Гримы зашипели и встали на дыбы, но, переглянувшись, синхронно двинулись к двери, ведущей в подвал. Конечно, не пренебрегая при этом проклятьями на латыни.
– А ты не хотел их заводить, – усмехнулась я и кинула в руки Коулу батон хлеба, вытащенный из пакета. – Давай пока займемся продуктами.
Мы прошли на кухню и принялись раскладывать в темноте продукты. Коул принес из спальни несколько увесистых свечей, и я зажгла их одним взглядом, демонстрируя свои новые возможности, на что Коул восхищенно поаплодировал. Из-за тающего воска в воздухе запахло чем-то масляным, а когда я закатала рукава свитера и встала плечом к плечу с Коулом, чтобы размять мягкий сыр для спагетти, эта сладость смешалась с его парфюмом. Аромат, острый, как морозная свежесть, и горько-сладкий, как зимние ягоды с шафраном. Я улыбнулась, наблюдая, как он нарезает овощи, пододвинув к разделочной доске свечу, чтобы не порезаться. Кожа зудела, желая дотронуться до кожи его, но я держалась. Такой домашний, расслабленный и увлеченный, Коул мурлыкал что-то в унисон своим мыслям, стараясь приготовить нечто особенное.
– Так, теперь соль… Стоп, а сколько соли надо? Черт, я забыл.
Я увидела нотку паники в его глазах и хихикнула, беря солонку и приправляя овощи, шкварчащие на сковороде.
– Спасибо, – сказал Коул, мягко целуя меня в щеку, но тут же отобрал солонку и осторожно отодвинул от плиты. – Но вообще-то сегодня готовлю я, так что брысь!
Я запрыгнула на высокий стул и заболтала ногами, поглядывая на открытую дверь подвала, откуда, зайдя, гримы так и не вышли.
– Похоже, мы останемся без электричества, – вздохнула я. – Впрочем, так даже романтичнее.
Пламя свечей танцевало на деревянных стенах кухни и на бледной коже Коула, окрашивая ее в солнечный цвет. С приходом осени его волосы стали виться еще сильнее, и кудри падали ему на глаза, мешаясь. Сейчас он был воплощением спокойствия, которого нам обоим так не хватало. Я любовалась им, поставив подбородок на сложенные руки. На кухне все сильнее пахло специями и жареным луком.
– Ты очень красивый, – заметила я.
Коул не повернулся, но по одному звуку его голоса я и так поняла, как его до сих пор смущает подобное:
– Знаю. Ты уже говорила. И ты, кстати, тоже ничего. В смысле… – Он отвлекся от разделывания куриного бедра и застонал, пытаясь подобрать лестные слова, которые никогда ему не давались. – Не «ничего», а очень чего. То есть…
– Ага, я геометричная и симпатичная, как ромб. Я помню, – серьезно кивнула я, поправляя свои волосы, уже отросшие, но так и не достающие до плеча.
Коул ударился лбом о дверцу шкафа, доставая тарелку, и я, развеселенная, спрыгнула со стула.
– Пойду разберу наши вещи, – сказала я, двинувшись в гостиную. – И заодно принесу молоко. Мы ведь сегодня пьем какао, да?.. Ну вот, я почти провидица! – обрадовалась я, действительно достав из пакета пару бутылок молока, какао-порошок и маршмеллоу.
Коул затарахтел чем-то на кухне, а я, копаясь в наших вещах, вдруг свалила с дивана его расстегнутую сумку. Оттуда выкатилась еще одна, поменьше, набитая доверху чем-то тяжелым и звонким. Поднимая упавшее, я заглянула внутрь, проверяя, не разбилось ли чего.
Первым в моей руке оказалось бронзовое зеркальце Коула, которое должно было лежать у меня в рюкзаке вместе с гримуаром. А затем, растерянная, я вытащила из сумки еще кучу странностей: фонарик, разобранные факелы, банку с морской солью, маленькую бутылочку с вином и нож-атам из чистого серебра, перевязанный красной лентой.
Я открыла зеркальце и, увидев в нем свое отражение, перевела взгляд на атам.
