Вроде того
Вроде того, соберутся три козла у кого-то одного на кухне и давай решать проблемы мирового масштаба. Без них-то никак, да и кто, кроме них?
– Он, мудак, дворец себе построил… Миллиарды украл у народа, – говорит один синяк, бородатый, изрядно уже окосевший от раствора дерьмового спирта, купленного у бабы Клавы по пятьдесят рублей за литр.
И еще кулаком по столу стучит.
– Да, всю страну обокрали! – возмущается второй, лысый.
– Ага, – безучастно говорит третий, с синим носом, и проглатывает рюмку.
– Да в мое время за такое уже сидели бы все… Или вон это, на Колыме золото добывали бы… А этого… Вообще казнить надо… – говорит бородатый, явно до глубины души задетый ситуацией.
– На Колыме бы этих козлов быстро воспитали, – поддакивает лысый.
Третий выпучивает глаза и пялится то на первого, то на второго. Рожа его краснеет как помидор, и кажется, что разнесет ее сейчас на куски.
– Колян, ты чё? – спрашивает бородатый, на всякий случай сжимая кулак.
Колян с полминуты смотрит на него в упор и после орет:
– Да ничё!
– Клава, сука, опять паленую водку продала, – говорит лысый.
– Дебил, – резюмирует бородатый.
Колян берет бутылку, выпивает из нее граммов сто пятьдесят и обращается к бородатому:
– Обокрали?! Ты сам, когда председателем был, полколхоза спиздил. Чё на Колыму-то не поехал? Давай, поезжай, успеешь, может!
Бородатый щурит глаза и двигает челюстью. Колян продолжает:
– Иди себя казни! Чё зыришь? Не так, что ли, было?! Умник херов.
Бородатый приподнимается, нависает над столом. Колян продолжает:
– Или ты думал, никто не знал, как ты домой все тащил? Дурачки вокруг одни, думал? Чё?!
Бородатый размахивается, чтобы ударить Коляна, но тот берет бутылку и разбивает ее о его голову. Бородатый с грохотом падает на пол.
Лысый не спеша заглядывает под стол, берет осколок стекла, вертит его в руках и говорит:
– Вот зачем он меня дебилом обозвал?
– Не знаю.
– И бухла больше нет.
Колян тянется к своему пакету, роется в нем и достает бутылку.
– Есть! На!
Лысый берет бутылку и пьет из горлышка. Бородатый начинает шевелиться, поднимается, садится на стул, чешет голову, пытаясь прийти в себя, и говорит:
– А чё случилось-то?
– Клава, сука, паленую водку продала, – отвечает лысый и рыгает.
– А-а-а… В мое время ее бы на Колыму… – заплетающимся голосом произносит бородатый и вертит головой, пытаясь вправить мозги на место.
– Да-а-а… – соглашается лысый.
– Как этих… Бля… Вчера по телеку смотрел… Как их?.. Падлы, разворовали…
Колян смотрит на бутылку в руках у лысого.
Второй шанс
1
Он подошел к подъезду десятиэтажки, на ступеньках поскользнулся и чуть не упал. В последний момент удержал равновесие и спас свою голову от того, чтобы быть разбитой о железную ручку подъездной двери.
– Твою ма-ать! – выругался он сдавленным голосом, как будто даже не своим и доносящимся откуда-то извне, взялся за ручку и дернул ее на себя.
Дверь не открылась.
– Что за на хер? – пробормотал он, однако сразу вспомнил, просипел: «Аэ-э…» – и другой рукой полез в карман, начав в нем шарить.
Ключи никак не хотели доставаться из кармана, ноги никак не хотели стоять прямо, из страха потерять равновесие никак нельзя было оторвать вторую, закоченевшую уже, руку от дверной ручки, железной и очень холодной на зимнем морозе.
Наконец рука, шарившая в кармане, уверенно схватила ключи и извлекла их наружу. «Ага…» – произнес рот, искривившись в улыбке. Ключи прислонились к домофону, тот издал приветственный писк, рука, державшая до сих пор ручку, открыла дверь, и он зашел внутрь.
