Валерий Антонов "Неокантианство. Четвертый том"

До сих пор, несмотря на несколько очевидных противопоставлений, остается утверждение, что мы вынуждены соотносить неразличимое одно и то же в различных актах познания с одним и тем же объектом, но соотносить различные вещи либо с различными объектами, либо с причинностью, которая также предусматривает различный локус отношения.

Является ли в этом случае место отношения ментальным, логическим или внешне пространственным, остается совершенно одинаковым. Обращаюсь ли я в сегодняшней и вчерашней мысли к более раннему ментальному опыту, к логическому предложению, математической формуле, увиденной ранее области, картине, присутствующей в оба момента, не имеет никакого значения в рассматриваемом нами отношении. Речь идет только о том, чтобы мы оставались в сознании одинаковости содержания, насколько это для нас психически возможно, и чтобы мы сохраняли место отношения, на которое было направлено то же самое в первый раз, постоянно в поле зрения в последующие разы.

Таким образом, это различие между различными психическими процессами и их единое место взаимосвязи имеет значение прежде всего в тождестве. Каждая идея имеет свой предмет как понятие и сама может стать предметом новых понятий. Но тот факт, что понятие направлено на предыдущее понятие как на свой предмет, не делает его тождественным с последним. Моя нынешняя мысль о вчерашнем разговоре просто берет последний в качестве своего объекта. Но если я думаю об этом разговоре хотя бы дважды, то он предстает как идентичный объект, то есть как идентичный для двух мыслей, которые к нему обращаются.

Таким образом, идентичность – это понятие, которое имеет не только чисто логическую, но и глубоко психологическую сторону. Если отбросить последнюю, то в качестве логического остатка мы получим простую тавтологию: тождественное есть тождественное! или: объект есть объект, и пропозиция тождества теряет всякий предполагаемый смысл. Только тогда, когда добавляется психическая сторона, согласно которой логическая идея тождества обусловлена фактом отношения различных психических актов к единству предмета, мы получаем достаточный ключ для дальнейшего рассмотрения проблемы тождества.

Здесь не место подробно останавливаться на этом. Поэтому мы лишь намекнем на следующее. На основе строгого тождества содержаний сначала возникает тождество отношений, которое более подробно объясняется в другом месте. Это происходит, например, когда я думаю о переживании, которое раздражало меня вчера. Тождественной точкой отношения здесь является переживание; вчерашний гнев и сегодняшняя мысль о переживании, возможно, отличаются по содержанию. Единственное, что остается неизменным, – это отношение к одному и тому же переживанию.

Такая же процедура происходит и с идентичностью контекста. «Черный», «твердый», «круглый», «тяжелый» и т. д. я отношу к одному и тому же железному шару, но каждая из этих отдельных идей имеет свое особое место в этом контексте. Отношение всех к самому контексту – это не строгая идентичность, а лишь реляционная идентичность.

Из этого реляционного тождества далее возникает тождество репрезентации, когда отдельные идеи, особенно характерные для конкретного предмета, становятся сознательно или бессознательно представителями общего предмета. Так, один только вид четвероногого волосатого сухопутного животного сразу же представляет нам общее понятие млекопитающего, характерная последовательность нот – целое музыкальное произведение, начало всей песни – всю песню. Да, даже идеи, совершенно не связанные с объектом как таковым, такие как слова и символы, могут получить репрезентативную действительность и, следовательно, репрезентативную идентичность по отношению к нему.

Таким образом, при всяком тождестве только одно остается постоянно неизменным: отношение к предмету. Если первоначально неразличимость содержаний была первой причиной тождественного отношения, то она исчезает, как только отношения однажды установлены, и в целом остается только реляционное равенство содержаний, присутствующих в отдельных актах сознания, что в конце концов грозит полностью затушевать для нас первоначальную основу сознания тождества. Тем не менее, требования остаются: отношение различного к одному и тому же месту должно быть уже установлено на основе первоначального тождества и должно затем удерживаться в самых строгих терминах.

Там, где этого не происходит, возникает противоречие, независимо от того, остается ли оно скрытым как ошибка или приходит в сознание как конфликт. Однако первоначальное противоречие, которое нас в первую очередь интересует, должно возникать там, где от нас ожидают идентичного отношения к несходным содержаниям или где мы осознаем, что уже осуществили такое отношение. Наши примеры с черно-белой тарелкой на одной стене и двойной суммой одного и того же ряда чисел доказывают и то, и другое. В первом случае сознание сразу и решительно сопротивляется навязываемому видимостью требованию соотнести белый цвет с черным совершенно идентичным образом. Во втором случае может случиться так, что я забуду первый результат сложения, когда произойдет второе сложение с другим результатом. Тогда я использую оба результата в своих целях и, возможно, только позже осознаю эти факты. Но несомненно то, что как только я осознаю, что назвал различные содержания тождественными, сразу же возникает сознание противоречия, и потребность в единстве сознания побуждает меня разрешить его.

Это противоречие, однако, не следует путать с несовместимостью, которая относится к сосуществованию эмпирических идей в контексте. Какие связи несовместимы в этом отношении, нельзя утверждать непосредственно из сознания тождества. То, что перья совместимы с птицей и несовместимы с млекопитающим, можно узнать только из конкретных условий соответствующих контекстов, возможно, не иначе как чисто индуктивным путем. (3) Действительное противоречие, с другой стороны, всегда имеет место только на основании тождества и осознается на этом основании сразу же, без особых эмпирических соображений, как только в сознание приходит действительное различие между двумя строго идентично связанными содержаниями.

Теперь, как противоречие первоначально опирается на строгое отношение тождества, то есть доказывает невозможность отнесения содержания различных идей к одному и тому же месту, так оно продолжает опираться и на другие фазы отношения тождества. Там, где само содержание не отнесено к месту, противоречие не может покоиться на равенстве содержания. Если я отношу свет и тепло к одному и тому же огню, то, как только эта связь признается действительной на основании других соображений – хотя, конечно, также с использованием тождества – не может возникнуть противоречия, которое относилось бы к содержанию. Однако противоречие отношений могло бы возникнуть таким образом, что я во второй раз ищу свет там, где я чувствую тепловые лучи, от которых они исходят. Но здесь ошибка, или противоречие, заключалась бы в том, что я ссылаюсь на тождество закона, согласно которому там, где есть тепло, должен быть и свет. В конце концов, это противоречие также основано на психологической тенденции называть одну и ту же вещь идентично. Насколько часто возникают подобные противоречия в отношениях, видно из массы ложных аналогий, которые мы проводим, например, выводы propter hoc [из-за этого – wp] из post hoc [после этого – wp].

Противоречия, соответствующие тождеству репрезентации, покоятся на том же основании. Репрезентирующие идеи, слова или знаки не просто относятся, как это должно быть строго говоря, к тем идеям, для которых они однажды зафиксированы. Они переносятся в другие места, и теперь случается, что идеи, первоначально обозначенные ими, также переносятся в эти новые места и считаются действительными для них, пока более точный внутренний или внешний анализ не покажет их несовместимость с этими новыми местами.