«Первый шаг – принести в жертву вещь, самую близкую твоему сердцу, ибо отныне лишь ведьма имеет на него право».
Я читала это. Я знала это наизусть. Заклятие из книги ковена, которому мама меня учила, чтобы, когда она умрет, я смогла дать Рэйчел вескую причину не отправляться следом за ней.
Коул собрал почти все ингредиенты, необходимые для ритуала атташе.
Запихнув все вещи обратно в злополучный мешок, я на дрожащих ногах вернулась на кухню и застыла, глядя на Коула, пританцовывающего во время готовки.
– Как ты запомнил? – спросила я в лоб, и Коул повернулся, непонимающе хмурясь. Тогда я швырнула мешок ему в ноги. – Ты успел переписать свиток Рафаэля до того, как я сожгла его?
Лицо Коула не изменилось. Он убавил огонь на плите и поднял одной рукой мешок, по-прежнему удерживая в другой руке нож, испачканный в томатном соке.
– Я же охотник, Одри. А еще у меня синдром Аспергера. Это часто подразумевает феноменальную память. Называется эйдетизм, – принялся снисходительно объяснять Коул, глядя мне в глаза. – Я могу закрыть глаза и назвать каждый твой шрам, родинку или веснушку. Я помню, на каком плече у тебя висел рюкзак, когда мы впервые встретились. Я помню каждую минуту своей жизни, начиная с четырех лет. Я могу пересказать тебе каждую из них точь-в-точь. Как думаешь, сколько времени мне надо, чтобы прочитать и запомнить одну страницу? – спросил он риторически. – Семь секунд.
Мне не хотелось верить в то, что я слышала, но хладнокровное спокойствие Коула говорило само за себя: все происходит взаправду. И ни разговоры с ним, ни сожжение свитка не уберегли его от того, что я обещала Гидеону не делать никогда в своей жизни.
Я обещала не убивать Коула, но он, как всегда, решил все сам.
– Ты поэтому привез меня сюда? – прошептала я. – Этот ритуал надо проводить в лесу. Ты хотел сделать это, когда я буду спать, да?
Он не ответил. По крыше забарабанил дождь: гнусно-серое небо наконец-то изверглось. Ветер за окном выл, и мне хотелось кричать вместе с ним: нет, нет, нет! Дома словно резко похолодало, хотя Коул приоткрыл работающую духовую печь, чтобы жар шел наружу. Он не сводил с меня глаз, черных и блестящих, как два агата. А затем вдруг сделал шаг вперед. Его пальцы вокруг рукояти ножа сжались так крепко, что побелели сухожилия.
– Не надо, Коул, – взмолилась я из последних сил.
Он очутился ко мне вплотную и схватил за предплечье, не давая сбежать. Я забрыкалась, сыпля заклятиями, которые на охотников все равно не действовали. Вскинув нож, Коул замахнулся и полоснул меня по руке чуть выше запястья. Я вскрикнула, и тогда он отпрыгнул, глядя на вязкие капли крови, капающие ему на ботинки.
– Извини, – выдавил он едва слышно и, схватив сумку с ритуальными принадлежностями, выбежал на улицу, даже забыв прихватить пальто.
Меня знобило. Я опустилась на пол и поджала коленки, раскачиваясь вперед и назад, чтобы успокоиться. Из транса меня вывел лишь запах пригорающих овощей. Подскочив к плите и выключив ее, я посмотрела Коулу вслед: он оставил за собой распахнутую дверь. Ветер гнал красно-желтые листья вглубь дома, и я, натянув на кровоточащий порез рукав свитера, выбежала из дома.
Я кружила вокруг коттеджа, зовя его по имени как одержимая. Дождь заливал лицо, просачиваясь сквозь одежду. Пытаясь выискать в грязи следы ботинок Коула, чтобы догнать и остановить раньше, чем он сотворит непоправимое, я прошла вдоль кромки леса. Вокруг было слишком темно, чтобы, рискнув зайти в лес одной, не заблудиться.
– Коул!