В подъезде горел свет, хотя и неяркий, но все же куда более сильный, чем на улице от фонаря. И от этого света голова закружилась еще больше. Он, ища опору то в лестничных перилах, то в стенах, дошел до лифта и нажал на обожженную и оплавленную кнопку. Послышался звук включившегося мотора, скрип спускающегося лифта, затем глухой звук остановки. Двери открылись, он прочитал написанную черным маркером, самую большую среди прочих надпись: «Маша шлюха», вошел внутрь и нажал на кнопку рядом с цифрой шесть.
На шестом этаже двери лифта открылись, он вышел, зачем-то сказал: «Маша шлюха!» – и зашагал к квартире, опираясь на стену. От яркого света мутило, в голове все плыло, и одно только желание было: лечь и заснуть – и тем сильнее, чем ближе он был к дому.
Подойдя к двери, он позвонил, совсем забыв про ключи, которые у него были и которые стоило бы использовать сейчас, в три часа ночи. Он нажал на кнопку звонка еще раз.
– Спят, суки… – прошипел он, жмурясь от света, опираясь на дверь и думая о том, что «если эти скоты не откроют, придется лечь прямо здесь».
Он позвонил еще несколько раз. Послышались шаги, шуршание ключей, крик мужским голосом где-то там, вдалеке квартиры: «Опять этот твой дебил пришел!»
Дверь открылась. В коридоре стояла женщина лет пятидесяти, имевшая вид заспанный и скорее злой, чем удивленный.
– Саша, у тебя же ключи есть, – сказала она, впуская его.
– Отвали, – ответил он, расстегивая куртку и при этом наклоняясь, чтобы разуться.
– Ты как с матерью разговариваешь, падла? – донесся голос из спальни, и секунду спустя в коридоре показался произнесший эту фразу мужчина – тоже лет пятидесяти, небольшого роста, щуплый, лысый, трясущийся от негодования.
Женщина повернулась к нему:
– Коля, не начинай. Я тебя прошу. Саша сейчас зайдет и ляжет спать.
– Что опять «Коля»? Этот придурок приходит пьяный в говно в три часа ночи! Мне вставать в шесть! А ты – «не начинай»!
– Коля!
– Да что Коля-то?! Спать он ляжет! Пусть вон лег бы под дверью, в подъезде, на коврике, да спал бы. Может, и захлебнулся бы в собственной блевотине, как в прошлый раз…
– За-а-аткни-и-ись! – проорал вдруг Саша, оставивший попытки снять с себя куртку и расстегнуть ботинки. Он выпрямился и уставился на отчима.
– Чего «заткнись»? Забыл, что ли, как на прошлой неделе собственный язык проглотил, лежа под дверью?
– Коля, перестань!
– Всю жизнь я перестаю. А этот твой дебил только водку жрет да нюхает всякое дерьмо. Может, уже и колется. А ты – «перестань»! Ну давай, давай, спать его уложи. Сказку расскажи ему еще…
– За-а-аткни-и-ись! – еще раз проорал Саша. А потом, понижая голос, добавил: – А не заткнешься, я… я… Я из окна выпрыгну…
– Да прыгай! Одним дебилом меньше будет, – сказал Николай, махнул рукой и пошел в спальню.
– Ах ты-ы су-у-ука-а… – протянул Саша, отодвинул мать и шатающейся походкой пошел на кухню. – Думаешь, я… С тобой шучу… Лысый черт…
– Саша, ты куда? – вскрикнула мать и попыталась удержать его за рукав куртки.
– Отвали, – бросил он, одернув руку.