Везде, таким образом, противоречие имеет в основном один и тот же характер, и поэтому мы можем назвать его в общем случае отождествлением расходящихся отношений объектов.

2. Покажем теперь, как наша идея противоречия, разработанная на основе психических фактов, соотносится с «теоремой противоречия» в традиционной логике, и далее будем развивать нашу идею рука об руку с ней.

Мы уже упоминали, что предложение тождества в старой логике страдает тем основным недостатком, что пренебрегается отношением множественности ментальных актов к задуманному (логическому) единству. Совершенно так же обстоит дело и с противоречием. Оторванное от своей психической основы и используемое как чисто логическое предложение, именно то, что характеризует его как противоречие, тождественное отношение расходящегося, не выражается. Вместо этого, однако, добавляется другой элемент, который является лишь следствием противоречия, – отрицание. Навязывая себя в формулировку одного и того же, оно полностью смещает и размывает правильное понятие противоречия.

Попробуем теперь обосновать это несколькими аргументами.

Пропозиция противоречия обычно понимается либо как тождественное отношение утвердительного и отрицательного суждения, либо как противопоставление между определением предмета и его отрицанием.

Первый встречается у Аристотеля. Его фраза звучит так: «Невозможно, чтобы одна и та же вещь приходила и не приходила к одной и той же вещи в одном и том же отношении». «Кстати, hama вряд ли следует понимать здесь исключительно как одновременность, но и как одновременность места, одновременность связей, короче говоря, оно направлено на единство места отношения, которое предусматривают несколько актов суждения. Поэтому полемика Канта против этого слова должна, как отмечает и Зигварт, быть ударом в воду. – Второе происходит у Канта, который переносит противоречие из суждения в само понятие. «Ни один предикат не может прийти к субъекту, который ему противоречит». Таким образом, здесь не противопоставление двух суждений об объекте, а противопоставление суждения уже определенному субъекту. Зигварт снова справедливо обращает внимание на то, что противоречие существует только тогда, когда в отношении субъекта уже предполагается другое суждение. Только потому, что я уже сужу, что человек обучаем, я не могу в другом суждении сказать, что человек необучаем. Поэтому в этом отношении версия Канта уступает версии Аристотеля. В последнем случае сознание бодрствует, что противоречат друг другу не суждение и понятие, а содержание двух суждений = двух отношений к одному и тому же предмету.

Но в обоих случаях, что особенно видно из примеров, есть одно и то же. Они оба понимают противоречие как отношение положения к его отрицанию, а Зигварт, Вундт и другие, успешно покончившие со старой логикой, не заметили этого повреждения костного мозга [фундаментальной ошибки – wp]. Зигварт говорит, что пропозиция противоречия выражает суть и смысл отрицания, и Вундт также согласен с ним – несмотря на некоторые разногласия по пунктам, не подлежащим здесь обсуждению, – он делает пропозицию «А не равно не-А» общей формулой отрицания.

Пример Канта о том, что ученый человек не является неученым, также весьма благоприятен для этой точки зрения. «Ученый» и «неученый» – противоположности, заполняющие всю шкалу ряда, и очевидно, что тот, кто не учен, тот неуч. Но даже если признать, что в этом предложении есть реальное противоречие идей, если действительно попытаться отнести выученное и необученное к одному и тому же объекту, это «отношение положения к его отрицанию» все равно останется особым случаем среди противоречий, который в действительности встречается очень редко. Позже мы упомянем о таком случае, в котором был виновен сам Кант.

Однако приведенный пример, как и пример с квадратным кругом, не содержит реального противоречия, то есть такого, которое существует вне словосочетания. Реальное противоречие могло бы возникнуть только в том случае, если бы один судья, суммировав знания, которые он высоко ценит в этом человеке, сказал: «Этот человек учен», а второй, который многое в нем упустил, напротив, рассудил: «Он неуч». В этом случае, однако, истинной точкой отсчета будет не человек, а термин «образованный», и чтобы решить эту проблему, необходимо выяснить, достаточно ли знаний, которыми обладает человек, для термина «образованный».

Если, таким образом, не понятие и его отрицание составляют противоречие по отношению к объекту, а более широкое понятие и более узкое понятие по отношению к понятию, то положительный характер противоречия становится еще более очевидным в наших предыдущих примерах. Такое противоречие, как то, что при вычислении искомый результат должен быть = a и в том же отношении в то же время = b, как таковое не имеет ничего общего с отрицанием. Оно вызвано не противопоставлением положительного суждения его отрицанию, а предполагаемым отношением двух положительных, но содержательно различных определений к одному и тому же предмету. Отрицание, таким образом, не имеет ничего, или только в исключительных случаях, общего с самим противоречием. Тем не менее, оно находится в самой тесной связи с ним. Мы говорили выше, что противоречие побуждает сознание к разрешению. Это разрешение может быть двух видов. Либо одно отношение может быть заведомо правильным. Это отвергает второе, т.е. оно отрицается. Либо для второго отношения может быть признано другое место отношения; тогда оно также отрицается первым, но остается нерешенным вопрос, является ли единственное оставшееся отношение действительным. В любом случае, только что возникшее противоречие аннулируется отрицанием единственного отношения.

Отнюдь не противоречие выражает сущность и смысл отрицания, отрицание выражает разрешение противоречия. Если я знаю, что определение принадлежит предмету, то уже не может быть и речи о том, чтобы отнести его отрицание к предмету, а если я его отрицаю, то положительное отношение его как раз тем самым отвергается. Как только я знаю, что определение противоречит предмету (понятие Канта), оно уже не противоречит, ибо я точно знаю, что оно ему не принадлежит, и выразил это посредством отрицания. Отрицание – это «убитое» противоречие, и если теперь снова сказать, что отрицаемое определение не может сосуществовать с утверждаемым, то снова наносится удар по мертвецу.

Из этого утверждения также просто следует, каково логическое место отрицания: не что иное, как отношение. Языковая форма здесь не должна нас беспокоить. Там, где отношение выражается копулой, копула отрицается. Если, с другой стороны, «некрасивый» означает что-то вроде некрасивого, то перед нами не отрицательное, а полностью положительное суждение.

