Коньяк! Какой ужас! Куда же она теперь спрячет его?
Нет. Не будет. Да и не украла же она его в конце концов. Пусть уж лучше увидят, чем догадаются о большем.
Глава XV. Попутчик.
Вот и моё пятое купе. Но, почему же именно его дверь закрыта. Это насторожило. Но, нисколько не усомнившись в правильности своих билетов, не постучавшись, так, как был первым пассажиром, резко открыл дверь.
– Вы, как я понимаю, до Питера? – видя, несколько ошеломил своим присутствием подошедшего соседа по купе, поинтересовался у него находящийся в нём пассажир.
– Д-да! Но, … как вы…
– Прошу вас не удивляться моему присутствию. К тому же я ваш настоящий попутчик. Вот, извольте убедиться, – протянул свой билет.
– Что, вы, что вы? Я нисколько не сомневаюсь. – всё же краешком взгляда заметил девятый номер его места.
– Что ж, в таком случае добрый вечер, – снял шляпу незнакомец.
– Добрый, милостивый государь, не знаю вашего имени, – приподнял и свою Яков Карлович.
– Михаил Адамович Козленок,
– Яков Карлович, – не стал называть своей фамилии, чтоб не озвучивать приставку к ней.
– Вы так смутились увидев меня здесь. Право я не виноват в том, что волею судеб вынужден скрываться.
– Смею спросить. Вы кого-то опасаетесь?
– Думаю, нет. Сейчас такие времена, что каждый из нас виноват уже в том, что посмел выйти из дома. Только этим создаёт искушение для окружающих.
– Вы правы, – положил шляпу рядом с собой.
– Наверно думали; случится чудо, и никто не явится сегодня. Хотя, впрочем, даже, если это и случилось то, наверняка проводник, хитрая рожа, подсадил бы кого-то за большие деньги из соседнего вагона. Вон их сколько желающих ехать комфортно.
– Но, почему же раньше не было такого и все довольствовались тем, что имели, не стремясь воспользоваться большим, особенно если это большее стоило дороже своей реальной цены? – задал вопрос, на который, погодя мгновение сам же и ответил, – Во всём виновата истерия, что творится в душах людей. Пробравшись в них, полностью разъела небесное, что никоим образом не граничит с земным, их телом, а, скорее наоборот способствует росту понимания, все мы здесь временны.
– Кто знает, может и не придётся более никогда отъезжать от Санкт-Петербургского вокзала, в Москве, впрочем, как и от Московского в Санкт-Петербурге, – в задумчивости произнёс Михаил Адамович.
– Вы знаете, я продал квартиру в Киеве, и вот еду к жене. Она уже в Выборге.
– Вы везёте с собой деньги!? – испугался Михаил Адамович, деланно махнув на соседа ладонью, будто хотел отмахнуться от неприятной мухи.
– Что вы! Конечно же нет! Я положил их в надёжный банк.
– Разве такие ещё существуют?
– Ну, во всяком случае, один из них.
– Впрочем ваше дело. Не хотите ли выпить? У меня есть потрясающий французский коньяк. Думаю, в ближайшее время вряд ли придётся такой попробовать, – достал из сака бутылку.
– Пожалуй да.
Михаил Адамович, будучи явно запасливым путешественником, тут же вытащил и походные, маленькие рюмочки, обтянутые кожей, с продавленными в ней рисунками, изображающими сцены охоты.
Неспешно открыв бутылку, разлил.
– Пришлось бросить родовое имение на произвол судьбы.
– Понимаю вас, – передал ему рюмку, тут же подняв свою, перебирая в голове варианты тоста.
– За то, чтоб наши потери обернулись приобретениями, – уловив горечь в словах соседа по купе, тут же придумал как успокоить его.
– Пожалуй да, – согласился с ним, выпив содержимое одним глотком.
– Как вам коньячок?
– Не плох. Даром, что французский. Немцы так никогда не научатся.
– Вы немец?
– В каком-то роде.
– Из обрусевших, – скорее утвердительно, чем спрашивая, заявил Михаил Адамович, тут же признавшись;
– Я из крещёных иудеев. Великая страна Россия, но сама себя губит. Страшные времена смею заметить предстоит нам с вами пережить. Мои предки из Львова. Это уж я с позволения сказать подался поближе к власти, в старую столицу. Но, теперь решил перебраться в Санкт-Петербург. Думаю, там легче спастись.