«Не прыгнет же он. Пьяный просто. Прав, может, Коля. Нельзя так. Но Саша-то сын. И нет, не прав Коля. Не прав. Только мать понимает. А он кто ему? Отчим. Не отец же…»
Такие мысли появлялись и исчезали в ее голове, пока она стояла в коридоре, точно в каком-то ступоре, и впоследствии никогда не могла объяснить себе, почему не пошла за ним, почему не повисла на его куртке, почему не позвала Николая на помощь…
А поняла она, что уже поздно, только когда услышала, как хлопнула балконная дверь. И побежала она, и увидела, что на балконе никого нет. И затрясло ее всю не от холода, а от того, что надо было теперь выглянуть за балконные перила и посмотреть вниз, чтобы увидеть там, под окнами, силуэт лежащего на мерзлой клумбе тела.
2
Судьба дала ему второй шанс.
Он выжил. И выздоравливать стал на удивление быстро. Через три дня, несмотря на сильное сотрясение мозга, попросил установить в палате телевизор, а также принести магнитофон и наушники. И совсем все хорошо было бы, и через пару-тройку месяцев выписали бы его, если бы лечение обошлось без погрешностей. А так на ноге что-то загипсовали раньше времени, когда рана еще не зажила, и начались какие-то проблемы с костью, и пришлось еще долго эту новую болезнь лечить, но уже в другой больнице, а потом хромать и ходить с палочкой.
По мере выздоровления возвращался он к жизни, но не к новой, как можно было бы ожидать, полагая, что горький опыт должен был чему-то да научить, а к старой – вернее, к ее вариации, только еще более усугубленной. Теперь, вследствие ошибки в лечении и приобретенной хромоты, у него была инвалидность, иначе говоря – законная привилегия не работать, но иметь пенсию. А потому вопрос работы на повестке дня больше не стоял: не мог теперь Николай повторять свои осточертевшие всем призывы насчет того, что «Саша должен работать и зарабатывать себе хотя бы на еду, не говоря уже про водку и дурь».
Через год после возвращения Саши из больницы Николай, уставший терпеть ставшее теперь совершенно невыносимым поведение пасынка, развелся с его матерью и уехал в другой город.
3
Шатающейся походкой он подошел к подъезду десятиэтажки, на ступеньках поскользнулся, замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но все же упал, ударившись головой о железную ручку подъездной двери.
– Твою ма-ать! – выругался он сдавленным голосом и потерял сознание.
Утром его нашли лежащим на ступеньках без признаков жизни.
Трусы
Утром я иду по длинному пустому коридору четвертого этажа нашего здания. Я вижу части старой мебели, лежащей вдоль стен: там стол без ящиков, там стул без ножки со сломанной спинкой, там огрызки жалюзи. Я слышу отражение своих шагов от стен и дверей – желтых, тяжелых, образца бог знает какого года, потертых и страшных; скрип и стук болтающихся паркетных дощечек – признаков былой роскоши. Я чувствую усталые взгляды людей, смотрящих с портретов в пространство коридора, друг на друга и сейчас на меня. Великие деятели пожелтели вместе с этими дверьми, износились вместе с этим паркетом и, кажется, удивлены не меньше моего. Останавливаюсь напротив одного из них. «Что, генерал Суд…в, не ожидал ты такого? И я тоже».
Я чувствую отвратительный запах, не иначе как из столовой, которая хотя и находится тремя этажами ниже, но каким-то непонятным образом распространяет вонь до самой крыши. А может, и до соседних зданий? Подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу, красивый, который и без декораций точно коробка с подарками, а в гирляндах, как сейчас, – настоящее новогоднее чудо. Там живут. Перевожу взгляд на треснутое стекло и облупившийся подоконник.
