– Ублюдок, – шипит он отцу в лицо. – Только тронь ее!
Тот оскорбленно хмурится. Я встаю на цыпочки, чтобы лучше видеть детали, но изображение мелкое, кабинет огромный и все такое светлое, что стены вдалеке сливаются в сплошное белое полотно.
– Я столько вложил в тебя, щенок, я твою семью спас! Я вырастил вас с Джессом, как отец. Научил всему. А что ты сделал? Позволил себе посягнуть на мою семью!
Несколько секунд они неотрывно смотрят друг на друга. От висящей между ними тишины хочется взвыть, исполосовать ее на кусочки, только чтобы молчание это прекратилось.
– Что в тебе такого особенного, Ник? – шепчет отец. – Ты с самого детства только и занимаешься тем, что доставляешь проблемы. Ведешь себя как отморозок, игнорируешь правила, отказываешь от всего, за что другие готовы глотки рвать, отталкиваешь всех вокруг, а люди все равно к тебе тянутся. – Каждое новое слово он, распаляясь, произносит всё громче. – Я могу понять Джесса – он твой брат. С Кавано и Ридом все тоже предельно ясно. Даже Виола повела себя предсказуемо – не стоило ожидать здравых поступков от глупой девчонки. А вот Тайлер…
– Не смей говорить о нем, – чеканит Ник.
– Почему? – невозмутимо спрашивает отец и, клянусь, улыбается. – Потому что про друзей нельзя иначе? А про лучших из них – тем более?
Ник молча сжимает кулаки – кажется, что руки его трясутся, но не от волнения, а от злости. В голове у меня стучит лишь одна мысль: если он сейчас вырвется, то убьет любого.
– Ты не заслуживал его дружбы. Так же, как не заслуживаешь и Виолу, – сквозь зубы цедит отец. И на этот раз Ник молчит. Он согласен. Я касаюсь монитора пальцами, готовая упасть на колени и умолять его не слушать, потому что знаю правду.
– Это не вам решать. И уж точно не мне.
– Ты так считаешь? – удивленно произносит отец. – Обнулите последние полгода Виолы, – командует он. – Я заберу ее через час и помещу в госпиталь. Заранее предупредите персонал, что потеря памяти – результат несчастного случая.
– Сэр, но все оборудование настроено на Эхо, – возражает доктор. – У нас больше двух десятков парней, которые прямо сейчас ждут загрузки. Лаборатория и так рассчитана лишь на пятерых за раз. Перенастройка займет не меньше суток.
– Тогда загрузите ее с вместе с мистером Лавантом, – обрывает его отец. – Тонуть, так вместе. После процедуры Ника заприте до моего возвращения. Все дневники изъять. Он не заслуживает собственного прошлого. – Глаза Ника в ужасе расширяются. – Может, тогда ты научишься вести себя как подобает солдату.
С неприкрытым отвращением, будто схватил что-то мерзкое, отец наклоняется и достает из сапога Ника нож.
– Твоим родным уже отправлено официальное письмо о гибели, – говорит он, покидая комнату. – Не переживай, ты умер как герой. Честь своих солдат для меня выше личных обид.
Стеклянная дверь с шипением закрывается, выпуская отца и доктора в коридор и оставляя Ника один на один со сказанным.
– Я не буду брать на себя ответственность, – предупреждает Максфилда доктор. Мужчины сцепляются взглядами, и даже сквозь экран можно ощутить, как накаляется атмосфера. – Мы не подключали к Эхо неподготовленных людей. Да и даже не в том дело. Как отца я понимаю вас, но… Фрэнк, она ведь забудет всё.
– Я обещал ее матери позаботиться о ней и ни разу не нарушил обещания. Сейчас за нее решаю я. Это приказ, выполняйте.