Из этого следует употребление отрицания. Мы используем его именно там, где необходимо отвергнуть возможное или существующее противоречивое определение. Отсутствует ли в предмете просто предикат, или он отталкивается от противоположного определения, не имеет существенного значения. Ведь даже там, где предикат, как принято говорить, «отсутствует», мы замечаем это только через позитивное противопоставление двух идей. Я никогда бы не сказал: «Этот цветок не пахнет», если бы уже не связывал с ним идею запаха и не подносил его к носу в ожидании этого. Сознание уже заранее представило себе ощущение запаха, и в этом психическом положении органы обоняния доставляют ему только обыкновенное обычное ощущение, т.е. с содержанием, положительно отличным от того, которое представлялось в ожидании. Уже один этот контраст оправдывает отказ от определения «запах». Без него я никогда не смог бы произнести отрицание; невосприятие как таковое ни в коей мере не оправдывает его. Я не могу утверждать: в телах, устроенных иначе, чем наше, нет разумных существ. (Могу ли я высказать противоположное суждение даже как возможное, об этом позже). Таким образом, в отрицающих суждениях нет существенного различия. Поэтому мы также не хотим соглашаться с различием Вундта между отрицательно-предикативными суждениями и отрицательно-разделительными суждениями. Отрицательные предикативные суждения либо положительны по смыслу (Апельсин не волосатый), либо подпадают под вышеуказанный термин (Грибы не содержат хлорофилла). Однако отрицающие разделительные суждения либо относятся к исправлению неправильно примененного слова, либо они, как в примере: «Незеленое животное – это водяная жаба», откровенно неверны, поскольку «водяная жаба» не является определением «незеленого животного». «Водяная жаба не зеленая», с другой стороны, полностью соответствует нашей общей рубрике. Примеры, подобные тому, который привел Зигварт: «Дерево – не железо», принадлежат только к их реальному смыслу, а не к их словоформе, в логическом исследовании. Но его фактический смысл означает только то, что с деревом не следует обращаться так, как если бы оно было таким же твердым, как железо. Там, где речь идет о простом каламбуре, логика не имеет никакого отношения. В серьезном смысле я буду отрицать только там, где есть осознание или факт противоречивого отношения. Никому не придет в голову, как хорошо заметил Зигварт, сказать: «Алгебра – зеленая»; поэтому нет причин отрицать эту связь идей.

Именно этот последний факт, что я произношу отрицание только тогда, когда следует опасаться соответствующего утверждения, еще раз ясно доказывает, что противоречие как таковое не имеет ничего общего с отрицанием, что скорее отрицание является следствием, или разрешением противоречия, и как таковое подлежит специальному рассмотрению. Поскольку логика, введенная в заблуждение игнорированием психологических факторов, упустила из виду эту связь, ее утверждения о тождестве и противоречии, согласно остроумной сатире Вандсбекера Ботена, равносильны доказательству того, что студент – это студент, а не носорог.

3. Тождество и противоречие – и это наш самый важный результат – по своей изначальной природе являются не объективными понятиями, а психическими законами познания. Психические законы познания! Они выражают то, как ведет себя наша психика по отношению к объективному познанию. (4)

Поэтому они выражают две вещи: противопоставление субъективно действительного и объективно истинного и импульс или принуждение, как это можно назвать, к переходу от психически действительного к тому, что является более чем психически действительным. Мы должны рассмотреть эти два момента, прежде чем решать нашу задачу, и показать связь, в которой законность психики стоит с законом объективности, выходящей за пределы субъективно-психологического.

Сначала попытаемся сделать понятным контраст, еще так мало понимаемый, между субъективной фактичностью и требованием, предъявляемым самой психикой к объективной фактичности, отличной от нее. Это можно сделать на примере обычного опыта.

Например, когда я занят в своей комнате, я слышу снаружи раскаты грома. Конечно, я сразу же думаю: это гремит гром. Теперь я подхожу к окну и вижу только чистое голубое небо. Значит, это не мог быть гром. Но теперь неизбежно возникает вопрос: «Что же это было?». Мы не удовлетворены тем, что слышали этот звук, но хотим чего-то большего. Правда, ничто из того, что мы могли бы добавить, не может изменить того факта, что мы слышали этот звук, что он имел совершенно определенный, неопределимый характер. Этот психический факт остается фактом. Контекст, в котором мы его услышали, также остается неизменным. Мы услышали его, когда стояли там или около того, сразу после того, как у нас возникла совершенно определенная мысль. Все это остается неизменным, что бы к этому ни добавлялось. Тем не менее, мы требуем большего, когда мы спрашиваем: «Что это был за звук?», и мы требуем в ответе связи этого звука, которая не имеет ничего общего с серией фактов как таковых, связи с объективным контекстом, который совершенно чужд этой серии фактов.

Это в принципе самоочевидное различие между субъективной фактичностью идей как таковых и чудесным образом всегда требуемой объективной фактичностью, которая часто отклоняется от нее, совершенно неправильно понимается в своем значении широко распространенным сегодня философским течением, так называемым позитивизмом, и таким образом глубокое различие между истиной и фактичностью полностью размывается. Например, один из самых крайних позитивистов, Шуберт фон Зольдерн (15), который хочет объяснить мир как связь данных сознания, говорит: «Насколько что-то мыслится, настолько оно истинно». Истина, однако, не завершена, потому что «каждый вновь добавленный факт, каждый вновь добавленный акт мысли может сделать нынешнюю мыслимость немыслимой». Вряд ли можно представить более полное сочетание ментальной фактичности воображения и эпистемологической фактичности объективного положения вещей. Лишь несколько вопросов должны показать несостоятельность подобных констелляций. Действительно ли новая мысль отменяет предыдущую? Не остается ли предыдущая мысль неизменной, даже если новая мысль должна быть противоположной? А что в нем противоположного? Его содержание? Этого не может быть, ибо его содержание так же реально в свое время, как и содержание первой мысли в то время. Ни одно из них не отменяет другого. Но если бы актуальность и истинность были одним и тем же, то либо моя новая мысль должна была бы полностью аннулировать старую, т.е. я не мог бы больше думать старую мысль в силу новой; либо обе мысли оставались бы истинными рядом. То, что я могу снова думать прежнюю мысль, хотя и сознаю ее ложность, доказывает, конечно, что на вопрос об истине нельзя ответить, указывая на фактичность мысли, что здесь открывается проблема, которую, как бы она ни была замечательна, следует держать в узде и не размывать. Тот, кто закрывает книгу над загадкой, не разгадал ее тем самым; и даже если мы не попытаемся решить последнюю и здесь, мы, по крайней мере, подготовили ее решение, установив и осветив загадку.

Даже Лаас, вероятно, один из самых осмотрительных философов-позитивистов, не в состоянии ясно понять эту идею. Он говорит (6): «Самым реальным для каждого индивида была и остается прочно обоснованная, самоочевидная фактичность того, что присутствует в сознании в каждый момент времени». Мы должны спросить, что означает «самое реальное». Означает ли оно тот факт, что настоящее содержание действительно и безусловно является настоящим содержанием? Тогда это утверждение – простая тавтология. Ни одна теория не станет отрицать, что нынешние идеи в моей психике являются самыми реальными вещами в ней. Но Лаас имеет в виду совсем не это, ибо он добавляет: «В зрелой жизни, безусловно, всегда существует едва еще распадающаяся цепочка чистых фактов и ассоциативных, а также апперцептивных воспоминаний, фантазий и категорий (продуктов развития, выросших из фактов и потребностей): Все это зажато в частично данной, частично воображаемой оппозиции Я и не-Я». Таким образом, согласно Лаасу, в «самом настоящем» лежит связь настоящего содержания с содержанием других моментов жизни. Но какими должны быть эти содержания, чтобы содержать то, что является наиболее реальным, что мы называем истинным, – вот в чем вопрос. Лаас своим списком полностью затушевал этот вопрос.