– Спастись!? Вы ещё верите во спасение? Хотя, впрочем. Кто-то же действительно считает, что Русский народ некий миссионер, тот, кому предначертано сохранив в себе, пронести сквозь все предстоящие безумия чистоту святой веры.
– Ах бросьте! Я вас умоляю!
– Осмелюсь спросить. Вы Лютеранин?
– Православный. Но, не особый ревнитель веры.
– Последние годы было не до церкви.
– Она должна быть в каждом из нас. Внутри.
– Вы хотите сказать, что весь этот сброд из государственной думы, учредительного собрания, а, затем и вовсе перекочевавший во временное правительство, хранит в себе Бога!? Я вас умоляю! Вы видели эти зажравшиеся, не понимающие происходящего лица!? Что они могут знать о России? Каждый из них, считая себя умнее остальных, только и может, что проявлять нерешительность и трусость. Поверьте, моему слову – все они будут висеть на столбах, вдоль Невского проспекта, если не успеют покинуть город раньше того, как за каждым из них придут.
– Не думайте о плохом, – поймал на себе гневный взгляд Якова Карловича, но продолжил: – Понимаете ли, дело в том, что никоим образом мы не можем уже хоть как-то повлиять на происходящее. Считаю, каждый обязан делать должное и будь, что будет. Этот процесс уже не остановить.
– Ах милый мой человек! – дрожащей от волнения рукой достал сигарету, затем, вспомнив о том, что следовало бы предложить соседу, протянул Михаилу Адамовичу открытый серебряный, с позолотой портсигар. Тот не отказался.
Закурили.
Затянувшись, и выпустив худую струйку дыма, продолжил:
– Я ли всю жизнь не занимался своим делом, отдавая себя государственной службе, воспитывая детей, заботясь об их образовании!?
– Мы с вами слишком много сил отдавали этой стране, не задумываясь ни на минуту о том, что у неё своё будущее. И, то, каким путём пойдёт к нему, вовсе не подразумевает наше с вами мнение, которое ни на что не влияет в выборе пути. Мы с вами не прижились в ней. Впрочем, как и многие те, что считают себя истинными русофилами. Как вы знаете, таких сейчас великое множество среди бывших министров временного правительства. Тот же Керенский, как мне кажется, вряд ли имеющий русские корни, состоящий в тайном обществе зарекомендовал себя с этой стороны.
Россия взбунтовалась после трёхвекового царского гнёта Романовых. Ей больше не нужен царь. Впрочем, может, кого-то из Рюриковичей и смогла бы пронести на своём горбу ещё столетие. Но, теперь, после того, как в ней выжжено малейшее уважение к миропомазанникам, разрушено и втоптано в грязь словоблудием заискивающими перед царствующим домом генералами и чиновниками, стремительно изменившими своему кумиру, принудив его к отречению, она обречена.
– Мой предок приехал в Россию на одном корабле с Петром I! Я, как и он верой и правдой служил царю.
– Вот именно с Петра, как я понимаю, всё и началось.
– Что вы хотите этим сказать милостивый государь!? – нервно, со злостью погасил в пепельнице недокуренную сигарету. Усталость долгой дороги давала о себе знать.
– А то, что такие, как мы с вами, попав в эту великую, ставшую для нас Родиной страну, способствовали не её развитию, а уничтожению, навязывая западную культуру, лишая её собственной, созданной столетиями до нас.
– Да, как вы смете говорить такие слова!?
– Прошу вас, не горячитесь так, – дал попятного Михаил Адамович, – Именно Пётр и заложил все основы так называемого, опасного для России, разрушительного имперского синдрома, развязав северную войну, насильно выведя Московию в Европу. Именно с тех пор русский человек прозябая в нищете вызванной резким становлением Москвы, поднявшейся в кратчайшие сроки за счёт мощи Псковской и Новгородской республик вдруг ощутил себя частичкой великой империи. Тогда и пустило свои корни то древо, что, кто знает, благодаря революции возможно превратиться в угрозу миру плодами националистических идей.
– Без побед в войне со Шведами не было бы той России, что приютила и вскормила нас! – удивившись вспышки гнева, Яков Карлович старался взять себя в руки и успокоиться. Впервые задумался над тем, что не будь тех славных для его фамилии времён, не выбрала бы страна пути, приведшего в итоге к революции.
– Давайте лучше выпьем ещё. Поверьте, все эти споры не приводят к добру. Да и не стоит соглашаться с моими словами. Кто я такой для вас, в конце концов? Крещёный Еврей, спасающий теперь свою шкуру, впрочем, как и вы, да и только, – торопливо, словно всеми силами стараясь смягчить гнев своего соседа разлил по рюмкам коньяк.
