– Оль, ну так возвращайся к своему композитору. Я тебя люблю и не хочу мучить жизнью со мной. Ты должна быть счастлива. Возвращайся. А насчет невнимания… уж если на то пошло, то ты тоже, кроме своих несуществующих морщин и посещения тусовок, мало на что обращаешь внимание. А на меня – так в последнюю очередь… – флегматично заметил Масловский.
– Понятно, хочешь поскандалить. Давай, скажи мне, что я жадная стерва…
– Фиг тебе. Смывай свою маску и закажи, пожалуйста, на ужин что-нибудь с мясом из мяса для разнообразия … а я пойду прогуляюсь в парк ненадолго.
– А я вот возьму – и сама приготовлю! – почти выкрикнула Оля.
– Не надо! – Масловский отмахнулся от предложения жены сразу обеими руками. – Если ты приготовишь сама, у меня случится инфаркт, а моё сердце и так не совсем здорово. Так что лучше закажи…
Журналист нацепил кроссовки, накинул куртку и взял зонт. Он планировал дойти до парка героев бессмысленной войны конца настоящей империи[45 - Мемориально-парковый комплекс героев Первой мировой войны; расположен в районе Сокол САО Москвы]. Он вышел из квартиры, твёрдо прошёл все лестничные марши до первого этажа «Генеральского дома»[46 - Дом № 75 на Ленинградском проспекте в Москве; название получил, потому что в нем предоставляли жилье семьям высокопоставленных военных, среди которых 29 героев Советского Союза], твёрдо вышел на улицу, твёрдо пересек двор, твёрдо вышел к автобусной остановке, посмотрел на церковь, оставшуюся от села Всехсвятского, посмотрел направо – там через автобусную площадь находился парк, и твёрдо пошёл налево, в сторону Ленинградского проспекта.
В гастрономе, на углу своего дома, Масловский разжился двумя бутылками среднепаршивого коньяка – искать на уменьшенной копии рынка что-то более изысканное было глупо, да и не нужно. Сергей планировал не побаловать свои эстетские наклонности, а снять стресс. Выйдя из магазина, Масловский нерешительно замер. Пить в одно горло он не привык. Он вообще пил крайне редко. Нужен был компаньон.
Позвать кого-нибудь из коллег? Нее… ну, нафиг… пить с журналистом – последнее дело. Всё опять сойдет на обсуждение политики: баррель, бюджетники, пенсии, иллюзорная оппозиция, злобный карлик на троне… Тьфу, чума на оба ваши дома[47 - Цитата из трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта»]… Он вернулся во двор, посмотрел на стол для забивания козла возле гаражей. Можно было присоединиться к компании дворовых философов… но как-то не сезон. Конец октября, холодно, мокро, грязно… ну, нафиг. Сергей не собирался беседовать о политике, он просто хотел поговорить с кем-нибудь за жизнь. С кем-нибудь понимающим.
Идея пришла во время осмотра окон. В одном из них, в соседней с его собственной квартире, горел свет. Вот туда он и направился, позвякивая стеклотарой в пакете. Поднялся, позвонил в дверь напротив своей и, задрав голову куда-то к потолку, напел.
– Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora… – Масловский увлеченно выводил пассаж и не заметил, как дверь открылась. В проёме стоял смутно знакомый патлатый мужик лет шестидесяти на вид.
– Хмм… здрасьте, а вы кто? – удивлённо спросил Масловскиий.
– Добро пожаловать. Я Лю… Леонид. Что вам быть угодно? – степенно произнес Бетховен.
– Лень, кто там? Опять журналюги? Гони их в шею… – внутри квартиры раздался голос Кенара, а через несколько секунд возник и он сам.
– О, Серёга, привет, заходи, – радостно прокричал Кенаренко.
– Борь, я, наверное, не вовремя. Это кто? – почему-то шёпотом спросил Масловский.