Зарычав от бессилия и ярости, я вернулась обратно к крыльцу и спряталась в доме.
В комнатах зажегся свет, и из подвала донеслось довольное урчание гримов, наконец-то починивших щиток с электричеством.
Сняв с себя мокрую одежду, я отмылась в ванной от грязи, в которой испачкалась, пока бродила по округе в осенний ливень. Переодевшись в шелковую пижаму, я, стараясь справиться с беззвучным рыданием и дрожью, заварила себе мятный чай. Прошло больше часа, но колотить меня так и не перестало. Коул не вернулся тоже. Где-то в роще деревьев и в кругу факелов он, преклонив колени, обрекал себя на неизбежное. Я то и дело выглядывала в окно, за которым, кроме ночи и бури, ничего не было видно. В надежде застать мигание его фонаря, я открыла шторы и свернулась калачиком на диване в гостиной.
Под стук дождя, сопровождающийся грохотом посуды с кухни, где гримы ужинали полусырой пастой, я и задремала. Отопление заработало, и в доме сделалось теплее, но внутри меня это ничуть не согрело. Я все еще дрожала, даже завернувшись в двойной слой одеяла, пока входная дверь наконец не скрипнула. Порыв ветра безжалостно ворвался в дом с новой силой.
Сузив глаза, я приподнялась на локтях, подставляя лицо острому лучу света, впущенному в гостиную с крыльца. Коул прошел мимо абсолютно невозмутимо: минул диван, на котором я лежала, и, сбросив подушки с кресла-качалки на старый ковер, растянулся прямо на полу. С него капала дождевая вода: она насквозь промочила его тонкие брюки и водолазку. Я не могла выдавить из себя ни слова, ведь вместе с его приходом с улицы повеяло чем-то еще… То был вовсе не запах сырости или подгнившей травы. То был запах холода, металла и разреженного горного воздуха. Удивительно, но факт – так всегда пахла свежая магия.
– Где ты пропадал? – спросила я приглушенно, на что Коул только молча подложил под голову руки.
Его пальцы нырнули в собственные кофейные кудри, и, пока правое запястье полностью не скрылось под ними, я разглядела тонкую чернильную полосу, увивающую его, – там же, где был и мой порез. Вдруг осознав, что рана больше не ноет, я задрала рукав пижамы: багровая ссадина превратилась в черную метку, будто ее вывели на мне чернилами, пока я спала. Мне потребовалось просидеть пару минут в тишине, жадно вбирая в себя каждый ее миллиметр, чтобы убедиться окончательно: то был больше не шрам. Моя кожа пылала в том месте, помеченная тем, что могла стереть с моей кожи только сама смерть. Привязь.
Я свесила ноги с дивана, поджав ледяные босые ступни.
– Что ты наделал, Гастингс?
Коул медленно повернул голову, а затем, вытащив руку из-под головы, показал ее мне. Рядом с его подушкой лежал кухонный нож. Магия запекла на нем смешение нашей крови, как ржавчину: тем же, чем Коул порезал меня, он порезал и себя в конце ритуала. Отныне моя кровь – его кровь. Одинаковые метки. Одна душа на двоих. Одна судьба.
Коул прижал пальцы к своей щеке, и я невольно прикрыла глаза: его пальцы будто касались моего лица тоже. Мы чувствовали друг друга, словно были единым целым, и это было так же приятно, как и ужасно.
– Атташе, – выдохнула я ошеломленно, и голос предательски сорвался. – Ты мой атташе. Но ты не можешь быть им!
Я забилась в истерическом припадке, едва не свалившись с дивана, и Коул подорвался ко мне с подушек. Он перехватил мои руки и мягко наклонил к себе, когда я уже почти решила, что мне срочно нужно бежать отсюда в разъяренный шторм.