Несколько примеров могут показать, насколько простая фактичность актов сознания отличается от истины. Если я пропускаю через свое сознание череду мыслей, которые представляют себе какое-то событие, произошедшее ранее, то эта череда мыслей, несомненно, реальна, а значит, согласно определению Лааса, является чем-то очень реальным. Однако, как правило, мы не спрашиваем об этой реальности, мы даже не думаем о ней, когда спрашиваем об истинности ряда мыслей, о которых идет речь. Скорее, сознательно или бессознательно, мы вообще отворачиваемся от нее и направляем свой взгляд на совершенно иную ее реальность, которая полностью выходит за рамки ее характера как наличного ряда идей. Ибо мы спрашиваем, действительно ли его – по общему признанию, настоящее – содержание делает прошлое событие воображаемым, на которое оно направлено, воображает ли оно то же самое, что произошло в действительности, когда оно присутствовало. И если, к примеру, мы относим два или более разделенных во времени представления к одному и тому же свету, то, когда мы объявляем эти представления истинными, мы вовсе не имеем в виду тот факт, что мы несколько раз испытывали одни и те же световые ощущения или представления, и что более поздние акты несли в себе мысль об одном и том же предмете. Напротив, мы убеждены, что они справедливо относятся к одному и тому же предмету. Напротив, мы убеждены, что они справедливо относятся к одному и тому же предмету. Мы объявляем ложной мысль того, кто читает обменянные книги и всегда думает, что у него в руках одна и та же книга, хотя его мысль, согласно психическому процессу, ничем не отличается от той, благодаря которой мы правильно представляем себе один и тот же свет. Если мы все же скажем, что мы мыслим истинное здесь, ложное там, то на этот вопрос нельзя ответить, исходя из фактичности психического содержания. Напротив, он полностью выходит за пределы этой фактичности, не просто игнорирует психическое воображение, но заявляет, что то, что таким образом воображается, было бы действительным, даже если бы оно вообще не воображалось. Таким образом, более раннее событие было бы и оставалось актуальным, даже если бы оно никогда не воображалось сознанием. Сознание, таким образом, противопоставляет субъективную фактичность воображения объективной фактичности бытия или события, которая никак не обусловлена первой, но должна обусловить вторую, если хочет называться истинной. Таким образом, отношения субъективного воображения истинны не сами по себе, а только в силу представленной таким образом объективной фактичности.

Однако это последнее, и это необходимо подчеркнуть, никогда не содержится в настоящем представлении как таковом. Когда я представляю себе одну из своих прежних мыслей, она не присутствует как таковая и никогда не может стать таковой. Нынешнее сознание выходит за пределы себя и своего нынешнего содержания, делая объектом нынешней мысли то, что было вчера. И если я воспринимаю свет, который я только что воспринял, и который продолжал существовать, пока мои мысли не были заняты им, и, возможно, даже не могли получить никакого восприятия его, то я выхожу не только за пределы моего настоящего, но и за пределы всего моего субъективного сознания, объявляя истинной мысль, объект которой, согласно утверждению этой мысли, даже не мог быть в моем сознании.

Это посягательство субъективно актуального воображения на ряд объектов, который реально воображается как независимый от первого, можно теперь назвать непостижимым, можно назвать чудом, можно – чего мы не делаем – отчаяться разрешить эту загадку: в любом случае не следует делать одного; не следует стремиться устранить загадку из мира путем ее упущения и отрицания. Особенно когда занимаешься философией фактов, нужно прежде всего признать тот смущающий факт, что вопрос истины лежит не в субъективной фактичности как таковой, не в возможной трансцендентальной фактичности как таковой, а во всеохватывающем отношении субъективного воображения к фактичности, лежащей за ее пределами. Мы должны осознать, что эта мысль господствует над нами повсюду как в обычной жизни, так и в науке, что отношение к объекту никак не может быть разрешено в субъективную фактичность воображения и оппозицию Я и не-Я в нем, и что отрицание этого обстоятельства означает более чем протагоровское отречение от всякой истины.

Но этот выход за пределы настоящего и чисто индивидуального к чему-то всеобщему, «истинному» происходит в психике, можно как угодно объяснять этот выход за пределы, как и само истинное. Именно индивидуальное воображение выходит за пределы самого себя и своего нынешнего содержания. «Я», как уже неоднократно говорилось, чувствует себя зажатым и встревоженным, когда не может найти объективно истинную связь; его охватывает беспокойство, когда в противоречии он понимает, что ссылался неправильно. Мы чувствуем желание изменить наши ассоциации идей и хотим, чтобы они были соответствующим образом связаны с объективным требованием. Тогда возникает вопрос, что может заставить наше эго выдвинуть такое требование или подчиниться такому требованию, предъявленному самому себе.

Этот вопрос заставляет нас рассмотреть эго, этот самый известный и в то же время самый загадочный из фактов сознания, с нескольких сторон.

Связность нашего сознания, или единство сознания, имеет совершенно разный вид, в зависимости от того, с какой точки зрения его рассматривать. Как лес, при поверхностном рассмотрении, можно считать просто группой деревьев, стоящих вместе, а при рефлексии – множеством органических образований, черпающих питание из одной и той же связной почвы; так и сознание можно рассматривать, с одной стороны, как ряд психических явлений, с другой – как цепь сознаний, удерживаемых вместе единством непрерывной связи, то есть как обладателя закономерно упорядоченного объективного мира идей.

С первой из этих точек зрения мы видим не что иное, как постоянную череду отдельных идей, неразрывно связанных со взвешиванием и сгущением чувств и стремлений различного рода. Некоторые из этих идей вообще не имеют видимой связи, другие образуют группы и связи, подобно ветвям и сучьям дерева, действительно, некоторые, собранные вместе, представляют образ красочного, разнообразного мира, некоторые – систематически упорядоченную цепь, другие – причудливое переплетение произвольных связей других цепей мыслей и образов идей. Эти группы меняются, как картинки в калейдоскопе; связи расширяются и сужаются, соединяются и разъединяются, меняют свой порядок в самых разных направлениях. Да, целые ряды и группы исчезают, как бы освобождая место для других, которые выстраиваются на их месте.

При таком рассмотрении игра явлений сознания напоминает игру волн, которые следуют друг за другом, пересекаются и переплетаются, усиливаются и ослабевают, иногда более высокие и четко разделенные, иногда более незаметные и запутанные, танцующие на поверхности водоема. И сам дух, эго, сознание есть не что иное, как постоянная взаимосвязь явлений на поверхности темного, неведомого потока воды.