От ощущения собственной беспомощности и слабости к горлу подкатывает тошнота. Закрыв глаза, я пытаюсь заставить сердце замедлиться, иначе стук его будет слышен на всю лабораторию. Я догадывалась, что моя амнезия – дело рук отца, – так почему же сейчас из-за его слов я словно разлетелась на осколки? Не могу сдержаться. Внутри все кровоточит. Ведь он же отец…
Столько раз я прогоняла из головы эти мысли, неосознанно оправдывая его действия, – а он этого не заслуживал. Ведь он лишил меня всего.
Заставляю себя прекратить анализировать, потому что, если продолжу, сдержать рвущуюся наружу истерику уже не выйдет. Заталкиваю обиду обратно в грудную клетку – хотя там уже и так нет места от боли, – и накрепко запечатываю.
Отец уходит, а я, не в силах сдвинуться, смотрю на экран, ему вслед, чувствуя, как последняя нить, связывающая меня с этим человеком, натягивается, скрипит и с глухим хлопком обрывается. Он меня не услышит, но я не могу сдержаться и шепчу:
– Но я ведь не вещь…
Замок щелкает – и я понимаю, что не слышала шагов. Закрываю программу. Мониторы гаснут. Скрипит дверная ручка, и я бросаюсь за стоящий справа стеллаж, вжимаюсь за него, притягивая коленки к груди, – хоть бы охранник не стал осматривать помещение!
– Максфилд здесь, – произносит неизвестный голос и цокает языком. – Опять злой как черт.
– Как всегда, приперся не вовремя, – вторит другой.
Свет зажигается – мне недолго остается быть незамеченной. В поисках места, куда бы спрятаться, я верчу головой – и наконец замечаю открытую дверь, похожую на дверь в кладовую. Надеясь, что по ту сторону вместо привычного хлама окажется выход, я на четвереньках подползаю ближе и, стараясь не дышать, заглядываю внутрь.
Лестница. Ну разумеется. Это здание соткано из коридоров и лестниц.
Стараясь не торопиться и ориентируясь по табличкам, я спускаюсь на нужный этаж. Сворачиваю направо, иду минуту, другую. Время не терпит, и ноги сами несут меня вперед. Двери мелькают одинаковыми полотнами, им нет конца, – и я наконец останавливаюсь, понимая, что заблудилась. Делаю два длинных вдоха, стараясь не поддаваться панике. Здесь меня никто не знает. Еще есть время, чтобы найти выход.
И вдруг свет гаснет.
Я застываю на месте. Надежда на спасение, успевшая зажечься внутри, потухает следом за освещением. Глаза не могут привыкнуть к темноте. В коридоре без окон она ощущается безмерной, как Вселенная. Пытаюсь идти, но стены будто сами собой вырастают там, где их совершенно не должно быть. Эти бесконечные коридоры – как моя жизнь, в ее лабиринтах я потерялась, и выхода не найти.
Стараясь сохранять спокойствие, я касаюсь прохладных стен кончиками пальцев. Срабатывает аварийное освещение, разрывая тьму красными мерцающими огоньками. Боже, спасибо! Я подлетаю к табличке с картой эвакуации и понимаю, что забрела слишком далеко. В крыло, допуска в которое у Блэйк нет. Рука сама тянется за ухо – включить наушник. Арти меня убьет. А Шон разровняет землю над моим несчастным трупом. Но выбора нет, поэтому я выдавливаю тихое «Прием».
– Прием, – тут же отзывается Арт. На фоне слышатся шаги – он то ли бежит, ударяя тяжелыми подошвами по бетонному полу, то ли за ним гонятся.
– Мне нужна помощь, – шепотом прошу я.
– Где ты? Все еще в первом блоке?
– В третьем, – мысленно сжавшись, отвечаю я.
– Какого лешего тебя занесло в третий? Это же противоположная сторона комплекса.
– Потом расскажу. Мой пропуск здесь не работает. И свет погас.
– Возвращайся через крышу. Найди любую лестницу и топай наверх, пока не вылезешь наружу. Там сориентируешься, куда бежать.
«О нет, только не через крышу», – едва не вою я. Лодыжка – память о прошлом забеге по крышам – принимается противно ныть, словно подтверждая плохие предчувствия.