– Да ладно, расслабься. Это мой новый секретарь-директор Леонид. Я тоже первые пару дней шарахался, а потом привык. Он наш человек. Музыкант в смысле. Он вместо Милки. Она удрала, а его мне подсунула вместо себя. Я сначала и не понял ничего. А сейчас нормально уже.
– Слушай, я пойду. Я думал посидеть, за жизнь поговорить. А ты не один…
– Ничего, он нам не помешает. Мне иногда кажется, что он вчера только выполз из вечной мерзлоты. Дикий в общем. Но дело знает. – Кенар и Масловский зашли на кухню. Бетховен чопорно сидел на краешке стула.
– Лёнь, третьим будешь? – пока Бетховен соображал, что от него требуется, Кенар уже шерстил по кухонным шкафам на предмет стаканов.
Стаканы возникли на столе, карамельного цвета жидкость была разлита, и первый глоток не обжёг, но согрел горло. На удивление, коньяк из гастронома оказался даже приятным на вкус.
Застольная.
Певец, журналист
Оперный певец Борис Кенаренко был любим и популярен и на Родине, и за её пределами. Он не имел недостатка в финансах и многих других возможностях, однако никак не мог вписаться в российский шоу-бизнес. Причин было сразу две: Кенар за свои сорок семь так и не поймал звезду и был абсолютно неприхотлив по жизни.
На гастролях весь райдер оперной знаменитости состоял из нескольких литров самой обычной воды – главное, чтоб хлоркой не воняла, ортопедического матраса, бутылки просто нормального, а не элитного коньяка и отсутствия в номере крыс и тараканов. Ему было абсолютно плевать на количество звезд отеля, наличие или отсутствие в номере роз и омаров, и прочие признаки, характерные для особей, которых принято называть «звёздами».
Для жизни вне гастролей он мог бы приобрести себе жилье в любом очаровательном городке старушки-Европы, на теплом острове или в самых что ни на есть Соединенных штатах оф Америка, но… был сентиментален и любил Москву, поэтому купил четырёхкомнатные апартаменты в генеральском доме на Ленинградском проспекте семь лет назад в начале декабря… Ни фига не элитарный выбор. Просто так захотелось. В день, когда ему привезли очередную порцию мебели для нового жилья, он познакомился с Масловским.
Грузчики из мебельного суперпупермаркета на северной границе Москвы с одноименной областью оперой не интересовались, посему и не опознали в клиенте мировую звезду. Зато они очень интересовались чаевыми и успеть на остальные заказы. Поэтому, когда время до следующей доставки стало поджимать, они просто выгрузили возле подъезда остатки покупки Кенара, обматерили его и уехали. Качественному сервису их явно не учили.
Дело было вечером, делать было нечего… две пачки конструктора «Собери шкаф» в фабричной упаковке лежали в снежно-грязной жиже. Судя по тому, как гнулись под такими же коробками профессора погрузочно-разгрузочных наук, поднять упаковку в одиночку не представлялось возможным, а занести на пятый этаж тем более. Звать на помощь местную алкоту не имело смысла. Нести пришлось бы ещё и их.
Кенар был крепким мужиком – не смотри, что солист оперы, поэтому решил попробовать. Он докурил сигарету, выкинул окурок, поднял верхнюю пачку досок с одной стороны, крякнул, понял, что после такого грыжа, заработанная ещё в армейской казарме, будет мстить долго, и бросил коробку. Целлофановая упаковка заскользила, и груз улёгся аккурат на ногу драматическому баритону. Раздалась звучная матерная ария…
– Ты чего выражаешься? Тут дети ходят. – Кенар оглянулся. У него за спиной стоял крупный мужчина примерно его возраста с мальчиком лет пяти. – Что у тебя тут? Помочь, может? – Масловский к тому моменту вторую неделю сидел на больничном и бесился от скуки. Тогда, семь лет назад журналист Сергей Масловский был уже дико известен и популярен у аудитории российского телевидения, но ещё не брезговал пользоваться общественным транспортом, потому что «так быстрее». Вот под гребанным бестолковым монорельсом возле телецентра две недели назад его и отоварили два торчка.