Картина сознания совершенно иная, когда мы смотрим на игру идей со стороны, как описано выше, но когда мы смотрим на постоянную живую связь, которая связывает все эти идеи вместе. Правда, отсюда мы также видим тот поток идей, которые проносятся друг за другом и в смятении. Но здесь мы сталкиваемся с моментом, который не встречается подобным образом ни в одном внешнем предмете: с тем, что в каждый момент живое настоящее сознание обращается к предшествующим представлениям, рассматривает их как свои собственные и таким образом объединяет в единство прежнюю и настоящую живость. Именно настоящее сознание устанавливает это единство, и в тот момент, когда оно его устанавливает, оно также уже принадлежит прошлому. Это изначальное, непостижимое сознание, непостижимое, как и само настоящее, которое мы можем представить себе только в отражении прошлого. Вернее, это то сознание, которое, постоянно объективируя свои содержания и связывая их с другими, всегда со-объективирует себя как прошлое, и, с одной стороны, противопоставляет себя как настоящее этому прошлому, а с другой – признает себя единым с ним. Она порождает сознание времени, объединяя непостижимое настоящее. Оно также порождает самосознание. Ведь постоянно обращаясь к прошлым идеям во всех своих фантазиях, оно неявно смотрит на себя в своем прошлом, и ему нужна лишь абстракция, правда, осуществляемая с опозданием и обычно нечетко, чтобы прийти к сознанию себя, к идее «я». Эта идея «Я», таким образом, не просто объект, на который смотрят, и не просто субъект, на который смотрят, а единство субъекта-объекта, порожденное постоянным отношением нынешнего сознания к более раннему живому.

Но «Я» может прийти к этому имплицитно возникающему постоянному отношению к себе в своем более раннем воображении только потому, что у него есть воображения. И эти представления, согласно их содержанию, изначально не относятся к «Я» как к объекту. Отдельное объективное отношение к нему может возникнуть только после появления действительного самосознания. Первоначальное, а затем и преобладающее объектное отношение идет к объектам, которые не мыслятся как лежащие в «Я». Другой объект-мир является постоянным коррелятом субъективного воображения, мира, который, если рассматривать наше воображение только как ментальный акт, находится полностью внутри нас, но который, если рассматривать его как место связи этих ментальных актов, мы воображаем вне себя, и в котором эго, если оно само рассматривается как объект, занимает со всеми своими воображениями лишь исчезающее пространство.

В этом отношении психики к внутренне или внешне объективной фактичности возникает проблема, которая еще ждет своего полного решения, – контраст между рассеянностью и субъективностью самого воображения и законностью того, что таким образом воображается, что не зависит от нашей воли. Некоторые из наших идей, хотя они и принадлежат «Я», как бы полностью отбрасываются как фантазии, ошибки и тому подобное, хотя они не могут быть тем самым выведены из единства «Я». Другие мы считаем истинными, но, тем не менее, воображение происходит в совершенно иных рамках, в совершенно ином порядке, чем то, что таким образом воображается. Зеленый цвет приводит мое сознание к лугу, эта мысль – к тому времени, когда я катался там на коньках с другом, эта – снова к мысли об Америке, куда он отправился в путешествие, и так далее. И во всем этом, в этом воображении, которое ходит туда-сюда, я представляю себе порядок, связь, в которой все эти идеи должны претендовать на свое место, свое время, свою причинную связь абсолютно фиксированным образом, связь, в которой даже наши собственные, совершенно несовпадающие поезда мыслей, да, наши ошибки и фантазии, имеют временное, пространственное и причинно обусловленное место, даже если мы не всегда способны это распознать.

Вопрос о том, откуда у психики берется право называть такую связь с претензией на истинность, является великой загадкой познавательной критики. В любом случае, однако, существует факт, что это происходит, и несомненно, что «Я», с одной стороны, в своем воображении все же субъективно мыслит и как бы производит эту связь, хотя и должно рассматривать ее как лежащую вне его, и что, с другой стороны, оно может утверждать свое личностное единство, только подчиняясь законам этой связи.

В первом отношении ясно, что без индивидуального единства сознания, без нашей способности ссылаться на прошлые представления как на свои собственные, без нашей способности считать их равными или неравными, без нашей способности помнить их прежние отношения, никогда не было бы сознания объективной связи. То, что, наоборот, субъективное единство эго было бы невозможно без объективного, не кажется столь очевидным. И все же это так. Ведь хорошо известно, что человек обращается к объектам раньше, чем к собственному «Я». Отношение к собственным представлениям протекает неявно как бы рядом, и требуется много времени, чтобы оно выросло отдельно в сознание «Я». В том же акте сознания, в котором я говорю, что солнце – то же самое, что светило вчера, я обращаюсь к прошлому сознанию, только ссылаясь на объективное единство «солнце». Заявляя, что оно то же самое, я заявляю, даже если не в отдельном воображении, что я уже представлял его однажды. И если бы я не делал этого и не был вынужден это делать, я бы никогда не возвел последний факт в отдельное сознание, то есть не пришел бы к концепции эго. На мой взгляд, это также является ведущей основной идеей «Опровержения идеализма» Канта. Субъективное единство сознания возможно только при условии некоторого объективного единства.

Но если, с одной стороны, личное единство сознания необходимо для распознавания объектов, а с другой стороны, отношение его к объективному единству необходимо для сохранения личного единства, то здесь показан путь, по которому можно найти мост между объективностью и субъективностью, и дана возможность объяснить тот своеобразный факт, что представления имеют отношение, независимое от их психической связи, направленное к объективному единству, которое стоит, как бы, как фиксированная определенная норма напротив субъективной игры представлений. Это прежде всего, в том, что касается нашей сегодняшней задачи, позволяет объяснить тот факт, что субъективная единица сознания чувствует себя потревоженной противоречиями и побуждается к установлению объективно законной связи. Этой последней задаче и будут посвящены два последних раздела.

Примечания

1) STAUDINGER, Identit?t und Apriori, Vierteljahrsschrift f?r wissenschaftliche Philosophie, 1889; ср. NATORP, Einleitung in die Psychologie nach kritischer Methode, Freiburg 1888, pp. 41f.

2) NATORP, Введение и др. указ. соч.; ср. также, среди прочих, SIGWART, Logik I, стр. 82 и др.

3) Ср. SIGWART, Logik I, pp. 134f. Он называет «противоречием» только то, что мы здесь называем несовместимостью.

4) Таким образом, мы проводим различие, которое хотим еще раз подчеркнуть во избежание недоразумений: 1. между чисто субъективными представлениями (фантазиями, ошибками), 2. логическим, научным процессом, посредством которого мы овладеваем объективным познанием, вернее, психическими законами познания, которые обусловливают этот процесс, 3. результатом этого процесса познания, самим объективным познавательным контекстом. Мы считаем методологически неприемлемым смешивать второе и третье, поскольку это легко вводит в заблуждение.

5) RICHARD von SCHUBERT-SOLDERN, Grundlagen einer Erkenntnistheorie, Leipzig 1884, page 184.

6) ЭРНСТ ЛААС, Идеализм и позитивизм III, страница 137.