– До связи, – бросает напоследок Арт, и его голос растворяется в стуке моих шагов.
В коридоре по-прежнему тишина. Что бы Шон ни задумал, они с Артом явно далеко от меня. Я сворачиваю в первый же попавшийся лестничный пролет и несусь наверх, пока ступеньки не кончаются. Лампочек тут нет, двигаться приходиться на ощупь. Руки машинально тянутся обшаривать стены, и наконец я нащупываю ручку. Хоть бы получилось.
Замок поддается, дверь открывается. Глаза на несколько мгновений слепнут до белизны – от яркого света. Я с силой прищуриваюсь, пытаясь сообразить, куда идти. Сердце бьется на пределе, а нервы натянуты так, что прикоснись – и, как струны, лопнут, ведь на плоской крыше посреди бела дня я как муха на ладони.
Осматриваюсь. Позади меня лес, значит, центральный вход слева. Доберусь до аварийного выхода, спущусь внизи выйду как сотрудник лаборатории, решаю я. И снова бегу. Единственное, что я слышу – мое влажное дыхание и хруст снега под подошвами. Вдох-выдох.
Холодает. Я стараюсь не думать о том, что пальто осталось внизу. Я стараюсь не думать вовсе, но невольно погружаюсь в воспоминания, прочитанные и подсмотренные, мои собственные и принадлежащие парням, теперь уже из этой реальности, жестокой и правдивой. Я вижу отца: взгляд его синих глаз, серьезный и упрямый, говорит мне, что только такое отношение я и заслужила.
Он уходит. Мне пять, и я плачу в подушку, но не жалуюсь маме.
Мне двенадцать. Он высаживает меня у женского пансионата и уезжает. Снова.
Мне двадцать один. Я стою перед монитором, разбитая и разрушенная, но опять вижу лишь его спину – и уже не удивляюсь. «Я отдал свой долг». Вдох-выдох.
Я вижу Тайлера. Бегущего. Прячущегося. Дерущегося. Запутавшегося тринадцатилетнего мальчишку, стоящего с занесенным ножом. «Потому что смерть никого не отпускает просто так». Вдох-выдох.
Я вижу Ника, беспомощно плачущего над гибелью лучшего друга на полу отцовской лаборатории.
– Ви, я не хочу говорить об этом. Все в прошлом. А прошлое стерто. Зачем ты пытаешься воскресить его?
– Потому что прошлое – это часть тебя. А я хочу узнать. Тебя.
– Хочешь узнать, как я стал таким ублюдком?
Вдох-выдох.
И я не хочу этого видеть. И не хочу знать. Поэтому бегу быстрее, пока крыша не кончается. Дергаю за ручку. Захлопываю за собой дверь. Внутри темно и тихо. Слишком тихо. И это хорошо. Так ведь и должно быть.
Но не успевает последняя фраза промелькнуть в голове, как кто-то зажимает мне рот рукой и грубо притискивает к стене. Окружающие предметы расплываются. Последнее, что я замечаю, – силуэт мужчины, горящие огнем глаза и дикую улыбку-оскал. Я пытаюсь закричать, но стремительно проваливаюсь куда-то.
В место, где тепло. И солнечно. Туда, где я не забыла надеть пальто.
Приятная нега растекается по коже, но в какой-то момент мир опрокидывается. Я медленно открываю глаза и понимаю, что никакого тепла и солнца тут нет. Кое-как свожу в фокус окружающие предметы. Вокруг серые бетонные стены. И много света, режущего глаза.
Я пытаюсь пошевелиться, но руки стянуты за спиной. Пол плывет. Транквилизатор дает о себе знать тошнотой и вялостью в ногах. Первым накатывает осознание, что я попалась. Подвела парней – они ведь ни за что меня тут не оставят, полезут за мной. Следом приходит страх – за себя, за них, – леденящий ужас. А потом время на секунду замирает, и я будто слетаю с обрыва на огромной скорости. Потому что чувствую его присутствие раньше, чем поднимаю голову. Уже заранее зная, куда смотреть.