Нет, если по гамбургскому счету, то правильнее сказать, что журналист обезопасил общество от двух наркоманов. Сам Масловский почти не пострадал – руки-ноги-рёбра целы, колотых-резаных ран тоже не имеется. Но один из поганцев организовал ему лёгкое сотрясение мозга, а другой сломал рабочий инструмент – нос. Ведущий центрального телеканала со сломанным носом в прямом эфире – это фантастика! Поэтому, Сергей чуть ли не первый раз в жизни сидел дома на принудительном больничном и постоянно общался с сыном Гришей.
– Извини. Меня Борис зовут. Поможешь? – Кенар, наконец, смог восстановить навык связной речи без мата. – Буду благодарен.
– Сергей, – мужчины обменялись рукопожатием, – Гриша, сын. Гриш, иди домой, скажи матери, что я через час приду.
Гриша зашёл в подъезд – дверь всё ещё была зафиксирована открытой. Кенар и Масловский подхватились с двух сторон и поволокли первую коробку на пятый этаж. Когда вторая коробка заняла своё место в одной из комнат недавно купленной квартиры, мужики, тяжело дыша, сели на кухне.
– А я вот, напротив живу, – махнул Сергей рукой в направлении двери. – Давай заново знакомиться. Я Сергей Масловский, телеведущий, программа «Без политики». Временно на больничном.
– … – удивление Кенара было написано на его лице.
– Знаю, что не похож – с хулиганами подрался. Придётся поверить на слово. Твоя очередь.
– Борис Кенаренко, оперный певец, драматический баритон. Друзья зовут Кенар. Петь не буду, ибо громко – соседи не оценят. А пить буду. – Кенар разлил по бокалам коньяк. – За знакомство. Но много нельзя – голос надо беречь.
– Ну, тебе нельзя, а мне можно, – сказал Масловский и, подняв бокал с янтарной жидкостью, напел негромко, но неожиданно красиво и точно, – Libiamo, libiamo ne’lieti calici che la bellezza infiora…
Так началась не очень активная, но крепкая мужская дружба. Без рыбалок, бань и баб, зато с долгими разговорами под стакан. Кенар редко бывал в Москве, Масловский командовал передним краем службы информации центрального телеканала. Но когда удавалось пересечься, обязательно случался приятный вечер, после которого обоим становилось легче и спокойнее. А первая строка «Застольной»[48 - Дуэт из второй части первого акта оперы «Травиата» Дж. Верди, 1852 г., более известный как Libiamo, libiamo ni’ lieti callici] из «Травиаты» стала сигналом к душевным посиделкам.
Сегодня их дуэт был разбавлен до трио непонятным персонажем. Нет, Леонид не читал нотаций по поводу пьянства и сам весьма активно закладывал за воротник, но было в нем что-то странное, и Масловский искоса подглядывал за ним и всё пытался вспомнить, на кого же он похож.
Что с ним не так?
Посланники
В это же время в квартире Масловского Ольга по телефону жаловалась подруге на мужа.
– Как он посмел, неблагодарный! – кричала она по громкой связи. – Я! Решила! Сама! Приготовить! Ему! Ужин! Я не делала этого пять лет! А он недоволен. Он не ценит моего труда!
Подруга угукала и агакала в трубку, но не комментировала «ужасного, недопустимого» поведения известного журналиста, ибо не понимала всей глубины ужаса.
А бывшие когда-то Папа Римский и пьющий писатель продолжали изучать квартиру подопечного и наблюдать за женой журналиста. В этом нет ничего удивительного. Любой посланник по собственному желанию может быть видимым или невидимым, читать мысли подопечного, находясь рядом с ним, и проходить сквозь стены. Единственное, чем посланник может выдать свое присутствие, оставаясь невидимым, так это что-нибудь уронить или стукнуть предметом о предмет. Именно это и произошло.