LITERATUR – Franz Staudinger, Der Widerspruch in theoretischer und praktischer Bedeutung, Philosophische Monatshefte, Bd. 25, Heidelberg 1889.

Логика Когена чистого познания

Старый учитель неокантианства ГЕРМАНН КОХЕН в Марбурге недавно опубликовал первый том новой работы после долгого перерыва. «System der Philosophie, Erster Teil, Logik der reinen Erkenntnis» (Berlin 1902). За этим последует вторая часть, которая, как сказано в предисловии к первой части, должна принести систематические, фактические и исторические дополнения, а также полемику с современниками из среды людей, занимающихся этим предметом, и научных исследователей. Настоящая первая часть, по сути, содержит почти только споры с исследователями вплоть до Канта. Ее намерение – дать «законы и правила пользования разумом» не только формально, но «во всем его объеме и в его единообразии» и отнести его ко «всем направлениям культуры», но прежде всего к науке.

Эта работа, вероятно, вызовет удивление как у друзей, так и у противников старой методологической школы мысли Когена. Ведь в ней идея, которая раньше была само собой разумеющейся, но которая в некоторых местах рассматривалась почти как quantitе nеgligeable [ничтожное количество – wp], силой выталкивается в исходную точку и центр дискуссии – учение о происхождении чистых понятий; С другой стороны, другая мысль, которая раньше казалась существенной, даже решающей, – учение о фундаментальной ценности и действительности этих понятий – теперь не только выступает в одном ряду с другой точкой зрения, но и практически отодвигается от нее; действительно, создается впечатление, что действительность должна быть установлена и гарантирована только чистым происхождением из идеи. «Только через идею чистое обретает свою методическую ценность». (стр. 6)

С самого начала мы должны признаться, что до сих пор способ преподавания Когена казался нам достойным и значительным по сравнению с другими именно потому, что он мало заботился о происхождении чистых форм и делал главный акцент на том, что он анализировал их в чистой абстракции как необходимые основы научного мышления. Было показано, что в этом отношении они, однако, должны лежать в основе нашего научного опыта a priori, если мы хотим, чтобы он развивался методично и осознанно. Однако основной акцент во втором издании теории опыта Канта (1) был сделан не на том, что элементы науки являются первичными элементами сознания, а наоборот, на том, что «элементы познающего сознания достаточны и необходимы для установления факта науки». Его необходимость как основания и его выполнение «в качестве рычага и ценностного измерителя опыта» было главным критерием. Тот факт, что Коген так безапелляционно ответил на вопрос о происхождении априорного в духе Канта, долгое время вызывал у меня разногласия.

Однако теперь в новой работе ««исток» из идеи выходит на первый план, а именно как волшебный источник, из которого вытекают сокровища знания. Из «идеи» выводится; в небытии, в бесконечно малом, обнаруживается «бытие». Развитие в этом направлении не было совершенно неожиданным после работы над принципом исчисления бесконечно малых. Тем не менее, новая работа меня поразила. Вся исходная точка знакомой ему методологии оказалась здесь измененной. Вместо того, чтобы цепляться за опыт и отталкиваться от него, это называлось цепляться за идею и от нее идти к науке. То, что всегда казалось мне ошибкой у Канта, стало центром системы.

Наша позиция по отношению к Когену, конечно, должна быть изменена. Прежде всего, мы должны методически сохранить точку зрения Канта, который, несмотря ни на что, начинает с анализа обыденного опыта, чувственного восприятия, ищет в нем конструктивные элементы и, исходя из найденных здесь синтезов, переходит к познанию в подлинном смысле слова. (2) Для нас, как и для Канта, анализ восприятия составляет методологическую основу для поиска априорного.

Затем, однако, мы должны более пристально взглянуть на само это априори. В «Теории опыта» Коген проницательно выделил три значения априори, которые можно кратко описать как априори происхождения, априори основания и априори достоверности. Согласно своему происхождению, априори «дано в разуме», как говорит Кант; согласно своему основанию, оно является составной частью, которая обязательно лежит в основе всех естественных восприятий; согласно своей действительности, оно позволяет делать необходимые и общие выводы математики и математического естествознания.

Что касается двух последних значений, то априори – это научно неопровержимое основание знания. И именно Когену принадлежит неоспоримая заслуга в том, что он особо выделил эти значения apriori и тем самым весьма выдающимся образом способствовал пониманию научных достижений Канта. – В первом значении, однако, apriori несет в себе двусмысленность. То, что оно также является составляющей сознания как элемента познания, самоочевидно; но возникает вопрос, относится ли оно, с одной стороны, только к сознанию, а с другой стороны, является ли оно автохтонным [in situ – wp] порожденным из сознания. Кант ответил на оба вопроса утвердительно, поскольку он не очень тщательно отделял психологический анализ от объективного. Однако тот факт, что априорное является необходимым основанием познания, вовсе не означает, что оно порождается в сознании. Это утверждение, которое Наторп также очень строго формулирует словами о том, что априорные конструкции «вплоть до последних компонентов являются собственными продуктами мысли» (3), по меньшей мере, является преждевременным.

Итак, мы должны оспорить констелляции Когена с двух точек зрения: с точки зрения метода дедукции и с точки зрения значения априори. Для этого мы должны показать, что ошибки Когена проистекают из общего источника, а именно: он не понял самую фундаментальную эпистемологическую проблему, проблему отношения к объекту, в ее остроте, не больше, чем его эмпирические и психологические оппоненты, и не больше, чем Кант.

Прежде чем приступить к решению этой задачи, необходимо, однако, набросать основное содержание работы Когена.

Начиная с «идеи», благодаря которой «чистота» получает свой «методический характер», Коген формулирует (стр. 17) следующие положения: «Мышление логики есть мышление науки». «Вопрос о согласованности наук – это вопрос о согласованности методов». Но поскольку все науки оперируют мышлением, а в некоторых из них оно все еще проявляется неопределенно, то трудность может быть преодолена только в том случае, если мы возьмем за основу науку, в которой мышление определено. «Математическое естествознание оказалось такой наукой». Вот почему Коген берет ее за основу.

Их основные предпосылки заключаются в определенных основных формах мышления – суждениях, в которых возникают определенные основные средства рассматриваемого предмета – категории. Здесь Коген высказал прекрасную мысль, а именно, что деление суждений, которые он, как и Кант, делит на четыре группы по три в каждой, является искусственным и не представляет самостоятельного интереса (стр. 342). Суждения служат только для нахождения категорий, они – «ложе категорий», которых в одном виде суждения может быть несколько, так же как одна и та же категория может встречаться в нескольких видах суждений (стр. 47). «Таким образом, форма суждения вновь становится текучей и поддающейся обработке» (стр. 46), и это необходимо из-за прогресса наук, который всегда порождает новые проблемы и, таким образом, «требует новых предпосылок, новых категорий» (стр. 342f).