– Мы все однажды умрем, – прошептал Коул, приложив теплые пальцы к моей щеке и позволив мне почувствовать контраст сухого с мокрым – мои слезы и его кожа, горячая, как пламя свечей, догорающих на кухне. – Не каждый волен выбирать, какую именно смерть предпочесть. А мне повезло. Джулиан больше не…
– Да плевать мне на Джулиана! Он просто псих, а ты позволил ему вынести тебе смертный приговор…
– Гидеон был прав, – не слушая меня, продолжил Коул. – Охота у меня в крови. Я больше ничего не боюсь, потому что я влюблен в тебя, Одри. Нет, не так… Я люблю тебя. – Коул сжал мое лицо, и я зажмурилась от удушающего отчаяния, пытаясь отбиться и хотя бы разок врезать ему в челюсть, как он того заслуживает. – Я больше не потомственный убийца или недоразвитый изгой! Я понял, кто я есть. Я охотник на ведьм, служащий одной из них. Это моя жизнь, и я посвящу ее тому, что буду защищать тебя, Одри. Мы ведь так и договаривались изначально, разве нет?
Мне удалось высвободить одну руку, скользкую от испарины. Пощечина пришлась Коулу аккурат по левой щеке, но, даже не поморщившись, он снова вернул меня в объятия и утянул за собой на ковер, обездвиживая в ворохе одеял и подушек. Пока я пыталась пнуть его снова, снова и снова, исторгая невнятный душераздирающий вопль, он только смотрел сверху вниз, будто и впрямь не понимал, что собственноручно сжег все мосты за собой, не оставив пути к отступлению.
Коул ласково погладил мой порез выше запястья, который останется там нетленным и вечным, даже когда Коул погибнет, как погибли все те, кто был до него, оставив точно такие же шрамы на телах тысячи ведьм.
– Я твой атташе, – произнес Коул по слогам и начал то, от чего мне вдруг захотелось зайтись чудовищным криком: – Ветер последует к устам твоим, когда станет нечем дышать. И солнце последует за тенью твоей, когда перестанешь видеть. И пламя последует впереди тебя, когда враги захотят навредить. Я же есть и ветер, и солнце, и пламя – я тоже последую за тобой.
Я знала, что он лишь повторяет слова клятвы, уже произнесенной в лесу, и что сейчас они не несут в себе силы. Просто красивый набор фраз, но слышать это из его уст все равно было невыносимо. Внутри что-то надломилось. Коул сиял, счастливый, а я плакала от бессилия.
– Это я во всем виновата, – забормотала я, вертя головой. – Ты не должен был узнать клятву… Не должен был!
Коул поджал губы и наклонился, припадая к моему лбу своим, как к иконе. В какой-то момент руки обмякли, и, перестав сопротивляться, я безвольно вытянулась на полу. Он смотрел мне в глаза так, как он не мог смотреть никогда до этого – прямо, открыто и бесстрашно. Теперь ему не было больно – глубокая проплешина той незаслуженной боли разгладилась, обратившись в мощь, которую он долгие годы душил лекарствами и психотерапией. Больше никаких следов болезни – ныне лишь первозданный охотничий дар, который разрушил его старые оковы и создал новые.
– И звезды будут там, где ты будешь, – прошептал он мне в губы. – И я буду как эти звезды. Мой свет – моя охота. Моя охота – охота на врагов твоих. Звезды перегорят, но я не есть звезды. Я, Коул Гастингс из Бёрлингтона, клянусь веять, светить и пылать для Одри Дефо из ковена Шамплейн. Я твой атташе с этого вздоха и до последнего.
И он вздохнул полной грудью.
Я подалась к нему и поцеловала пропорционально той боли, что топила меня, как море. Но Коул чувствовал только восторг и радость – и эти эмоции передались мне. Я постаралась убедить себя в этом, чтобы не признавать: я всегда была слишком эгоистична, чтобы не желать связать себя с Коулом. Моя радость – только моя, а не наша.
Коул сорвал с меня рубашку следом за своей водолазкой. Мои пальцы взялись за ремень его штанов, но не слушались. Тогда Коул расстегнул его сам и, избавив меня от прочего белья, втиснулся между моих сжатых коленей. Ему потребовалась секунда, чтобы раздеть нас до конца. Я вздрогнула, когда низ живота наполнил человеческий жар, и сомкнула зубы на его шее там же, где целовала до этого.