Главная проблема посланника, особенно начинающего, – неумение оценивать расстояние. Вот и Войтыла, ставя на место фотографию в рамке, не рассчитал и поставил её мимо стола. Рамка упала. В пустой квартире сама собой упала рамка! Ольга отвлеклась от разговора на шум, но стол был вне зоны осмотра, поэтому она мирно продолжила ябедничать.
– Кароль, аккуратнее, – прошипел Довлатов, – если эта овца пойдет искать, что тут упало, она может нас увидеть.
– Серж, мы же становимся видимыми и невидимыми только по собственному желанию. Как она нас увидит? Я ещё чего-то не знаю?
– Да вроде я всё рассказывал. Хотя, нет… Ну смотрите, в принципе да, каждый из нас может стать видимым, если сам захочет этого. Но в невидимом состоянии мы уязвимы. Вот, к примеру, если эта… жена вдруг сейчас вспомнит, например, вот об этой давно засохшей герани, – писатель ткнул пальцем в направлении трупика цветка, – и решит её побрызгать и нечаянно попадет брызгами на вас или на меня, то мы станем видимыми, в тех местах, куда попадут капли. Если нас польют из ведра, то проявится сразу большая поверхность. Если вы решите принять душ, то у того, кто это увидит, случится инфаркт. Под дождь лучше не попадать вовсе – проще сразу быть видимым. А вот…
Довлатов разглагольствовал бы и дальше, но тут завибрировала подвеска у него на груди.
– Ну какого чёрта! Я только во вкус вошёл, – он методично пересматривал очередной альбом с фотографиями, – ой… это я не того хотел сказать…
– Серж, хватит уже, будь собой. Что там?
– Да Амадеус на помощь зовёт, требует, чтобы мы все срочно прибыли на бульвар какого-то адмирала Руднева, дом десять. Говорит, нужна помощь…
– Нужна так нужна, полетели…
– Так вот, я не всё сказал. Если мы становимся видимыми не по собственному желанию, а из-за чьего-то воздействия, то самостоятельно стать невидимыми не можем ни пока нас поливают, ни после, до тех пор, пока не высохнем…
– Боже, сколько сложностей… – уныло вздохнул Папа Римский, – а так всё хорошо начиналось…
Истина в гладкой рифме.
Поэт
А в квартире напротив приятный вечер был в самом разгаре – вторая бутылка гастрономовского коньяка подходила к исчерпывающей пустоте. Впрочем, собутыльники не были сильно пьяны, скорее расслаблены и умиротворены. Кенар курил в нирване. Тут произошло нечто. Масловский был готов поклясться собственным отсутствующим почти здоровьем, что на груди у Леонида завибрировал необычный медальон, после чего этот самый Леонид что-то буркнул себе под нос – что-то вроде про мать Моцарта – и в ту же секунду исчез, растворился в пространстве, а через пять секунд хлопнула входная дверь.
Кенар и Масловский посмотрели друг на друга, на пустое место за столом, ещё раз друг на друга и… решили, что странный Леонид просто очень быстро передвигается, а у них заторможенное восприятие от выпитого. Так думать было значительно проще, чем искать объяснения случившемуся.
А Бетховен тем временем летел на другой конец Москвы и громко ругался на трех языках – настолько его вывел из себя Моцарт со своим сигналом о помощи. Знал бы Людвигван, для чего его зовут, ругался бы ещё громче.
Сергеича же Амадеус отвлек от самого важного – сна. Глюк в кои-то веки решил провести день дома и заняться творчеством. Такой порыв у него возник после длительной пьяной беседы с новым другом в «Чарке». Во время разговора Глюк постоянно вспоминал ученика Жуковского и Державина не самыми лестными словами, и несколько раз предположил, что «солнце русской поэзии», наверное, в гробу уже обыкалось от таких воспоминаний. Знал бы он, что это самое «солнце» сидит и икает не в мифическом гробу в Святогорском монастыре, а в полуметре от него, Глюка, из-за дикого пойла, которое в «Чарке» подавали под видом пива, он бы сошёл с ума.