Четыре подкласса, на которые делит Коген, он называет законами мышления, математикой, математическим естествознанием и методологией. В них появляются:

1. суждения происхождения, тождества и противоречия;

2. суждения о реальности, большинстве и всеединстве;

3. суждения о субстанции, законе и понятии;

4. суждения о возможности, действительности и необходимости.

В суждениях тождества и противоречия действуют законы мышления формальной логики; но им предшествует в качестве предварительного суждения суждение происхождения, которое уже предваряет суждение реальности, утверждая происхождение чего-то из ничего, в контексте которого должен утверждать себя принцип непрерывности.

В суждении о реальности это происхождение чего-то из ничего называется принципом исчисления бесконечно малых. «Пусть основание конечного будет бесконечно малым». Здесь конечное имеет свое начало (стр. 114), свою реальность, основанием которой является категория числа.

Однако, как ни странно, это число должно сначала превратиться в большинство путем «сложения» с помощью категории времени, которую Коген, как и пространство, превращает из формы восприятия в форму мышления. Его основной областью является будущее, из которого он, так сказать, догоняет прошлое; настоящее же приводится в отношение к совместному бытию, к пространству.

Это происходит в суждении всеединства, которое называется завершением бесконечного ряда. Всеединство порождает содержание; внутреннее, содержание – это пространство, определение которого есть совместное бытие. Интегральное исчисление представляет свое определение как цель.

Субстанция, хотя и является научной категорией, сначала представляется математически. Это х в уравнении (стр. 190). Но если заменить x на y, то изменение, которое в геометрии превращается в движение, становится отношением пространства и времени, которое снимает их сосуществование. Теперь субстанция – это категория сохранения в движении. Эти категории взаимопроникают друг в друга, на них основывается содержание (стр. 201) и, кроме того, материя.

Как в последующем суждении закон, причинность, сила, функция развиваются во взаимной зависимости, а «субстанция в движении» называется «проблемой естествознания», мы должны, как заходящие слишком далеко, пропустить. Точно так же мы можем лишь намекнуть, что в следующем суждении рассматривается единство объекта, проблема жизни и ее единства и прежде всего развивается идея системы: «Категория понятия становится категорией объекта, а новое единство требует категории системы. Система природы становится реальной проблемой понятия. Здесь появляются категории личности и цели – вечный вопросительный знак совести. Здесь нет завершения тотальности. (стр. 326)

С помощью этого суждения мы полностью вышли за рамки математического суждения. Предметом стала естественная наука в целом, а не только математическая наука. Но в природе, к которой относится эта наука, есть фактор, который, кажется, насмехается над всей чистой теорией, – фактор ощущения; и мышление теряет свой научный характер, если не может овладеть им» (стр. 346). Вот для чего нужны критические категории.

В суждении о возможности необходимо сначала отличить смутную возможность мысли от возможности, основанной на контексте, к которой затем присоединяется третья основная функция возможности – гипотеза. «Это возможно» означает: это делает возможным новое познание. В действительности сенсация затем подходит со своими утверждениями. Но даже если Коген признает это, даже подчеркивает однажды, что для Дарвина цвет иногда является отличительным признаком (тем самым, тем не менее, «средством познания»), это средство познания не является чистым. (Содержание ощущений никогда не может быть резко абстрагировано, независимо от причины). Но мы имеем дело только с чистым познанием. Для этого ощущение становится чистым только тогда, когда оно осмысляется как движение (колебание) и выражается в величинах. «Абстрактное бытие лишь придает ценность конкретному». – Наконец, в суждении о необходимости понятие необходимости умозаключения противопоставляется другому понятию необходимого вывода из основания. «Необходимость – это ведущее понятие исследования в рамках науки, образованное причинностью функции» (стр. 446), «необходимость доказательства» (стр. 451), связи в доказательстве.

Это соединение мыслей, благодаря которому пропозиция впервые становится языком, содержится в трех формах умозаключения, в которых соединение общего и частного происходит через частное, средний термин. Категорический вывод представляет нам общий образ и модель умозаключения; он служит основой для гипотетического вывода, содержащего дедукцию, синтез математического естествознания, и для дизъюнктивного вывода, образующего систематику. Исключение (или – или) в последнем является лишь средством для достижения объединения элементов.

В конце, помимо повторного сильного акцента на исходной идее, выдвигается мысль о том, что наука в своем темном порыве не всегда осознавала правильный путь, но тем не менее существенно изменила его. Задача логики – сделать его осознанным.

С последним мы полностью согласны. Ибо только тогда, когда оно осознано, оно может вновь стать плодотворным для науки. А о том, что люди точных наук это чувствуют, можно судить по тому, что они все чаще обращаются к философским проблемам, чтобы получить отсюда ясность в отношении своих конечных базовых предпосылок. Философия может гарантировать эту ясность только тогда, когда она сама закрепится на безусловно надежных основаниях. Книга Когена во многом способствовала этому в деталях; в целом, однако, мы должны, к сожалению, отвергнуть такое утверждение. Нам придется показать, как, особенно в начале, он смешивает логические и психологические элементы и как мало он уже здесь занимается основным вопросом философии – отношением к объекту. В последующих рассуждениях мы часто попадаем на более твердую почву; и даже если манера изложения представляет довольно необычные трудности для понимания, даже если некоторые вещи становятся понятными только в другом месте, чем там, где они рассматриваются, и даже если, наконец, некоторые детали не поддаются моему пониманию даже после повторного чтения, основная идея в дальнейшем становится все яснее и яснее. Например, страницы 341—348, которые читатель должен прочитать до введения, дают больше ясности, чем длинные предыдущие рассуждения. То, что затем говорится о критических категориях и заключительной процедуре, кажется, дает нам много хороших подсказок.

Но сегодня мы обречены больше критиковать, чем одобрительно объяснять. Ибо целое действительнее индивидуального. Поэтому мы также критически оставляем в стороне несущественные индивидуальные вопросы, например, как «присутствие» приходит к «пространству», как индивид может стать чистой категорией, почему соотношение средства-цели вызывает такие возражения. «Мы хотим перейти к главному вопросу и здесь сначала изложим концепцию чистого познания, насколько мы можем идти от Когена, изложим также различия критического и эмпирического, а также психологического метода, а затем подойдем к критике его основных установок.

На вопрос, что такое чистое познание, Коген отвечает: «Научное мышление». (стр. 17) Таким образом, не конкретные объекты наук, а способы и основания, методы их мышления сами должны стать объектом нового исследования. Олицетворением средств и методов», устанавливающих объективность познания, можно сказать, следуя книге Кохена «Теория опыта Канта» (2-е изд., с. 142), является чистое познание.

Это осознание является абстрактным. Коген также часто использует это слово в своей новой книге. Но когда мы говорим «абстрактный», это неумолимо вызывает вопрос: абстрагированный от чего? Процесс, посредством которого разум производит эти чистые средства познания, заключается в абстрагировании их от чего-то. От чего-то! Что это такое? Где находится этот предмет?