На несколько мгновений Коул застыл, нависая сверху. Его дыхание, тяжелое и грудное, обжигало мне подбородок. Он разглядывал меня, пристально и неотрывно, будто не веря в то, что мы делаем. Я лишь приободряюще улыбнулась и, накрыв ладонью его затылок, нагнула ниже. Коул приоткрыл губы, позволяя моему языку скользнуть между ними, и подался вперед, чтобы оказаться ко мне еще ближе, еще теснее.
Его руки стиснули мои бедра, придвигая навстречу, и мне потребовалась львиная доля терпения, чтобы не перевернуть его на спину и не сделать все самой. Пока Коул привыкал ко мне, к моему телу, его поцелуи сыпались отовсюду. Он даже обвел губами мою метку, будто пытаясь вымолить прощение за то, что сам же ее и нанес. Когда жар и напряжение внизу живота стали нестерпимы у нас обоих, Коул прижал меня к себе и начал двигаться.
Связь атташе действительно будто пришила нас друг к другу невидимыми нитями: удовольствие Коула эхом звучало в моем теле, приумножая все то, что испытывала я сама. Он касался моего живота – и в ответ дрожало все тело, будто он касался всю меня. Я чувствовала его нежность, его тепло – это были и моя нежность, и мое тепло. Грань, разделяющая наши ощущения и чувства, стерлась.
Дождь все еще стучал по крыше, и я не заметила, как вместе со стоном выпустила из себя магию: в камине всколыхнулся огонь, а дождевая вода на окнах застыла и обратилась в лед, как зимний витраж. Когда Коул содрогнулся и поцеловал меня так свирепо, что заныли губы, я обхватила его ногами, не желая отпускать.
Он лег прямо на меня, остывая, такой же липкий и влажный, как я сама. Наши метки соединились там, где соприкасались наши руки. В какой-то момент мое головокружение перетекло в вялость и сон. Осторожно опустившись рядом, Коул сгреб меня в охапку. Я сонно взглянула на него, зная, что как минимум половину этой ночи он не сможет уснуть и будет пялиться в потолок, слишком взбудораженный, чтобы даже закрыть глаза. На меня накатило неистовое облегчение, когда я все же услышала его сопение сквозь дремоту, – Коул заснул, уткнувшись носом мне в лоб, и лишь тогда я позволила себе забыться тоже.
Там, в пустоте, что мягко приняла меня в себя, даруя спокойствие, я разглядела отблески сновидения. На коленях, спиной ко мне, сидел Коул. Я видела, как он сгибается вниз и щупает руками землю, будто пытаясь что-то найти.
– Где ты, Одри?
Его голос звучал сквозь слезы и непонимание. Я села подле, берясь за его плечо, чтобы развернуть. Еще до того как Коул поднял свое лицо к моему, я уже знала это: с ним произошло нечто страшное, и причина этому – я.
– Одри? – он вцепился в мои руки, погладил их, и его лицо облегченно просияло, когда он понял, что не один. Созвездия родинок и веснушек на его лице утонули в крови, что текла из-под век, марая одежду. Глаза смотрели на меня в упор, но их карий цвет выглядел тускло, словно кто-то выел его кислотой. Тигриный взгляд померк за бельмом, что обратило весь мир во тьму.
– Я ничего не вижу, Одри, – выдавил Коул, слепой, и сжал мои руки сильнее. – Почему я ничего не вижу?!
Я резко села на подстилке из одеял. Дождь за окном утих; в доме сделалось совсем тихо. Коул по-прежнему спал рядом, обвив меня руками. Кожу над ключицей нестерпимо жгло: я зашипела сквозь зубы и попыталась сорвать то, что меня ужалило, но это было вовсе не насекомое.
Очертив пальцами жемчужины, что годами висели на моей шее, я оттянула ожерелье, чтобы разглядеть их.
Там, прежде черная, как ночь, пятая жемчужина окрасилась в ослепительно-белый, символизируя постигнутый дар предвидения.