Так вот, разговор с Саней натолкнул его на странные размышления: с чего это он так нападает на великого поэта? И ответ оказался неутешительным. Уже ближе к вечеру следующего дня, в тишине своего вполне чистого, но очень аскетичного холостяцкого жилища, Илья честно признался себе, что просто завидует таланту, той самой чертовой гладкой рифме, которая кажется такой простой и примитивной, но которой так трудно добиться.
А до этого откровения поутру Илья Матвеевич Глуковский мучился похмельем. Двойная порция доширака это частично исправила, и после обеда Илья вспомнил, что он революционер, решительно перестал себя жалеть и занялся творчеством. И вот теперь он сидел за столом в своей квартирке в доме двадцать три на малопоэтичной, как по названию, так и по сути, Магнитогорской улице и писал, а Александр Сергеевич невидимый пристроился в той же комнате на невысоком югославском шифоньере образца позднего СССР, и, поскольку в комнате ничего интересного не происходило – Илья писал молча и вслух ничего не зачитывал – начал кемарить. Когда же по сигналу Вольфганг-Амадея завибрировал медальон, он спросонья дернулся, стукнулся головой о потолок – ну да это не страшно, ибо не слышно. Хуже другое, он задел спортивную сумку, которая лежала на шкафу и благополучно упала на пол. Естественно, Пушкину пришлось спешно линять из поэтических чертогов – вдруг Илья окропит его святой водой? За время наблюдения Сергеич успел выяснить, что его подопечный, оказывается, верующий. По крайней мере, изображает из себя такового… И пока Глюк соображал, что оторвало его от работы и, действительно, вспоминал, где бутылка со святой водой, великий русский поэт улетел в Бутово. Когда поэт современности нашёл искомую бутыль, поливать было уже некого и ценные капли были потрачены впустую.
Испытательный срок.
Писатели
Из большого кирпичного дома на улице Космонавтов в сторону Бутово устремился дико хохочущий Чехов.
Утро началось интересно. После тусовки на крыше лианозовской панельки Палыч незначительно омолодился: поменял прикид, сбрил усы и ликвидировал очки, и в своем новом модном виде пришёл в редакцию издательства, в котором печаталась Юлия Борович, устраиваться на работу. Издательство было крупнейшее не только в России, но и в Москве. Он с порога очаровал старшего выпускающего редактора отдела женской детективной прозы – дородную даму профессорского вида и возраста по имени Надежа Викторовна, и был принят в штат издательства.
Писатель осваивался в новой для него обстановке и кокетничал с молодыми редакторшами. Они старались произвести впечатление на нового – и, едва ли, не первого, не считая сантехника Федора и одичалых программистов, – мужчину в своем женском террариуме и активно сливали «свежей голове» сплетни, слухи и домыслы об известных писателях, которые у них издавались. Когда речь зашла о Юле, Палыч обратился в слух.
– Она стала менее интересной, поменяв фамилию на Борович, – с заумным видом проговорила коротко стриженная блондинка в очках.
Чехов изобразил непонимание.
– Антон, Лида хочет сказать, что брак испортил одну из наших самых популярных писательниц. Сейчас её зовут Юлия Борович, она, выйдя замуж, зачем-то фамилию поменяла… – пояснила другая редакторша, отличительным признаком которой были рыжие волосы.
– Зато любовь… – ухмыльнулась шатенка лет сорока. – Видели бы вы эту любовь… Я к ней на прошлой неделе приезжала, приносила отредактированный фрагмент. Так дверь открыло это чучело: треники грязные, футболка в кетчупе, недели три, наверное, не мылся, перегаром несёт… Такое сокровище!
– Злая ты, Евгения Петровна. Потому – и не замужем, – сообщила рыжая.
– А ты, Маруся, молодая и глупая. Да и нафиг такого мужа! – фыркнула Женя. – Это ж пародия ходячая. Я спросить не успела, где Юлия, а оно! заявило мне, что, цитирую, Агата Кристи уперлась за жратвой и, если придет без пива, он её придушит, гадину.