Понимая; нет никакой пользы от продолжения спора, кроме, как повышения давления и сердцебиения, Яков Карлович, послушался смелого еврея, потянувшись за рюмкой.
– Нус, за душевное спокойствие! – провозгласил Михаил Адамович.
Выпили.
Вагон постепенно заполнялся, и Яков Карлович, встав, сделал шаг к двери, протянув к ней руку, сказал: – С вашего позволения, – и увидев согласие со стороны Михаила Адамовича, кивнувшего головой закрыл купе.
– Так, пожалуй, мы не будем мешать своим спором окружающим. Народ уставший и очень нервнен от происходящего, – присаживаясь пояснил соседу.
– Душевное спокойствие, – припоминая что-то, тушил свою, докуренную сигарету Михаил Адамович.
– Никогда не понимал русского человека, хоть и думаю на его языке, применяя немецкий по мере надобности. Неужели мы мешали ему все эти годы? – подкуривал следующую сигарету.
– Только первое столетие, пока ещё помнил, как жил прежде. Затем смирялся будто перекрученная пружина у часов, или патефона, готовая лопнуть в любой момент. Недаром некую аккуратность следует применять при заводе механизмов, – хитро улыбаясь разливал коньяк Михаил Адамович.
– Но, ведь без нас, никогда бы не удалось России подняться до таких высот. Одного маленького шага не хватило ей в войне с Германией до полного разгрома Кайзера, если бы не эти либералы, – видя роль предков в развитие страны, но будучи отвергнут ей, теряя нажитое, чувствуя себя изгоем легко согласился с Михаилом Адамовичем. Именно сегодня, сейчас, сидя в этом не просто доставшемся ему купе, не без посторонней помощи понял: стал чужим у себя на Родине. Только лишь потому, что ни он, ни кто-либо из его предков не принял её для себя от всей души, со всеми её недостатками и проблемами, всегда держа на отдалении, словно были выше. И, вот теперь расплачивался за это.
– Но, позвольте, когда корабль тонет, погибают не только крысы, не успевшие убежать заранее! – невольно вырвалось у него.
– Именно! Но, всё же не хотелось бы себя приравнивать к ним.
Состав резко дёрнулся. Так никогда прежде не трогался паровоз с места. Машинисты старались всегда делать это, как можно ласковее и щадяще, порою получая даже чаевые за мягкую езду от изнеженных пассажиров, не ленящихся послать перед отправкой, на паровоз своего посыльного. Но, сегодня, явно не имелось в поезде того, кому требовалась эта мягкость, так, как приоритетнее всего считался теперь сам факт попадания на поезд. Остальное уже второстепенно. Людям важнее всего было добраться до цели назначения в тепле и живыми. Остальное не так волновало.
Глава XVI. Рерих.
Поездка в Финляндию началась для Рерихов неудачно. Чуть не утонул с женой, переезжая озеро по слабому весеннему льду. Позже записал в своём дневнике: "Ранней весной 1907 года мы с Еленой Ивановной поехали в Финляндию искать дачу на лето. Выехали еще в холодный день, в шубах, но в Выборге потеплело, хотя еще ездили на санях. Наняли угрюмого финна на рыженькой лошадке и весело поехали куда-то за город по данному адресу. После Выборгского замка опустились на какую-то снежную с проталинами равнину и быстро покатили. К нашему удивлению, проталины быстро увеличивались, кое-где проступала вода… мы, наконец, поняли, что едем по непрочному льду большого озера… лошадь чуяла опасность и неслась изо всех сил. Местами она проваливалась выше колена, и возница как-то на вожжах успевал поднять ее, чтобы продолжать скачку. Мы кричали ему, чтобы он вернулся, но он лишь погрозил кнутом и указал, что свернуть с ленточной дороги уже невозможно. Вода текла в сани, и всё принимало безысходный вид. …Среди разных пережитых опасностей крепко помнилось это финское озеро".
«Сегодня едем в Гельсингфорс и Або» писал в письме брату Николай Константинович. Находясь в путешествии по Финляндии, особое внимание уделил Южной Карелии. Там же предлагал ему посетить Кексгольм, Коневец, Валаам, Сердоболь.
В Кексгольме было очень раннее лето. Вспоминала эти дни сейчас, как давно ушедшую сказку. Будто не с ней это происходило. Ещё совсем подросток, Лизавета увлекалась живописью, и тот факт, что семья Рерихов остановилась в их доме сильно обрадовал всех.