Вся эта аура, желтая, затхлая и несвежая, еще с тех времен, создает особую атмосферу, чугунную и тяжелую, которую ни изменить, ни сломать. Только и говорить о том, как хорошо было раньше, какой порядок был. Хотя мы-то знаем, что и раньше было точно так же, и обманываемся намеренно, потому что это единственная отдушина. Впрочем, что я за всех говорю? За себя надо. Вот бы в тот дом с гирляндами, что ли. Но нет, это не про меня. Я здесь, и уже до конца. А до конца… Бог знает сколько до него. Может, уже недолго. А до дома этого доберутся… Точно доберутся, не сегодня завтра. Это я знаю наверняка. Все видел. А что они хотели? Нельзя так нахально сверкать гирляндами, пусть и новогодними. Проверят, найдут, приведут…
Кажется, за эти годы я стал параноиком. Захожу в кабинет, вынимаю табельный пистолет, кладу перед собой. Может, сейчас застрелиться и не ждать еще полчаса? Время – семь тридцать. В восемь совещание у шефа. Интересно, что предстоит сегодня: просто поорет или на стол запрыгнет по случаю?.. Ну и вонища. Они точно еду варят? Или чьи-то трусы грязные стирают? Забавный каламбурчик получился. Ага, через полчаса расскажу его. Чтоб всех повеселить. Хотя им уже два дня весело. Как и мне. Веселее еще не бывало…
Воняет. Открываю окно, чтобы проветрить. Дверь распахивается. Морозный воздух врывается в кабинет, сдувает бумажки со стола. Закрываю окно, захлопываю дверь. Собираю бумаги. Что это вообще? «Инструкция по использованию…», электронные маршруты-квитанции на самолет (будь он проклят, этот самолет!), чеки какие-то… Надо сжечь. У одного уже хватило мозгов рассказать все… Не дай бог еще…
Подвигаю к себе пепельницу. Курить в помещениях нельзя. Закон у нас. Ага, можно подумать, остальное можно. Еще один каламбурчик. Веселое утро. Ну что, еще немного поиграем в Штирлица. В этот раз я умнее: открываю окно, только чуть-чуть, чтоб опять не сдуло. Холод начинает просачиваться через щель и заполнять комнату. Комкаю бумажку, кладу в пепельницу, зажигаю. Бумажка сгорает. Кладу следующую. Сжигаю все. Закрываю окно. Смотрю на часы. Десять минут прошло. Еще есть время. Достаю из кармана таблетки: одна, вторая, третья, из тумбочки – воду в пластиковой бутылке. Смотрю на бутылку, затем на портрет, висящий на стене. В голове мелькает: «А вдруг уже…» Глотаю таблетки, запиваю водой: одна, вторая, третья… Руки дрожат. Жду… Нет, вроде все в порядке. Отпускает…
Шеф багровый. Он только что от своего босса. С ночи. А тот, видать, был еще выше, с вечера! И судя по цвету лица шефа, было жарко: сперва одному, потом другому. Рот его широко открывается, и совершенно секретные слова, смешанные с исконно русскими – крепкими и общедоступными – в пропорции примерно один к трем, вылетают из него и влетают в наши уши. Кажется, такой импульс он хочет им придать, чтобы наши головы сотрясались от хлестких ударов слов по ушам. Но только здесь, как и везде, работает физика: воздух принимает на себя этот удар, и ничего кроме звука, воспринимаемого нашими ушами, мы не чувствуем.
Воздух… Здесь тоже, как и во всем здании, он вонючий, пропитанный запахом, почему-то гадким, того, что готовится внизу. Давненько они там, видимо, масло не меняли… Не удивлюсь, если еще со времен Сталина. Сказать, может быть, что надо проветрить? Тогда точно убьет… Нет, сейчас не время говорить, а время поглощать секретный ор. Впрочем, под действием выпитых таблеток не так все и плохо. Руки уже не дрожат, орущий рот двигается не спеша, слова летят медленно, точно растягиваясь в воздухе. Все как в замедленной съемке. И наверняка не только у меня так: остальные шесть человек тоже сидят, склонив головы, и внимают. Должен быть еще один. Но его нет.
Пытаясь отделять суть от эмоций и усваивать скудный остаток чистой информации, рисую (без всякой мысли) веревку и на ней развешенное после стирки белье. Вот штаны, вот футболка, вот трусы… Рисую синей ручкой (впрочем, какой же еще? У меня только синяя), штрихую… И, видимо, так увлекся, ушел в свои мысли, нанося эти самые штрихи, что не заметил, как орущий рот приподнялся над своим столом, начал двигаться вправо по комнате, затем влево, затем оказался совсем близко со мной, затем на мгновение замолчал.