– Какой ужас! – ахнула очкастая Лида. – И почему Дима так испортился? Такой милый был в институте…
– А вы откуда знаете? – поинтересовался Чехов.
– Так я тоже в ЛИТе училась, на три курса позже. Он был милый, вежливый. Правда, особых талантов за ним не числилось. Он в Комсомолке, вроде, работал. А потом рассказы свои опубликовал, с Юлией познакомился, а потом, видимо, этому «Чехову двадцать первого века» снесло крышу…
– Лид, так это Юля сама и виновата, что он в скотину превратился. Его пороть надо было, когда башню снесло, а она жалела, сопли вытирала и фуа-гра кормила. Пока было на что… Наплевать на Диму, ну написал он рассказы свои, может это случайно вышло. А Юля стабильно давала интересные сюжеты и писала легко, а последняя книга – ну такая тягомотина… – озвучила лежащую на поверхности мысль Евгения Петровна.
– Евгения, поверьте на слово, сделать из человека скотину принудительным образом никак невозможно, если сам человек не имеет к этому внутренней предрасположенности, – глубокомысленно изрек Палыч и струхнул – вдруг его сейчас раскусят?
Блондинка Лида, рыжая Маруся и шатенка Евгения Петровна, не мигая, смотрели на Чехова.
– Переведи… – не выдержала Маруся.
– Девочки, ну что же тут непонятного. Мужчина пытается вам сказать, что превратить человека в скотину нельзя так же, как нельзя превратить ломовую лошадь в арабского скакуна. Скотина – она скотина и есть. Она просто какое-то время успешно маскировалась под человека… – Вступила в разговор только что пришедшая Юля. – Добрый день. Принесла второй фрагмент. Готова выслушать и хвалу, и клевету…
– Юлия, знакомьтесь, это наш новый редактор Антон, – пока Лида и Евгения Петровна переваривали сказанное, Маруся снова очнулась первой.
– Приятно познакомиться. – Юля внимательно посмотрела на Палыча. – Имя у вас подходящее. Вы на Чехова похожи…
Палыч несмотря на третью свою миссию, так полностью и не изжил из себя человеческих качеств. Сейчас, например, он взмок и покраснел одновременно. Как?! Как она его раскусила? Может и не раскусила, но подумала. Три часа псу под хвост. Усы брил, линзы искал…
– Ну что вы, – Чехов изобразил смущение, которым хоть как-то можно было оправдать его покрасневшую физиономию, – я всего лишь скромный редактор.
После знакомства рабочий день покатился по обычному маршруту. Евгения и Юлия занялись вычиткой фрагмента. Чехов присоединился к ним. Даже дал пару дельных советов. Мог бы и больше, но не стал нарываться. Когда вычитка была закончена, и Юлия ушла, Чехов, став невидимым, отправился за ней, мысленно внушив всем редакторшам, что он и должен был уйти по каким-то редакционным делам.
Палыч следил за Юлией на улице, прошёлся за ней по магазинам, практически пинком заставил зайти в парфюмерную сеть и потратить деньги на духи себе, а не на пиво Димасику. Потом также принудительно затолкал её в парикмахерскую и надоумил сделать новую прическу.
Когда Юля пришла домой, Чехонте обосновался на подоконнике в большой комнате, которая должна была стать полем битвы – женщина была настроена очень решительно. Она отправила продукты в холодильник, осмотрела гору в раковине, и пошла в комнату.
– Отдыхаешь, трудяга? Работу нашёл? – грозно спросила писательница.
– Юлёк, ну, найду я, найду. – заканючил Борович.
– Почему посуда не вымыта?
– Эээ, я чё, баба что ли, – натурально возмутился Дима, – чтоб посуду мыть?
– Ну уж точно не мужик. Встал и пошёл отсюда.
– К-куда? – удивился Димасик.