Перед отплытием на Валаам прожил у них в доме неделю. И, после возвращения, полон впечатлений, писал по сделанным эскизам работы побольше. Его сыну Юре, было к тому времени всего пять лет, Святославу три. На восемь лет младше Лизы. Не особо привлекал её внимание. Но, приходилось уделять ему время, как младшему в доме.
В тот день, когда пытались писать маслом вместе с Николаем Константиновичем на веранде, заранее заручившись обещанием не тревожить его глупыми вопросами, ответственность за это возлагалась на Лизавету, как старшую среди детей. Святослав к краскам не был допущен.
Юра Рерих рисовал по-детски, но ярко. При этом, несмотря на свой возраст умудрялся не пачкаться красками. В нём уже наблюдались все задатки художника. Лизавета, хоть и брала уроки живописи, но не настолько хорошо умела пользоваться кистью, чтоб о её работах можно было сказать – они интересны. Но, процесс проявления на холсте частей натюрморта, или пейзажа, рисуемого с натуры, вдохновлял её, придавая энергии.
Исподволь наблюдала за тем, как рисует художник. Заметила – невольно копирует его манеру резко, нервно вытирать кисть. Но, не стала намеренно искать свой собственный способ делать это. Нравилось повторять за ним. Даже сами мазки, густые, смелые, но, неспешные, наносила как он. Представляла себя сейчас настоящим, известным художником. Для неё это скорее игра, чем процесс рисования. Но, была ещё ребёнком, и в своих играх взрослела.
Юра не копировал движений отца. Он, словно сам был уже сформировавшимся художником, вырисовывал некую каляку-маляку, нисколько не заботясь о схожести со стоящим перед ними натюрмортом, скорее упиваясь возможности применить как можно больше цвета.
Многое привлекло внимание художника в поездке по Финляндии. Видел среди её природы, народных обрядов, истоки Русской древности, той, что имела общие индоарийские корни. Поразило наличие праздника Ивана-Купала, дня летнего солнцестояния. Участвовал вместе с карелами в нём. Жёг костёр, что назывался здесь кокко. Отобразил в последствии, как «солнце танцует над озером».
С детства увлекался живописью, затем, в юности заинтересовался археологией, историей, культурой России и Востока. Участвовал в раскопках в Новгороде.
Понравилась обстановка гостеприимного дома. Особенно его хозяева, с удовольствием принявшие его семью у себя.
Если бы знал, как рада была заполучить Торбьорг Константиновна в своём доме подающего надежды, талантливого художника. Случайно узнав от дальних знакомых в Выборге, что Николай Константинович собирается путешествовать с семьёй по Южной Карелии, проявила всю смекалку и энтузиазм, буквально заманив к себе музыкой. Понимала; о её домашнем музицировании знают многие люди, принадлежащие к близкому кругу.
Из-за такой мелочи, как количество комнат не переживала. Для того, чтоб разместить всю семью художника места хватало.
По вечерам играла на рояле. Все собирались в гостиной. Здесь, в Кексгольме совершенно иначе воспринималась знакомая музыка.
– Вы прекрасно играете, – поцеловал руку Торбьорг Константиновне. Добавил: – здесь, на севере совершенно иначе звучит музыка. Но, нет ли среди ваших пристрастий каких-либо произведений Сибелиуса?
– Безусловно есть, – стараясь не показывать вида, что их гостю удалось затронуть близкие ей темы, обрадовалась баронесса, глядя в его будто слегка грустные, задумчивые глаза. В них проявлялась лёгкая, еле заметная улыбка.
– Прошу вас, сыграйте, что-нибудь, – умоляюще всматривался.
– Мне было бы приятно поделится с вами своими музыкальными пристрастиями. Тем более, что некоторые из его произведений мне дороги благодаря неповторимости передачи звучания севера.
На какое-то время воцарилась тишина. Торбьорг Константиновна перебирала в памяти то, что могла сыграть без нот. Но, всё же не рискнула, попросила дочь:
– Лизонька, будь добра, принеси мне, десять лирических пьес, опус 24… или нет. Постой. …, Пожалуй, лучше Сонату F-dur, опус 12.
Через минуту, Лиза сидела рядом с матерью, готовая переворачивать ей страницы нотной тетради.
Солнце касалось горизонта, когда начала играть.
В большое окно гостиной, вдалеке, сквозь деревья, за полем была видна Ладога. Вечерние облака скользили над водой, Безветренная погода, не предвещавшая бури, словно бы вторила самой музыке.