Через толстое стекло в точно такой же комнате сидит Ник.
От одного взгляда на красно-фиолетовую палитру гематом на его лице сжимается желудок. Я не могу отлепить взгляд от заострившихся плеч и коленей, впалых щек и падающей на лицо челки, еще сильнее подчеркивающей худобу. Он поднимает голову, глядит прямо на меня – но не замечает. Даже яростный блеск в его глазах, который невозможно вытравить ни одним известным мне способом, смотрится тускло. Ник устал. И это видно.
Я до боли закусываю щеку, чтобы не дать шанса слезам. За спиной кто-то громко восклицает:
– Ну наконец-то блудная дочь вернулась домой!
Резко поворачиваю голову – и тут же морщусь от боли в шее и головокружения.
Волосы цвета беззвездной ночи. Синие глаза с низкими бровями, слегка нахмуренными, будто он заранее не одобряет ничего, что я могла бы сказать или сделать. И этот командный тон. Колкий взгляд отца проникает в подсознание, ворошит архивы памяти, вытряхивая воспоминания: его рука крепко сжимает мой локоть; пощечина; сворачивающийся ужом страх от одного лишь увиденного на экране телефона слова «Отец». Его присутствие, как и прежде, заставляет цепенеть, но я прикладываю все силы, чтобы сохранить спокойствие. Я больше не та, что была раньше, поэтому отвечаю:
– Неужто тебе не все равно?
– Меня во многом можно обвинить, но точно не в равнодушии, – отвечает он. – Особенно по отношению к тебе. Видишь, даже друг твой здесь, я постарался. Надеюсь, ты рада его видеть?
Игнорирую вопрос – он все равно риторический. К горлу подкатывает тошнота; хочется вскочить с места, сорваться и убежать, но я не могу даже рукой пошевелить – она накрепко привязана к стулу. Охранник у меня за спиной предупредительно покашливает. Отец встает передо мной и заглядывает в глаза.
– Скажи мне, Виола Максфилд, разве оно того стоило? – Он разговаривает со мной как с маленьким ребенком: мягко, но в то же время отчитывая. Сразу хочется спрятаться от него – неизвестно откуда взявшаяся вина отзывается глухим стыдом. Я опять его подвела. Не оправдать отцовского доверия – это самое страшное. – Ты в очередной раз совершила ошибку, – укоряет отец, и в груди после этих слов что-то внезапно воскресает, что-то, доныне спрятанное под самыми тяжелыми могильными плитами. Память услужливо возвращает прошлое – холодный взгляд и острые, жгущие изнутри упреки: «только я знаю, что для тебя лучше», «прекрати заниматься ерундой», «не трать мое время, Виола, оно стоит дороже, чем ты можешь себе позволить», – и я думаю: какой же я была наивной! Теперь я точно знаю, что такое страх.
Страшно – понимать, что иллюзии, которые ты так долго строил вокруг себя, как воздушные замки, рушатся в один миг, опадая под ноги разбитым доверием. Что твоя жизнь – не более чем возврат долга.
Страшно – знать, что твой собственный отец использовал тебя, обманул и предал. И готов сделать это снова.
Страшно – глядеть в глаза того, кто сидит напротив. Того, кто, несмотря ни на какие удары, собирает себя по кусочкам, продолжая ухмыляться в лицо противнику.
Страшно – чувствовать, что это конец и никакие слова тут уже не помогут.
Но несмотря на ужас, я уверенно отвечаю:
– Теперь я вижу, что совершила только одну ошибку. Надо было сбежать раньше.
Отец качает головой, несколько секунд внимательно меня рассматривая.
– Дело в Нике? – спрашивает он. – Ты зря цепляешься за него, глупая. Ник уже не человек. Он – биологическое оружие. И пока ты считаешь, что между вами нет разницы, с каждым его улучшением вы отдаляетесь друг от друга все сильнее и сильнее. Сейчас он с тобой, потому что ему этого хочется, – но мальчишеская спесь остынет, и что ты будешь делать? Ведь если он уйдет, ты никогда его не догонишь. Будь ты чуть внимательнее, заметила бы, что Ник не мерзнет, хотя ходит в тонкой куртке, даже когда вокруг снег. Обращала ли ты внимание, как быстро на нем заживают раны? А его моторные навыки, скорость… Он же словно ангел смерти, от которого невозможно уйти. Крыльев разве что не хватает.
