вознесли ее смерть на недосягаемую высоту.
Брильянты, сапфиры, рубины – это так… обыкновенно, куда им до медного сердечка с выцарапанной в центре буквой «А».
Серж, цепенея от ужаса, клялся, что никогда раньше не видел этого кулона. Врал, но никто не усомнился в правдивости его слов. Правильно, кто дерзнет заподозрить Сержа Адетти. Он знал откуда появилось это сердечко, но… но не знал, зачем оно ей понадобилось.
Загадка, еще одна загадка, на сей раз последняя.
Стефания ждет, темные усики, красные руки, дряблая кожа и бездна самомнения. Она свято верит в Божью кару и радуется. Стефания с ее радостью, усиками, руками и самомнением совершенно не вписывалась в акварельную печаль осени…
Адетт Адетти умерла. После короткого расследования полиция вынесла вердикт: самоубийство, но ей никто не поверил и, прежде всего, Серж.
Адетт Адетти была убита.