Но мы можем, пожалуй, ненадолго отложить этот вопрос на второй план и, пусть даже с опаской, что без ответа на него у нас нет фундамента, задать другой вопрос: Абстрагироваться от чего? Коген отвечает: Для конституирования науки. И до тех пор, пока и постольку, пока рассматривается только этот вопрос, мы продолжаем стоять на его стороне.

Мы делаем это по отношению к эмпиризму, независимо от того, берется ли он за открытие априорных форм индуктивным или генетическим путем. Генетическое объяснение и индукция выполняют свои важные задачи только после того, как заложен или хотя бы предположен критический фундамент. Они бессильны перед самим этим фундаментом и, сами того не замечая, уже оперируют теми абстракция

ми, которые, как они утверждают, хотят найти первыми. Джон Стюарт Милл сказал: «Тот, кто решает великий вопрос, почему в единичных случаях достаточно одного примера для полной индукции, а в других мириадах совпадающих случаев „делается столь малый шаг к установлению общего суждения“, понимает в философии логики больше, чем первый мудрец древности». (4) Таким образом, он показал несостоятельность эмпиризма в этой области, а также свое невежество в отношении человека, который уже давно решил эту задачу по существу. Конечно же, именно Коген впервые убедительно показал нам значение Канта. И это должно остаться для него незабвенным.

Но тогда мы полностью на стороне Когена в вопросе о взаимоотношениях между психологией и эпистемологией. Сказать, что он полностью на его стороне, значит сказать здесь слишком много. Здесь мы утверждаем, что он сам не знал, как провести решающую точку зрения, которую он так ясно понял по существу, так же ясно, как и сам Кант.

Фундаментальное различие, насколько его признал Коген, заключается не в материале, а в точке зрения. «Мышление как познание действительно является (стр. 21) процессом сознания», то есть процессом психологического рода, но критика познания не обязана рассматривать его как таковое. Предметом рассмотрения является не психика, в которой все наши идеи собраны вместе и определенным образом связаны. Предметом является, скорее, в целом целевая точка, по отношению к которой наше мышление претендует на вынесение обоснованных суждений. «От остроты точки зрения зависит утверждение независимости обоих путей чисто и уверенно».

Здесь дело обстоит точно так же, как, например, в физических или химических экспериментах, где, тем не менее, также различают объективные условия соединения, которое должно обязательно дать результат, и субъективную правильность и определенность эксперимента: Правильный эксперимент, конечно, в конечном счете должен совпадать с объективно необходимым ходом. Но именно последний дает основание для первого, а не наоборот.

В другом отношении, конечно, психическая деятельность является такой же предпосылкой и основой логики, как эксперимент является предпосылкой и основой открытия новых методов в физике и химии. Но как химику или физику не придет в голову выводить доказательства объективной обоснованности нового метода из этих экспериментов и испытаний как таковых, а только из связи самих процессов с результатом, так и в деятельности души не следует видеть ничего, кроме предпосылки для операции, но не следует стремиться выводить из нее объективную обоснованность основных методологических предпосылок.

В той мере, в какой Коген придерживается этих принципов, мы остаемся его приверженцами. Но именно по этой причине мы с сожалением вынуждены констатировать: Сегодня он придерживается их менее строго, чем в прошлом. Если и тогда он несколько рано и, как нам кажется сейчас, радикально перешел от обыденного опыта, с которого начинает Кант, к опыту научному, то теперь он полностью оторвался от него. Все должно быть найдено в мышлении как таковом. Даже если он однажды указывает на то, что субстанция мышления не является исходной субстанцией сознания, Коген это ясно видит. Но он не видит, что содержание понятия как такового также является чисто психологическим. Из содержания понятия как такового нельзя вывести никакой характеристики его права на научную обоснованность. Эта обоснованность состоит только в отношении этого содержания к чему-то, что им не является, по крайней мере, не является содержанием данного понятия. Это неразличение, о котором более подробно будет сказано далее, уже приводит Канта к смешению объективной и психологической точек зрения. Примером этого может служить тот факт, что Кант смешивает совершенно разные вопросы о том, является ли средство познания «вообще и обязательно» действительным для объектов и имеет ли оно «свое место в разуме», т.е. психологически.

Здесь, однако, Коген полностью следует примеру Канта. На странице 28 находится эпистемологическое предложение: «Мышление должно открыть бытие», а на странице 49 – метафизико-психологическое предложение: «Мышление создает основания бытия». На странице 67f эти два предложения написаны как синонимы: «Только само мышление может произвести то, что можно считать бытием» и: «Только то можно считать данным мышлению, что оно само способно открыть». Там точка зрения психологическая, здесь – объективная.

Сам Коген (стр. 49) чувствует парадокс, заключающийся в требовании, чтобы мышление производило свою собственную субстанцию, и пытается устранить его, указывая на то, что субстанция мышления не является исходной субстанцией сознания. На это можно было бы ответить, что тогда то, что производится в мышлении, было бы все-таки «первоначальной материей», поскольку она не должна быть взята из другой первоначальной материи. Но главное, что Коген замечает только этот фактический парадокс, но не то, что здесь также имеет место методическое смещение точки зрения. Когда говорят, что мышление производит свою субстанцию, то, как бы ни трактовать «производство», речь идет только о деятельности души, но никак не о вопросе о том, что означает содержание мышления как основание и вывод для предмета. Психологическая, даже психолого-метафизическая точка зрения переросла эпистемологическую.

Отношение к предмету, это фактически единственная критическая точка зрения. Вопрос: какие компоненты необходимы для того, чтобы можно было назвать что-то предметом, является основным критическим вопросом. Я все еще помню свет, который придал ему в то время, в частности, Коген, когда он подчеркнул: нас совершенно не волнует, является ли это врожденным или нет. «То, что нам необходимо для создания синтетического единства, эти необходимые части конструкции мы называем априорными»(5) Это было искупительное слово; все остальное казалось неважным. Решение должно было заключаться в том, чтобы проработать эту, единственно возможную критическую точку зрения, до ее логического завершения.

Но теперь, в случае с Когеном, второстепенный вопрос выдвинулся в качестве основного, а прежний основной вопрос, на который хотя бы намекалось в вышеприведенных словах, почти забыт. Психологический момент приобретает фундаментальное значение, отношение к предмету становится размытым.

Это очевидно уже при рассмотрении Когеном формально-логических элементов, тождества и противоречия. Если мы спросим, что такое тождество, то, если мы придерживаемся вышеизложенной точки зрения единого отношения к объекту, ответ следует почти сам собой: тождество – это отношение нескольких отдельных содержаний к одному объекту. Являются ли эти содержания одинаковыми или различными, не имеет значения для определения. Моменты: Белый, белый, белый, белый, относящиеся к одной и той же бумаге или к понятию белый, мысли сторона, угол, угол, относящиеся к одному и тому же треугольнику, идеи «Irmins?ule», «Weser?bergang», «Sachsen», относящиеся к Саксонской войне Карла Великого, всегда тождественно связаны по отношению к соответствующему объекту. (6)