XIV
Реки иссохнут
После дождя из-под оконной рамы веяло озоном и мокрой листвой. На улице было сыро и промозгло: небо, серое и безжизненное, тяжело висело над огненно-желтым лесом. Из ванной журчала вода, но даже отсюда я слышала убаюкивающее потрескивание огня, который развел Коул в печи.
– Где ты его нашла?
Я сплюнула зубную пасту, вытерла лицо полотенцем и выглянула в гостиную. Заспанный и взлохмаченный, Коул сидел на диване, сонно растирая глаза. В одной его руке лежало бронзовое зеркальце, почти такое же чистое и блестящее, как в день нашей встречи. Коул открыл его и удивленно осмотрел: внутри оно было ничуть не хуже. Правда, поперек отражения тянулась тонкая трещина со сколом, которую мне не удалось залатать.
– Применила ритуал поиска и разыскала место твоей клятвы, – пожала я плечами. – Мне не спалось.
Коул насупился и покрутил зеркальце еще раз. Когда я нашла его, оно выглядело искореженным и растоптанным: эмаль потемнела, обугленная, а стекло рассыпалось почти в крошку. Коул выбрал для ритуала атташе маленькую уютную опушку меж сосен, и, когда я вышла на нее, по кругу все еще стояли догоревшие факелы. Из земли, пропитанной вином, торчала рукоять атаме, обвитого красными нитями. Посередине возвышалась горстка хвороста в память о высоком костре, в которую Коул и бросил зеркало, как чистосердечное признание – он предан мне больше, чем самому себе. Жертва, которую я не могла принять. Пришлось долго копаться в сухих листьях, чтобы отыскать останки зеркальца и собрать его по частям.
– Заклятие восстановления, – пояснила я. – Как новенькое, правда?
Коул пораженно улыбнулся и кивнул.
– Спасибо. – Захлопнув зеркало, он спрятал его в карман штанов и принялся одеваться. – Это подарок мамы.
– Да, я помню, поэтому я даже надела резиновые сапоги и садовые перчатки, чтобы прочесать лес и поковыряться в грязи. Ты можешь представить меня в резиновых сапогах?! Это все ради тебя!
Коул тихо рассмеялся и, подойдя ко мне, поцеловал в губы. На нем не было рубашки, и, протянув руку, я обвела ладонью его живот, поднимаясь выше, к твердой груди и ключицам. Меня все еще удивляло, как атлетично Коул был сложен, невзирая на внешнюю худобу. Если бы я знала, что без одежды он выглядит так привлекательно, то сняла бы ее с него уже давно.
– Ты в курсе, что сказала это вслух? – ухмыльнулся он, на что я только пожала плечами. Когда мы уже сели завтракать в уютной тишине, поджарив на сухой сковороде тосты с ветчиной, он спросил: – Это нормально?
– Что именно? – поинтересовалась я в ответ, вытянув босые ноги на его коленях.
– Что я хочу тебя еще раз.
Я отхлебнула лимонный чай и отставила чашку. Коул сидел перед тарелкой уже десять минут, но так и не притронулся к ней. Сегодняшний Коул был совсем не похож на вчерашнего. Еще никогда я не видела его таким… умиротворенным. Уверенность лилась из него рекой. Возможно, если бы я знала раньше, что метка атташе так повлияет на него, то позволила бы ему связать нас еще давно.
Опустив глаза на его руку, лежащую в заманчивой близости от моей, я обвела взглядом черную полосу выше запястья.
– Двух раз посреди ночи тебе было мало? Ну… Мы можем заниматься этим хоть все выходные, – ответила я с улыбкой, и от услышанного дыхание Коула сделалось учащенным.
– Да, только сначала надо починить крышу, – напомнил он и, залпом допив свой кофе с корицей, ткнул пальцем вверх. Я запрокинула голову, прислушиваясь к ритмичному стуку, что доносился с чердака: за ночь дождь затопил весь желоб и черепицу, а теперь пробрался и внутрь, сквозь подгнившие доски. – Не хочу, чтобы следующие постояльцы плавали здесь, как в бассейне.