От того, как отец восхищается Ником, словно художник – собственной работой, внутри все завязывается узлом.
– За превосходство, моя дорогая, надо платить. В него вложено такое количество денег и сил, что ему до конца жизни не выбраться из долгов.
На Ника обрушивается очередной удар. Я зажмуриваюсь и опускаю голову, слабо всхлипывая.
– Его болевой порог не имеет на сегодняшний день равных. В начале эксперимента мы даже подумать не могли, что сможем достичь таких результатов.
Я возвращаю взгляд к стеклу – в надежде, что это жуткое представление вот-вот закончится, – но не выдерживаю и снова отворачиваюсь. Не могу смотреть, как на лице Ника после каждого удара расцветает очередной кровоподтек. Отец рассказывает о нем так, будто это не человек вовсе, а вещь, которую он хочет подороже продать.
– В нем не просто сила, Виола. В нем еще тонны рвущейся на свободу злобы. Поверь мне, именно так выигрываются самые славные бои. И наш еще не окончен. Этот парень – мой билет наверх.
– Поэтому ты решил держать его взаперти? Как прочих своих подопытных зверюшек. – Перевожу взгляд на безымянного солдата, стоящего в стороне со скрещенными на груди руками. Судя по выражению лица, мои слова ему не по душе. Вот только мне плевать. Отец презрительно усмехается.
– Ник кое-что у меня украл, – беспечно отвечает он. Я невольно задаюсь вопросом, насколько наигранно его спокойствие. – Разработки Коракса отличаются от тех, которые используют в армии, они в разы эффективнее. Именно поэтому никто не должен о них знать. Вот почему я здесь, Виола. Вся проблема в том, что я создал самый крепкий в мире сейф, а теперь он захлопнулся.
В комнате напротив Ник усаживается на металлическом стуле поудобнее. Развалившись и пугающе ухмыляясь, закидывает голову на спинку и прикрывает глаза. Отец молчит, сложив руки перед собой и глядя, как двое по ту сторону стекла вновь обмениваются репликами, а потом спокойно продолжает:
– Каждый допрос он превращает в фарс. Мы сами его этому обучили.
Охранник толкает Ника в бок дубинкой. Тот с флегматичной отстраненностью поднимает взгляд и, глядя на своего карателя в упор и что-то говоря, растягивает рот в скалящейся ухмылке. Допрашивающий его агент недовольно выдыхает и, скривившись, оборачивается в нашу сторону. Взгляд Ника тоже скользит к стеклу. Он наверняка догадывается, что за ним наблюдают.
– Ничего более не вызывает в нем страха, трепета или хотя бы беспокойства. Ему просто на все плевать.
– Оружие, которое было сконструировано хранить молчание, обернулось против своего создателя, – злорадствую я. – А как же альтернативные методы, сыворотка правды например?
Отец смеется. И от этого смеха по спине бегут мурашки.
– Неужели ты думаешь, что у бойцов, на подготовку которых мы потратили столько лет, нет от нее иммунитета? Но, – он поднимает палец, – у каждого из нас есть слабости.
Его синие глаза – мои синие глаза – смотрят в упор, и внутри меня снова просыпается неконтролируемое чувство тревоги.
– У Ника непростой характер, но он более чем способен им управлять. Я наблюдал за ним с детства, и всегда за его действиями стояла важная цель. Вот и сейчас, Виола, он просто ждет.
– Чего?
– Причины заговорить.
– Серьезно? – Из горла вырывается истеричный смешок, в данной ситуации настолько нелепый и наигранный, что я и сама бы себе не поверила. – Тогда у меня для тебя плохие новости. Я не могу тебе помочь. Я все равно ничего не помню.
